— Я обязательно, ты слышишь? Я обязательно, — сказал Медвежонок. Ёжик кивнул. — Я обязательно приду к тебе, что бы ни случилось. Я буду возле тебя всегда. Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал. — Ну что ты молчишь? — Я верю, — сказал Ёжик. © Сергей Козлов «Ёжик в тумане».
Очередной труп. Сорок седьмой за эти два часа. Глаза уже залепило красным из-за огромного количества крови и внутренностей, на которые мне пришлось насмотреться за сегодняшний день. Рвотный рефлекс великодушно отключился ещё на первых тридцати минутах после того, как меня два раза стошнило в самом начале, но в носу и горле всё ещё неприятно першило. Издержки профессии, мать их. Тяжело вздохнув, я, прихрамывая на правую ногу, подошла к распластавшемуся в нескольких метрах от меня солдату регулярных войск с откушенной головой, осторожно приподняла холодное тело за подмышки и с помощью привода спустила его с крыши. Даже не скривилась при этом. Надоело уже. — Ещё один, — оповестила я своего напарника-медика, который, заметив меня, отложил тетрадь с карандашом и помог дотащить солдата до телеги. — Солдат гарнизона. Больше ничего не известно. — Я поражаюсь уровню твоей логики, — выдал он, многозначительно посмотрев на то место, где у мертвеца когда-то была голова, и сгрузил холодное тело в повозку. Вот же язва. Мрачно хмыкнув, я отряхнула руки в тряпичных перчатках до локтей — не знаю, зачем, но после этого действия на душе становилось чуть полегче — и взмыла обратно на крышу дома, выискивая взглядом новые объекты для дальнейшего опознания. Итак, после триумфального шествия Эрена к воротам и их успешного запечатывания прошло три дня. За это время чувство эйфории от осознания того, что мы отбили город, прошло и сменилось страшным осознанием реальности и какой-то давящей тоской, перемешанной с безысходностью, когда нас отправили разгребать последствия всей этой кровавой бойни. Что ни говори, хоть человечеству и удалось впервые за всю историю вернуть себе захваченные территории, цена за эту победу оказалась невообразимо высокой. За какой-то маленький клочок земли сложили головы почти три сотни солдат. Это как весь состав разведкорпуса разом положить. Такая огромная потеря просто не может окупиться возвращением всего одного округа, и от этого проклятого несоответствия на душе становилось так тяжело и паршиво, что хотелось бросить всё, спрятаться в каком-нибудь тёмном закутке и громко зареветь, размазывая сопли по лицу, как маленький ребёнок, и сетуя на жестокость и несправедливость мира. Но я держалась. Мы все держались. Все эти дни мы только и делали, что в спешке собирали погибших солдат до того, как начнётся эпидемия. Нам почти не давали времени даже на элементарный отдых, не то, что на бесполезное нытьё. Вы, наверное, спросите, почему я занимаюсь этой грязной работой, ведь из-за ранения меня должны были отстранить от физических нагрузок. Да, я тоже так думала, пока меня рано утром не подняли в жёсткой форме с кровати вместе с остальными кадетами, не заставили нацепить привод и не всучили в качестве бесплатного бонуса новую куртку и медика-циничную-скотину. Как минимум, я была в шоке. Это послужило своего рода наказанием за то, что я без разрешения сбежала из отвлекающего отряда, а значит, нарушила приказ; и плевать все хотели, что я сделала это не из-за страха перед титанами, а ради того, чтобы помочь другу. В этом командир Митаби был, всё-таки, прав. Скривившись, я коротко мотнула головой и вернулась к своим первостепенным обязанностям. Из-за повреждённой ноги мне очень тяжело передвигаться по земле без костыля, поэтому меня заставили собирать тела с крыш зданий и вообще из труднодоступных мест с помощью УПМ. Территория нам досталась довольно богатая — примерно в области условной границы между группами «Фронт» и «Центр», то есть, не слишком далеко от ворот, так что скучать уж точно не приходилось. Спустив на землю ещё одного неопознанного мертвеца и упаковав его в телегу, я взобралась наверх и продолжила путешествовать по крышам, внимательно оглядываясь вокруг, пока падла-медик погнал лошадей дальше по улице. Вид на Трост сверху уже стал для меня привычнее, чем с дороги. Внизу то и дело мелькали светло-коричневые куртки с армейскими эмблемами: хмурые солдаты молча занимались своей работой, отмахиваясь от полчищ сошедших с ума жирных зелёных мух. На крыше дома на той стороне улицы заметила ещё одного, прикрикнула напарнику остановиться, перелетела через дорогу и, вытерев лицо тыльной стороной ладони, подошла к телу. И тут же замерла с беспомощно занесённой для шага ногой. Глаза шокированно расширились и мгновенно наполнились слезами, когда я взглянула безногому покойнику в лицо. Руки безвольно опустились. — Лукас... — сдавленно прошептала я и натянула платок до самой переносицы. Тело начала бить крупная дрожь, и всё напускное спокойствие полетело к чертям. Все эти дни я думала, что нахожусь в относительном порядке, и специально старалась изо всех сил погружаться в работу: тогда у меня не будет времени вспоминать о том, что мне пришлось пережить. Но от одного только взгляда на застывшее в грустной полуулыбке лицо товарища крупные слёзы сразу покатились по щекам, обжигая их и исчезая где-то в белоснежном платке. В груди что-то сильно заныло, сдавливая стальными тисками горло и перекрывая доступ к кислороду. Руки и ноги в один миг отяжелели так, словно сапоги и перчатки были отлиты из чугуна. В голове как по команде начали одно за другим всплывать воспоминания, которые раньше были смешными и забавными — сейчас же каждое из них оставляло почти физически ощутимые раны в сердце. Самое яркое, хоть и совсем не смешное — как я вырываю его из крепкой хватки гиганта, и как тот одним махом откусывает ему обе ноги. И оно резануло больнее всего. Подкосило в самом буквальном смысле, заставив меня сесть на колени прямо перед телом товарища. Потухший взгляд серых, пустых глаз был устремлён куда-то высоко в такое же пасмурное и хмурое небо. Куда-то далеко, где нет ни титанов, ни стен, ни зажравшихся гражданских, ни других проблем этого мира, прогнившего до самых корней. Куда-то, где есть только безмятежность и безграничная свобода. Подняла взгляд туда же, ввысь. Наверное, они все тоже смотрят на меня откуда-то сверху. Лукас, Андрэ, Майя, Лиа, Бенджамин. Смотрят и ждут чего-то. — Простите меня. Дура ты, Лихтерманн. Хоть сколько извиняйся, умоляй о прощении, стой на коленях, захлёбывайся в рыданиях — а с того света никого уже не вернёшь, хоть ты тресни. Сейчас не время для соплей, ты должна работать так же, как и все. Никто не будет давать тебе времени на бесполезный траур, так что возьми себя в руки. Как ни странно, но этот внутренний монолог немного отрезвил меня. Снова посмотрев на Лукаса, я тяжело вздохнула, успокоилась и опустила дрожащую ладонь на его лицо, проведя ею вниз и закрывая ему глаза. Меня крупно передёрнуло от этого действия, но не столько от драматичности жеста, сколько от того, что ощутили мои пальцы при прикосновении к нему даже сквозь ткань перчаток. Его неестественно бледная, будто восковая, кожа была холодной как лёд. Конечно, это уже не должно меня удивлять, если учесть, сколько трупов мне пришлось перещупать за сегодня, но сейчас этот вполне естественный факт поразил меня до глубины души. Сколько мы с Лукасом были знакомы, на его щеках всегда играл весёлый румянец, а сам он всегда был... тёплым. Живым. Сейчас же его почти невозможно было узнать: кожа побледнела, щёки впали, всё тело словно сдулось, а глаза были пустыми и стеклянными, как у куклы. Создавалось такое ощущение, что передо мной как раз кукла и лежит. От Лукаса в ней почти ничего не осталось. Так, ладно, пора заканчивать панихиду. Работа не ждёт. Снова глубоко вздохнув, я встала на ноги, промокнула слёзы платком, закрывающим нос и рот, и осторожно сняла тело товарища с крыши. — А этого ты, кажется, знаешь, — сказал напарник, помогая мне уложить безногий труп в телегу. Я подняла на него вопросительный взгляд. — У тебя глаза красные. — Сто четвёртый курсантский взвод, — сухо ответила я, проигнорировав его замечание. Он тут же вытащил из большого кармана халата тетрадь и карандаш. — Капитан тридцать шестой стажёрской группы, Лукас Стивенсон. — Стивенсон, да? — пробубнил медик, убрал тетрадь обратно и хмуро посмотрел на телегу с кучей истерзанных тел. — Ну, хоть кого-то удалось опознать. Из пятидесяти этих жмуриков мы знаем имена всего четверых... Я бы, наверное, не хотел умереть безымянным куском мяса, а теперь эта участь ожидает большую часть всех погибших. Жутко даже как-то. Слово «жмурик» меня почему-то сильно задело и показалось каким-то... жестоким, что ли. Неуважительным. Наверное, это всё потому, что среди этих них теперь лежит и один из моих товарищей детства. Меня внезапно прошиб холодный пот. Подумать только, я уже два часа надрываю себе спину, перетаскивая тела солдат в телегу, но весь этот процесс не вызывал у меня абсолютно никаких эмоций. Я чувствовала примерно то же самое, что чувствует человек, таскающий каждый день ящики с грузом, то есть жуткую усталость и равнодушие. И больше ничего. Вообще. И только сейчас в мою голову впервые ворвалось осознание того, что все эти пятьдесят человек мёртвые. Неживые. Бесполезные кожаные мешки, наполненные кровью, набитые костями и внутренностями. Нелепые безвольные тела, как у тряпичных кукол, у которых погас маленький внутренний огонёк, заставляющий их двигаться, смеяться, плакать, сражаться — одним словом, жить. Я хмуро посмотрела на кучу холодных бледных трупов. Теперь их всех ожидает только одна участь — сгореть в одном огромном братском костре, стать жалкой серой кучкой пепла, которую сразу же развеет ветер. Превратиться в ничто. И ради этого они отдали свои жизни. Падла-медик обернулся и посмотрел на меня, заметив, как я упорно пытаюсь припечатать его к земле тяжестью своего взгляда. Я ожидала от него очередной хмурой усмешки, но вместо этого он лишь устало оглядел меня с головы до ног. — Не смотри на меня так, — апатично сказал он. — Неважно, насколько хорошо ты знала этого человека, его ждёт то же самое, что и всех остальных пассажиров этого импровизированного катафалка. Тут уж ничего не попишешь — все мы когда-нибудь там будем. — Без тебя знаю, — буркнула я, прокашлявшись в кулак, а затем резко развернулась и взмыла на крышу того же самого дома. Если здесь был Лукас, то где-то недалеко погибли Майя и Лиа. Хмуро прикрыв глаза, я крикнула медику: «Сейчас вернусь!», — и помчалась в северном направлении. Несколько секунд спустя спрыгнула на землю, быстро отыскала в промежутке между домами две откушенные по колено ноги, засунула их под мышки и продолжила полёт. Ещё через минуту приземлилась на крышу и подняла с неё миниатюрную руку с намотанной на запястье цепочкой культа стен. Две ноги и полруки — вот и всё, что осталось от моей команды. Хоть я и знала этих ребят от силы пару часов, их смерти до сих пор отзываются болью где-то в глубине груди. Бенджамин крепко сжимал мою руку, пытаясь найти поддержку. Лиа и Майя вступились за меня и уговорили Лукаса позволить мне отнести найденного мальчишку в арьергард, хоть и понимали, что тем самым лишатся ещё одного члена команды. Они остались втроём на территории, кишащей гигантами. Всё ради того, чтобы я спасла ребёнку жизнь. Мать Йохана назвала меня героиней просто за то, что я вернула ей сына и убила девианта по пути, но настоящие герои здесь — они. Вернувшись к немного удивлённому моим резким исчезновением напарнику, я осторожно пристроила свои находки у бортиков телеги. — Пиши. Рука — Лиа Бристон, сто четвёртый отряд, тридцать шестая стажёрская группа. Ноги — Майя Дрэсант, формирование то же, — оттарабанила я, пока падла-медик без лишних вопросов записывал полученные данные. — И не смей спрашивать, как я смогла определить это по одним только конечностям, иначе я тебе нос сломаю. — И не собирался, — последовал абсолютно серьёзный ответ. А не такая уж ты и падла на самом деле. Коротко кивнув в знак благодарности, я подождала, пока он допишет, и снова взлетела вверх, поддавшись невидимой силе, увлёкшей меня в сторону центра города. Где-то там всё ещё лежит Бенджамин. Если уж прощаться, то со всеми сразу.***
— Да где же этот чёртов дом? — бормотала я, уже битый час бесцельно шляясь по улицам внутреннего города. Сейчас он был под завязку набит беженцами из Троста, которым придётся провести здесь очень и очень много времени, пока округ не приведут в пригодное для жилья состояние. Некоторых отправили в специальные пункты приюта, а некоторых подселили к местным жителям, у кого нашлось свободное место. Но это всё лирика, сейчас мне нужен был только один дом — номер пятьдесят четыре-дробь-три по приречной улице. Однако крутить головой по сторонам изо всех сил можно было сколько угодно, но я с неприятной тяжестью в груди понимала, что отдала бы всё, лишь бы бросить свою затею и уйти отсюда прочь. То, что мне предстояло выполнить, было делом... весьма тяжёлым. Тяжелее, чем все найденные мною за три дня трупы вместе взятые. Пару часов назад, когда я уже валилась с ног от своей неприятной работёнки, надо мной сжалились, приняли во внимание боевое ранение и позволили отправиться на территорию кадетского корпуса. В родные и уже полюбившиеся мне за эти три года казармы, пропитанные запахами пыли и дерева, где прошла, казалось, вся моя жизнь. Пока все кадеты заняты чисткой города, церемонию распределения ещё не проводили, а потому все мы до сих пор обитаем здесь, хоть формально уже не считаемся курсантами. Однако я пришла сюда не для отдыха. Мне предстояло сделать одно очень важное дело. Пробравшись в одну из комнат в мужском крыле, я быстренько откопала вещи, принадлежавшие когда-то Лукасу, и аккуратно завернула их в кусок грубой серой материи, обвязав бечёвкой для удобства. Теперь этот свёрток, который я собиралась отнести матери своего товарища — миссис Оливии Стивенсон — неподъёмным грузом болтался у меня в руках, хоть там и была всего лишь одежда и какие-то мелкие вещи. Я нервно сжимала вспотевшими руками грубую бечёвку и кусала губы от одного только представления о том, что мне придётся ей сообщить. Чувствовала себя последней тварью. Мне предстояло стать палачом, выносящим страшный смертельный приговор и убивающим без единой толики сожаления. Но у меня не было выбора. Лукас — единственное, что осталось у неё, а я — единственная, кто может сообщить ей о его смерти. Похоронку отправят, конечно, но кто знает, когда у руководства до этого руки дойдут. Уж лучше сказать ей всё сразу. Адрес миссис Стивенсон я кое-как выклянчила у одного из полицейских, ответственного за распределение беженцев (на моё счастье, к ней тоже заселили пару человек), вот только солнце уже клонилось к закату, а мои поиски всё ещё не увенчались успехом. Пару раз в голову приходила шальная мысль бросить всю эту затею: и мне, и ей будет легче, но чувство долга и невообразимой вины снова и снова влепляло мне отрезвляющую оплеуху и толкало вперёд. И я шла вперёд. Нервные клетки с каждым шагом скручивались в один большой ком — был ещё один факт, который усугублял всю ситуацию намного сильнее, хотя казалось бы, куда уж больше. Оливия Стивенсон ненавидит Андрэ. После потери мужа и младшей дочери в Шиганшине она категорически запрещала своему сыну связываться с армией; однако Лукас из-за слепой любви к моей сестре, как она думала, пошёл против её воли и стал курсантом. Но это было совсем не так. Лукас любил свою мать. Он поклялся ей, что войдёт в десятку лучших кадетов, поступит в военную полицию и перевезёт её за Шину, как можно дальше от гигантов, чтобы она имела возможность больше никогда не вспоминать о них. Андрэ здесь была не при чём. Ну, не полностью. Да, он хотел быть рядом с ней, и мне было стыдно за то, что я часто шутила над этим: ведь главным для него было обеспечить безопасность собственной матери. Он иногда с грустью рассказывал мне о том, как тяжело она переживала его уход, показывал письма в несколько страниц, которые она присылала ему каждый месяц и в которых слёзно умоляла вернуться домой. Он любил её, но очень уставал от её бесконечных просьб. И почти не отвечал на письма. А миссис Стивенсон решила, что он бросил её ради глупых чувств к моей сестре и на его увещевания в обратном не реагировала. Даже не представляя, как сильно это ранило его. Итак, Оливия Стивенсон ненавидит Андрэ. Я, её младшая сестра, сейчас заявлюсь к ней на порог и сообщу о смерти её единственного сына. Восторг. Подскажите пожалуйста, где здесь можно сразу по-быстрому заказать себе гроб? Мысленно одёрнув себя, я заметила, что оказалась у последнего дома на улице. Достала из кармана выданный мне добрым офицером измятый листочек и посмотрела на номерной знак на стене. «54/3». Это он. Ноги сразу стали ватными, кровь застучала в висках, ладони мгновенно вспотели. Страх, до этого скромно теснившийся где-то внутри, снёс двери с петель, вырвался из заточения и задушил меня. Я не хочу туда идти. Я не пойду туда. Да, точно, так и сделаю. Хоть убейте, но я не сойду с этого места. И я пошла. В один миг преодолев ступеньки, я очутилась на террасе в нескольких сантиметрах от двери. Дорога назад отрезана, отступать некуда. Ладно, хорошо. Хорошо. Я кое-как собралась с мыслями и подняла руку, чтобы постучать. Ладонь замерла в воздухе. — Чёрт, Лихтерманн, соберись, — выдохнула я сквозь зубы и запрокинула голову, словно прося у неба помощи. Пару раз глубоко вздохнув, я зачем-то зажмурилась и постучала в проклятую дверь ровно три раза, громко и отрывисто. Нервно кусая губы и сжимая во влажных ладонях бечёвку, я услышала торопливые шаги внутри дома, отчего моё сердце чуть не выскочило из горла, а затем со свистом ухнуло куда-то в пропасть. Когда дверь со скрипом отворилась, мне показалось, что сейчас я упаду в обморок. — Елена? Взяв себя в руки и собрав разбегающиеся зрачки в фокус, я уставилась на хозяйку этого мягкого и тихого голоса, коей оказалась низенькая худая женщина со светлыми волосами и большими, болезненно блестящими серыми глазами. Сразу заметила — не такими, как у Лукаса. У него они сверкали начищенным серебром, искрились бенгальскими огнями и поэтому, несмотря на цвет, вовсе не были невзрачными. Никогда не были. Блеск же в глазах Оливии Стивенсон был лихорадочным и мутным, будто сквозь грязное стекло. Удивление в них потухло и сменилось растерянным разочарованием — не меня она ожидала увидеть здесь. Сглотнув, я отвела взгляд, не в силах смотреть на её худое лицо, в котором каждая чёрточка, кроме глаз, была такой же, как и у Лукаса. Я вдруг поняла, что боюсь её до трясучки. — Здравствуйте, миссис Стивенсон, — тихо поздоровалась я. Заметив, что воздух вышел из груди с каким-то свистом, я поспешила откашляться в кулак, чтобы списать этот недочёт на «простуду». Женщина моргнула и оглядела меня с ног до головы, словно не узнавая — ещё бы, в последний раз она меня видела лет шесть назад. Мутный взгляд спустился по дрожащей в моих руках бечёвке и замер на тканевом свёртке. И прежде, чем она успела хоть что-то спросить, я быстро впихнула ей в руки вещи её сына, выпрямилась и, закрыв глаза на секунду, ударила себя кулаком в грудь. — Курсант Елена Лихтерманн докладывает, — отчеканила я, перестав ненадолго быть заплаканной и разбитой пятнадцатилетней девчонкой с сорванным от криков горлом, потерявшей в один миг кучу товарищей, и став хладнокровным солдатом. — Выпускник сто четвёртого кадетского набора, капитан тридцать шестой стажёрской группы Лукас Стивенсон героически погиб при обороне Троста, выполняя свой долг. Как достойный капитан, он не терял уверенности ни на секунду, храбро сражался до самого конца и отдал свою жизнь ради победы человечества. Мне очень жаль, миссис Стивенсон. Каждое слово — удар под дых. Каждый звук — нож в сердце. Причём не только ей, но ещё и мне, с такой же силой. Кулаки, крепко сжатые на груди и за спиной, безнадёжно задрожали, когда я подняла взгляд на её лицо, застывшее страшной каменной маской. Мутные серые глаза в упор смотрели прямо в мои, не отрываясь, секунд десять наверное; потом медленно опустились на стопку вещей в руках. Худые узловатые пальцы судорожно сжались в спазме, прижали свёрток ко впалой груди — и Оливия уткнулась в него носом, задрожав всем телом, будто от тысячи ударов плетью. Хладнокровный солдат внутри меня опустил голову, и вернулась зарёванная девчонка. Я поняла, что плачу. — Мне... очень жаль... — шёпотом повторила я, убрав кулак с груди и закрыв руками лицо. Не нужен этой несчастной женщине никакой герой. Она — мать. И нужен ей сын. — Боже, мне так жаль... Прошу... простите... Холодное майское солнце тяжело заваливалось за горизонт, окрасив полнеба в яркую киноварь. Становилось прохладно. Вечерний ветер шелестел в кронах деревьев, над стеной поднимались столбы чёрного дыма от могильных кострищ, невдалеке шумела река и слышался гул людских голосов, — а мы с этой маленькой женщиной, глубоко состарившейся всего за одну минуту, стояли на тёплой террасе и плакали: она — навзрыд, я — бесшумно. Крупные горячие слёзы впитывались в чистый бинт на руке. Я высоко подняла голову и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Что ты чувствовал, Армин, когда сообщал Микасе о смерти Эрена? Что ты чувствовал, Марко, когда сообщал ту же новость мне? Вам было так же тяжело и страшно? Ладно. Хватит. Нужно оставить её. Я уже собралась было попрощаться и уйти (или не прощаться и уйти молча, я не успела решить), но миссис Стивенсон вдруг заговорила. — Ты видела?.. — Что? — переспросила я, шмыгнула носом и обернулась, вытирая лицо. — Ты видела, как он умер? Меня приморозило к ступеньке. Её голос, до этого мягкий и тихий, рубанул по ушам ржавым топором и заставил меня содрогнуться, как от мощной затрещины. Она всё так же стояла не шевелясь и уткнувшись носом в вещи Лукаса, только плечи судорожно подрагивали. У меня внутри всё перевернулось. Она что, хочет услышать это? Она действительно хочет, чтобы я рассказала ей, как умер её сын? — Э... Да. — Тогда почему ты не спасла его?! — вдруг закричала женщина сорвавшимся голосом и вскинула голову, заставив меня вздрогнуть. — Что ты стоишь и хлопаешь глазами?! Я ведь говорила, я тысячу раз говорила ему не лезть в армию, но он меня не послушался! Он никогда меня не слушался! Никогда не жалел меня и не пытался понять, как мне тяжело жить, не зная, где он и что с ним происходит!.. — Она скривила лицо в гримасе обиды и схватилась за кофту в области сердца. — И теперь ты приходишь и говоришь мне, что он... что мой Лукас... о-оо боже-е... — Миссис Стивенсон, послушайте, — перебила я её неожиданно твёрдым голосом, пусть и повысившимся на несколько тонов из-за недавнего плача. — Вы ведь знаете, что это неправда. Лукас заботился о вас и очень вас любил, но всегда сильно переживал из-за того, что вы не можете его понять. — Голос опять некстати задрожал. Никогда мне ещё не было так тяжело произносить глаголы в прошедшем времени. — Я... Я пыталась его спасти. Я сделала всё, что могла, клянусь вам! Но тот гигант рванулся вперёд и... — И что? Что я собираюсь сказать ей? Что он откусил её сыну обе ноги, тот истёк кровью и умер? Ради бога, Елена, закрой наконец свой поганый рот, пока не поздно. Я выдохнула и закрыла глаза. — Прошу, простите меня. Разрешите идти? Уставная фраза вылетела изо рта на автомате, и у меня аж зубы скрипнули от её неуместности. Оливия внимательно посмотрела на меня, странно скривив рот, будто в попытке улыбнуться. — Скажи, как поживает твоя сестра? — хрипло спросила она с этой ужасной ухмылкой и очень медленно зашагала ко мне. Меня перекосило. — С ней всё в порядке? Она крепко спит по ночам, зная, что мой мальчик погиб по её вине, а?! Она хоть знает об этом вообще или ходит как обычно задрав свой поганый нос выше стен, маленькая высокомерная дрянь?! Отвечай! Слова обжигали меня, как кислота, дрожащая сухая рука зажала ворот моей рубашки и дёрнула вперёд. Кулаки непроизвольно сжались, где-то внутри подняло голову что-то тёмное, сверкнув красными угольками глаз. Та самая тьма, что клокотала и кипела во мне во время обороны города, снова рвалась наружу. Но нет. Нельзя. Стиснув челюсти, я посмотрела на неё. Эта женщина не понимает, что говорит. Горе окончательно затмило её разум. — Андрэ умерла, — глухо и отрывисто сказала я, следя за тем, как болезненное безумие плещется в её глазах. Оливия моргнула, секунду помолчала, отпустила меня и попятилась назад, к открытой двери. А за тем на её губах вдруг расцвела улыбка. Настоящая. — Ох, правда? Что ж, вот и славно, — облегчённо вздохнула она и вытерла глаза уголком шали, совсем не обращая внимания на то, как я в шоке таращу на неё глаза, не веря тому, что вижу и слышу. — Жаль, очень жаль... что этого не произошло раньше. — Она приоткрыла прищуренные глаза и посмотрела на меня с таким диким презрением, ненавистью, отчаянием и болью, что у меня внутри всё рухнуло. — И как жаль, что ты не отправилась следом за ней. А теперь убирайся вон. Миг — и деревянная дверь захлопнулась прямо у меня перед носом, а по ту её сторону послышались удаляющиеся шаги. Несколько секунд я простояла, не шевелясь, а затем с силой хлопнула себя по лбу, собирая волосы дрожащими пальцами, и запрокинула голову, чтобы слёзы вкатились обратно. Да, я знала, что она будет не в состоянии адекватно отреагировать на такую новость. Да, я знала, что она ненавидит мою сестру и предполагала, что и меня, возможно, тоже ненавидит. Поэтому где-то внутри я догадывалась, что произойдёт нечто подобное — и всё равно пришла. Пришла, принесла дурную весть и буквально получила за это по лицу со всего размаху. Почтальонка, твою мать. Чего я вообще ожидала? На самом деле чего угодно, но уж точно не ждала, что мне прямо в глаза пожелают смерти. Как желают счастья-здоровья на день рождения. Искренне и от всей души. Я понимала её и видела, как она потеряла рассудок от горя. Но таких слов в адрес моей родной сестры, погибшей ради моего спасения, я не могла ей простить. И делать этого даже не пыталась. Внутри вокруг потухшего и заляпанного грязью солнца снова сгустились мрачные тучи. Я прикрыла глаза, не желая больше видеть этот дом и этот проклятый номерной знак, развернулась и пошла обратно. Пошла пешком, хотя привод всё ещё болтался на поясе, но мне — вот так неожиданность! — впервые за три года осточертели до смерти эти чёртовы полёты. Захотелось просто спокойно пройтись и подышать воздухом. Солнце закатилось, сгустились сумерки. Задумчиво подняв голову, чтобы посмотреть на последние следы заката, я поморщилась от внезапной зудящей боли и в недоумении потрогала шею. Нащупала кровоточащую ссадину над ключицей. А, поняла. Миссис Стивенсон случайно царапнула меня ногтями, когда хватала за воротник, а я даже не почувствовала. Я нахмурилась. Кажется, в нашей тумбочке ещё осталась та гадкая мазь Андрэ, надо будет залечить. Внезапная мысль заставила меня на мгновение замереть, а затем продолжить путь в два раза быстрее, пряча от случайных прохожих непрошеные слёзы. Мазь закончилась. А новую порцию сделать некому.***
Костры сегодня горели последний день. Три дня пришлось потратить солдатам гарнизона вперемешку с нами, чтобы полностью очистить Трост от трупов. Около получаса я торчала на главной площади и смотрела, как огромное пламя поднималось на высоту двух этажей, шумело и громко потрескивало, плавило воздух вокруг и тела погибших солдат внутри. Смотрела молча, без слёз — потому что сил хныкать уже не осталось, — и думала о многих вещах. О том, что было, и о том, что будет. В груди было настолько холодно, что уже даже не болело. Кадеты рядом плакали почти все; кто-то вообще рыдал взахлёб, сидя на коленях; а кто-то, как я, спокойно стоял на месте и отдавал дань уважения погибшим товарищам молча. Все мы четыре дня назад потеряли что-то. Кто-то потерял лучшего друга, кто-то любимого человека, а кто-то сам едва не погиб и после этого потерял себя. Трагедия была одна на всех, но для каждого своя, и каждый переживал её по-своему. И каждый, хоть и не говорил об этом вслух, был уверен, что страдает больше всех. Наверное, и я в том числе. Когда меня уже начало тошнить от выедающего глаза запаха палёной плоти, а в ушах зазвенело из-за оглушительного треска дерева и костей, я развернулась и пошла прочь, позволив трясущимся от усталости ногам нести меня. В голове образовался абсолютный вакуум, давящий на виски и заставляющий меня покачиваться из стороны в сторону. Привод, который до сих пор был на мне и который за три года постоянной носки почти перестал чувствоваться, вдруг стал неимоверно тяжёлым и начал тянуть к земле. Мне очень захотелось отцепить его и бросить здесь (желательно ещё и пнуть напоследок), но меня остановило воображение, великодушно продемонстрировавшее мне, какая расправа меня настигнет за этот поступок. Пару минут спустя я услышала позади знакомые голоса и устало обернулась на них, сразу узнав в незнакомцах Микасу и Армина. Я тяжело вздохнула. За эти дни я, как ни странно, почти не виделась с ними: их постоянно таскали по судам и допросам, пока я работала на зачистке города, а специально встреч никто из нас не искал. Не до этого было. Ну, мне. Насчёт них не знаю. Только изредка удавалось перекинуться парой слов с Микасой, с которой я живу в одной комнате, и то не всегда — чаще всего, когда она возвращалась, я уже дрыхла на своей верхней койке, сваленная с ног страшной усталостью. Поэтому да, я по ним безумно соскучилась, но... идти к ним навстречу и отвечать на их расспросы не хотелось вообще. Где-то далеко на периферии мелькнуло даже что-то вроде раздражения, и мне стало так страшно за эту отвратительную эмоцию, что я шустро развернулась, шмыгнула в первый попавшийся переулок, пока они меня не заметили, и спряталась за стопкой сгнивших деревянных ящиков. Труха посыпалась с них, как песок. Я села, осторожно прижалась к ним спиной и, тихонько застонав, закрыла лицо руками. Никто из ребят не видел моих слёз. Никогда. Даже Армин. Единственное исключение — тот злополучный вечер в день нашего выпуска, когда Микаса случайно нашла меня около общаги, ревущую в три ручья, и то я только сейчас о нём вспомнила. Не знаю толком, почему, но в их присутствии я всегда хотела казаться сильной, чтобы не отставать от Эрена и Микасы, и так уж вышло, что я ни разу не показала при них свою слабость. Дело не в том, что я им не доверяю, а в чём-то другом... Возможно, в глупых детских принципах, которые со временем превратились в постоянную привычку. Именно поэтому я не захотела встречаться с ними сейчас. Я побоялась, что не выдержу и дам слабину. Мне придётся рассказывать им всё с самого начала, потому что за эти дни я так и не успела этого сделать, а переживать тот страшный день ещё раз мне ну очень не хочется. Мне не нужны их жалость и утешение, потому что я привыкла справляться со всем сама и не люблю никого грузить своими проблемами. Именно поэтому в тот раз я попросила Микасу ничего не говорить ребятам о том, что случилось. Да я и ей-то объяснить толком ничего не смогла. Как говорил дядя, плакать надо, когда никто не мешает — только тогда от этого есть польза. И этого его совета я слушаюсь до сих пор. Шаги за спиной раздались так внезапно, что я буквально подскочила на месте. Эту тихую и размеренную поступь я узнаю из тысячи. Вскочив с земли, я поспешила к повороту на другую улицу, молясь, чтобы обладатель этих шагов не успел выйти из-за ящиков, пока я не скроюсь за домом. Но, собственно, когда это хоть раз срабатывало? Чужие тёплые пальцы перехватили моё запястье, и я остановилась. — Почему ты всегда убегаешь? Блин, Армин, любишь же ты загонять в тупик своими вопросами. Любой другой спросил бы что-то вроде «что случилось?», «в чём дело?» или, ещё хуже, «ты в порядке?», и, клянусь, я бы сломала этому другому нос за такие тупые вопросы. А ты спрашиваешь... почему я постоянно убегаю. И ведь действительно. Убежала, когда своровала твою жимолость. Убежала, когда избила Эрена в столовой. И убежала сейчас. Но ты, конечно же, опять меня догнал. Незаметно вздохнув, я медленно повернулась и устало посмотрела на него, сразу поймав его встревоженный и вопросительный взгляд. Ночное небо было сплошняком затянуто тяжёлыми тучами, но слабый свет луны всё-таки смог попасть на его лицо. Меня передёрнуло от того, каким бледным оно показалось. Как у мертвеца. Как у Лукаса. — Извини, — ответила я и прочистила горло, мотнув головой в попытке прогнать наваждение. — Я просто... Мне нужно было немного побыть одной. Армин всё ещё настойчиво держал меня за перебинтованную кисть руки, и я вдруг страшно разозлилась на него. Господи, ну неужели он не видит, как мне сейчас тяжело? Я не хочу сейчас ни видеть, ни слышать никого и хочу ни с кем не говорить, почему он не может просто взять и оставить меня в покое?! И тут здравый смысл очень вовремя стукнул мне в голову, затушив моё раздражение и влепив по лицу одним очевидным фактом. Я же сама только что вспоминала, что не рассказывала никому о своей битве в Тросте, поэтому вполне логично, что Армин не знает причины, по которой я так себя веду. Хотя он вполне мог уже догадаться о чём-то. Все эти дни мою сестру никто ни разу не видел, особенно при условии, что мы с ней часто проводили время вместе, поэтому тут не составит труда сложить два и два. Боже, ну я и дура. Мне стало так стыдно за свою мимолётную злобу, и я захотела убежать куда-нибудь подальше отсюда, ну или в крайнем случае провалиться сквозь землю. Но то, что Армин всё ещё не отпускал мою руку, давало понять, что ничего из этого мне теперь сделать не удастся. Пора признать поражение. Друг чуть склонил голову набок и нахмурился. Я буквально ощутила, как он пытается просверлить меня взглядом. — Почему ты не сказала? Ну вот. Я же говорила. Он уже давно всё понял. От того, что Армин смог так просто заглянуть мне в душу и хорошенько там покопаться, мне стало и приятно, и неприятно одновременно. Незаметно набрав полную грудь воздуха, чтобы не дай бог не пуститься в слёзы, я виновато отвела взгляд и осторожно высвободила запястье из его ладони. — Я не хотела грузить тебя этим. Думала, что смогу справиться сама... Ну и, вроде как, справляюсь. — Невесёлая улыбка тронула мои губы, но я поспешила спрятать её, когда поняла, что стою и нагло вру ему прямо в лицо. К горлу подкатило столько невысказанных слов, что я едва не захлебнулась в попытке удержать этот поток хоть на минуту. Я опять ошиблась. Мне не нужно было это чёртово уединение, как раз-таки наоборот: именно оно всё больше сводило меня с ума, грызло и рвало изнутри, пока внешне я оставалась спокойной и даже смогла убедить в этом спокойствии саму себя. В один день я потеряла стольких людей и всё ещё мечтаю о каком-то одиночестве? Я едва не схватилась за голову. Захотелось говорить. Захотелось кричать, плакать, жаловаться на жизнь и рыдать во весь голос. Просто излить душу. Не хочу больше притворяться, не хочу врать. Только не ему. — Хотя нет. Нихрена я не справляюсь, — сказала я с горькой усмешкой. Губы скривились, рот открылся — и меня прорвало. — Я потеряла их, Армин. Потеряла их всех. Андрэ, Лукаса, всю команду. Я не знаю, что делать. Я не знаю теперь вообще ничего. Вроде хожу тут вся такая из себя спокойная и вроде бы смирившаяся, но, если честно, уже в который раз ловлю себя на мысли, что хочу просто лечь на землю и больше никогда не вставать. Ты попросил меня вернуться живой, и я, чёрт возьми, вернулась только чудом! Если бы я не залезла в тот проклятый дом и не вытащила из-под кровати мальчишку, я бы сейчас тоже горела вон в тех кострах, у меня это просто не укладывается в голове! Всю команду снесли одним махом, пока меня не было, и я не успела совсем чуть-чуть. Всего пара секунд, и я бы смогла их всех спасти, понимаешь? Андрэ вообще осознанно вырвалась у меня из рук, пока я пыталась отнести её за стену. У неё была сломана рука и неисправен привод. Она пожертвовала жизнью ради меня. А я просто сидела на крыше и смотрела, как её жрут! — Я перешла на крик и закрыла руками лицо, но слёз всё ещё не было. — Меня чуть не съели следом за ней, но я буквально вырвалась у него из глотки и убила этого гиганта. Я разрубила его уязвимое место в кровавый фарш. Но то, что начало твориться потом... Армин, я убила девять. Девять титанов в одиночку, и даже не поняла, как. После смерти Андрэ у меня будто крыша поехала. Я не контролировала себя. Я понимала, что меня могут проглотить в один момент, но всё равно кидалась на них снова и снова. И тогда на стене было то же самое. И вот я вернулась. Живая, как и обещала. А сегодня мать Лукаса наорала на меня и пожелала мне сдохнуть. Армин вздрогнул и, судя по движению подбородка, поджал губы, но не перебивал и продолжал внимательно слушать мой бессвязный бред. Я загребла волосы пальцами и зачесала их назад, подняв голову к небу и всё так же не смотря в его лицо. — Я измотана, Армин. Я не знаю, что дальше будет. Скоро вступать в разведкорпус, но у меня никакой радости нет. Я своими глазами увидела, что меня ждёт за стеной. И если такова цена свободы... если ради неё мне придётся смотреть на то, как вы умираете... Я громко сглотнула и закричала так, что затряслись звёзды в небе: — То мне нахрен не нужна такая свобода! Одна крупная звезда сорвалась и упала, расчертив небо почти пополам. Я обняла себя руками и громко задышала, будто меня заставили тридцать кругов вокруг казарм намотать. Было тихо. Здания окружали нас со всех сторон, поэтому я стояла, опустив плечи и голову, и слушала эхо от своего крика. Полегчало? Помогло ли мне это? Чувствую ли я себя лучше? Действительно ли я всё высказала? Не знаю. Вообще перестала что-либо понимать, когда почувствовала на плечах знакомые тёплые ладони. Подняла голову. И утонула. — Елена, послушай меня, пожалуйста, — сказал Армин тихо и уверенно. Дрожащий лунный свет отражался в его глазах. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Я знаю эту боль. Сначала кажется, что ты можешь вынести её, просто пережить и подождать, пока она со временем забудется; но потом понимаешь, что не можешь. И у тебя остаётся два выхода: либо смириться с ней и продолжать жить дальше, либо дождаться, пока она окончательно раздавит тебя. Тогда я был уверен, что Эрен умер, спасая меня, но я ничего не смог сделать и ненавидел себя за это, так же, как и ты. А потом кто-то мельком сказал, что вашу группу разорвали в клочья у самых ворот. Всех. Его пальцы на моих плечах судорожно дёрнулись, и через этот короткий спазм я вдруг почувствовала то, о чём он говорил — ту самую боль, обрушившуюся на него тогда. Она грызла, рвала и выла голодным зверем, тянула всё ниже и ниже к земле. Колени дрогнули. Как он смог справиться с ней? Как я смогла справиться с ней, когда Марко сообщил о разгроме тридцать четвёртой команды? — В тот момент я действительно был готов сдаться, и я почти это сделал, но ты... Ты ведь пообещала Эрену никогда не сдаваться, так? Я сглотнула и мелко закивала. — Вот видишь? И ты действительно не сдалась. Ты могла бы просто безвольно сидеть на крыше и ждать, пока гигант, убивший твою сестру, спокойно подойдёт и отправит тебя следом за ней, безо всякого сопротивления. Но ты нашла в себе силы и отомстила ему. Я не смог. А ты — смогла. — Армин улыбнулся. Грязь, в которой было заляпано моё солнце, треснула и крупными кусками начала отваливаться. — Ты очень сильная, Елена, наверное, даже сама не представляешь, насколько. Твоя сила не такая разрушительная, как у Эрена, и не такая грубая, как у Микасы. Она скорее как... тлеющий уголёк. Слабый и почти незаметный, но стоит подуть чуть сильнее, чем нужно — и он вспыхнет огромным пламенем, которое всё вокруг сожжёт дотла. Не дай ему затухнуть. «Сжигай своими лучами всё, что видишь на пути». — Я бесконечно рад, что ты вернулась живой, — сказал Армин тихо, почти шёпотом, и я увидела, как в его глазах всколыхнулось море. Как в детстве. — Мы все увидим внешний мир и обретём свободу. Все четверо. Обещаю тебе. Если хочешь, я сам за руку отведу тебя к морю, только, прошу, не закрывайся от нас. Мы никогда не бросим тебя в одиночестве и не позволим уничтожать себя. Мы будем рядом. Я буду рядом. «Спасибо, что выжила. И что вернулась». Горячие слёзы сорвались с ресниц и обожгли щёки. Армин ошеломлённо замолчал, когда крупные солёные капли блеснули на моём лице в тусклом свете луны, и осторожно убрал руки с моих плеч. Несколько секунд мы с ним простояли в абсолютной тишине. Затем я медленно приблизилась к нему, крепко сжала его ладонь и положила голову ему на плечо. — Просто... постой так. Пожалуйста. Ещё крепче стиснула тёплую руку и дала вырваться на свободу всему, что гигантским грузом лежало на моей душе всё это время. Плечи судорожно тряслись от рыданий, а ткань чужой куртки под моим лицом уже прилично намокла, но я продолжала освобождать саму себя от невыносимой тяжести и скопившейся внутри грязи, которая все эти дни мешала мне нормально дышать. Армин тихо вздохнул где-то над ухом, уткнулся мне в шею и успокаивающе приобнял меня свободной рукой, из-за чего тело тут же скрутила очередная судорога и я тихо взвыла ему в плечо. Все чувства смешались. Я не могла понять, почему плачу: то ли мне грустно, то ли больно, то ли радостно, то ли вообще всё и сразу. Но я чувствовала, как с каждой секундой ко мне потихоньку, постепенно возвращается желание жить. Не просто существовать, а именно жить. Как испуганная дворовая кошка, которая боится, что её вышвырнут на улицу ещё раз, оно тихо подкрадывалось ко мне — и наконец-то далось в руки. Разве я не убеждала саму себя, когда шла в лобовую атаку на девианта, что мне есть, для чего жить? Что где-то далеко за стеной оживают картинки из наших тайных книжек про внешний мир. Что у меня есть моя вторая семья, за которую я кому угодно откручу голову. И разве я не собиралась вступать в разведкорпус для того, чтобы вместе с ними вырваться на свободу из этой бетонной клетки? Я нараздавала кучу обещаний за всю свою жизнь. Андрэ пообещала, что сама понесу ответственность за свои ошибки. Эрену пообещала, что никогда не сдамся. Настало время наконец исполнить их. Армин, Эрен и Микаса — вот и всё, что осталось у меня. Последний кусочек из детства и мой спасательный круг. Моя семья, ради которой я буду бороться до последней капли крови, до последнего вздоха. Я тяжело вздохнула полной грудью и начала потихоньку успокаиваться, чувствуя, как потухшее солнце коротко мигнуло и, наконец, снова слабо засветилось. Елена Лихтерманн выжила. Елена Лихтерманн будет бороться. И, хоть вы тресните, но я добьюсь своего, чего бы мне это ни стоило.