Кто живя на земле, не грешил? Отвечай! Ну, а кто не грешил — разве жил? Отвечай! Чем ты лучше меня, если мне в наказание Ты ответное зло совершил? Отвечай!
Омар Хайям
До шестнадцати лет Мэри Морстен была идеально счастлива. Именно так — идеально. Это сейчас она знает, что идеала, как такового, не существует, что его наличие не запланировано природой — всё имеет какой-то изъян. Но тогда, пребывая в безоблачном мире своих иллюзий, она не могла усомниться в том, что мир непогрешимо светел и ясен. Идеален. А потом её бросили в ад. У неё было всё: прекрасный дом в не менее прекрасной Камбрии, любящие, понимающие родители и мечты. Отец, богатый, влиятельный человек, поселил свое семейство в живописнейшем горном районе северо-западной Англии. Озерный Край, где располагалось поместье Морстенов, был лучшим на земле местом, родители — лучшими на земле людьми, их дом — настоящей крепостью в самом лучшем смысле этого слова: в нем Мэри было спокойно, уютно и надежно. Она была до изумления похожа на мать, хрупкую смешливую блондиночку, сходство с которой потом пыталась искоренить, выкрасив пушистые светлые волосы в вызывающе черный цвет. Отец, высокий статный красавец, подарил ей зелень глаз и обаяние улыбки. Природа с ног до головы забрызгала его веселыми солнечными веснушками и щедро позолотила волосы не менее солнечной рыжиной. Мэри любила отца до самозабвения и порой смотрела на него так, будто не верила, что именно этот потрясающий мужчина подарил ей когда-то жизнь. Он был для неё богом. Богом любви и смеха. Богом радости и удачи. В их большом красивом доме звенел смех. Звучали стихи. были споры на самые разные темы, в которых не столько что-то доказывали друг другу, сколько наслаждались возможностью убедиться, как удивительно счастливы они, даже споря до хрипоты. А потом она увидела, как её отец самозабвенно целуется с их молчаливым садовником, которого Мэри знала всю свою жизнь, и который обожал её не меньше, чем собственные родители. Несмотря на угрюмый нрав, в её присутствии Сэм менялся, и теплый внутренний свет преображал грубоватые черты его некрасивого лица. …Она любила проводить время в его маленьком домике, спрятанном буйными зарослями роскошного сада. Но особенно Мэри радовалась, когда следом за ней туда приходил отец, и начиналась уморительная возня, которую он сразу же затевал. Сэм улыбался, чего не делал почти никогда. Он был старше отца лет на десять и никогда не имел семьи. Собственно, Морстены и были его семьей… …Они целовались так, что Мэри не сразу поняла, что происходит. В первое мгновение ей показалось, что отец душит садовника — так крепко обхватил он его шею руками. И лишь потом она увидела жадно сосущие губы. Мэри явно не ждали. Да её и не должно было быть. Но кто виноват, что Анна слегла с ангиной, и поход в кино был отложен до лучших времён? Мэри не огорчилась — в конце концов, приятный вечер она проведет и дома. Мать сидела у телевизора и удивленно взглянула на неожиданно возникшую Мэри. — Что случилось, малыш? — Случилась катастрофа: Энн променяла меня на ангину, — хохотнула Мэри. — Где отец? — Он… Мэри не дослушала и весело махнула рукой: — Знаю, знаю. И выбежала из гостиной. Вечерами, если отец не был в отъезде или занят чем-то срочным и важным, они играли с садовником в шахматы, сидя за деревянным столом в крошечной кухне, и такие вечера Мэри обожала больше всего на свете. Она тихо сидела рядом, обозначая свое присутствие лишь дыханием. Идеальное счастье… — Малыш, подожди! — донесся вслед почему-то испуганный голос матери. Но Мэри не собиралась ждать. «Сейчас я им устрою сюрприз!» Они не услышали скрипа открываемой двери, не услышали звука её шагов и изумленного «ах». Они стонали и рычали, поглощенные своим отвратительным поцелуем. — Какого чёрта?! Мужчины отпрянули друг от друга, с ужасом уставившись на неожиданно возникшую девочку. — Какого чёрта? — шепотом повторила она. — Мэри… — Вы гребаные педики, да?! — Мэри! Но она уже повернулась к выходу и громко хлопнула дверью. Её грудь разрывалась от боли: мир рушился, земля горела, и закончился воздух. Мэри пыталась вдохнуть, пыталась кричать, но её онемевшее горло издавало лишь противные булькающие звуки. «Я умираю…» — мелькнула мысль. Она стояла в тени раскидистой яблони, не зная, как сделать шаг в сторону дома, который в одночасье стал ей чужим и страшным. В этом чужом, страшно доме ей предстояло сейчас посмотреть в глаза своей матери, а она не знала, как это сделать. Мэри казалось, что она топает как стадо слонов, так тяжелы были её шаги. — Малыш… Мать стояла посередине гостиной, и в свете красно-синего пламени телевизора казалась особенно маленькой — легкая пушинка, сдуть которую с поверхности земли не составит никакого труда. — Малыш, ты не должна… — повторила она еле слышно, и Мэри окатило бурлящей волной понимания — она всё знала! Знала давно, возможно, очень давно, и почему-то приняла эту мерзость, почему-то смирилась. — Ты отвратительна! — заорала Мэри так, что мать пошатнулась, едва не упав. * Два дня она не выходила из комнаты, не реагировала на стук, не откликалась на просьбы хотя бы ответить. Она пестовала свою беду, свою ненависть и пыталась найти хоть какой-нибудь выход. Уйти, уехать она не могла. В шестнадцать-то лет… Жить в этом ужасном месте — не могла тоже. Отец почти не отходил от её двери. — Дружок, я хочу тебе всё рассказать. Мэри зарывалась лицом в подушку и беззвучно рыдала — нестерпимо слышать этот низкий, бархатный голос, который она по-прежнему до боли в сердце любила. — Я… люблю его. И люблю твою маму. Очень люблю! И тебя, дружок, люблю больше жизни. Но так уж случилось… * Через два дня Мэри вышла из комнаты — спокойная, бледная, мертвая. Смех исчез навсегда. Мэри и потом очень редко смеялась. Дом погрузился в зловещую тишину. Родители растерянно и жалко смотрели на дочь и больше не приближались друг к другу. Мэри никого не обличала, не задавала вопросов, не требовала объяснений. Она просто жила и просто ненавидела. Сэм ни разу не попался ей на глаза, но она знала — он здесь, потому что их сад по-прежнему был прекрасен. Два месяца спустя, ночью, когда отец был в отъезде, Мэри подожгла домик садовника. Их так и нашли — друг у друга в объятиях. Наверное, они задохнулись, прежде чем пламя коснулось тел. А может быть, просто решили уйти, раз уж сама судьба подарила им шанс избавления. Думать об этом было особенно страшно. Скандал был оглушительным. Мать ничего не сказала Мэри, хотя конечно же все поняла. Она вообще перестала её замечать, крошечной тенью передвигаясь по опустевшему дому. * То, что сохранилось от домика Сэма, снесли подчистую, сад снова расцвел, и за два года от пожара не осталось следа. Да и слухи утихли быстро — не велика трагедия, бывают и пострашнее. Все покрывается яркими цветами забвения. Не считать выжженных душ. Мать не сошла с ума, как думала Мэри. Она пришла в себя, тоже покрылась цветами и спустя три года вышла замуж, став миссис Гилл и навсегда покинув ненавистный дом и чужую ненавистную девушку, которую когда-то очень давно она родила. Мать заговорила с ней лишь накануне отъезда, нервно кутаясь в нежно-бирюзовый халатик. Вернее, заговорила с ней Мэри, а мать впервые за эти годы ответила. — Скажи, почему? — Что не дает тебе покоя, милая Мэри? — Она подняла глаза и сразу же отвернулась, едва заметно поморщившись — то ли от боли, то ли от отвращения. — Прошло три года, а ты по-прежнему готова обличать и карать. — Мама! — Не называй меня так! — Мать закричала с неуправляемой яростью. Мэри зажала ладошкой рот, не веря, что это относится к ней. Она не хотела продолжать, не хотела знать, но нарыв, назревающий все эти годы в маленьком теле матери, лопнул, и сдерживать боль она уже не могла. — Да, я всё знала. Десять лет… Десять! Ты довольна? — Это немыслимо. Мать поднялась с изящного, обитого палевым шелком диванчика и прошлась по гостиной мелкими старушечьими шажками. — Что ты знаешь об этом, маленькая мстительная дрянь?! Что ты вообще можешь знать?! Господи, чего мне стоило принять то, что твой отец полюбил мужчину, и при этом не разлюбил меня! Чего это стоило нам! Сколько мук и слез, сколько страданий… — Он изменял тебе. Изменял с мужчиной! — Он мне не изменял! Изменяют, бегая тайком на свидания, оплетая унизительной ложью, улыбаясь в глаза и мечтая при этом, чтобы тебя не было больше на этой земле. Он сразу же мне рассказал о своей… беде. Да, для него это было бедой! Его любовь, его страсть к… тому человеку. Глаза матери пылали, и Мэри невольно подумала, как она красива и как ещё молода — маленькая сильная женщина, взвалившая на свои плечи такую тяжелую ношу. — Ты знаешь, что это такое — любить? Знать, что в твоей жизни происходит кошмар, от которого невозможно спрятаться даже в аду, но продолжать любить. Мы справились. Да, я смирилась. Да, я уступала любимого мужа… другому. На вечер, на ночь, на пять минут… Твой отец любил меня до конца своих дней. И Сэма любил. Так уж сложилось. Желудок скрутила неожиданно подступившая тошнота. — Вы чудовища. Вы оба — чудовища, — прошептала Мэри, с ужасом глядя на мать. Та вернулась к дивану и устало опустилась на его мягкое шелковистое тело — как будто слилась с ним, перестав существовать и дышать. — Да, мы чудовища, — сказала она наконец. — И как это нам удалось произвести на свет такого светлого ангела? Ангела-убийцу. Мэри вскрикнула и задрожала. Сознание начало медленно угасать, но страшным усилием воли она взяла себя в руки — отключаться было нельзя. — Я не убивала. Все эти страшные годы она по кусочку стирала из памяти то кровавое пламя, и на каком-то этапе её бесконечных мучений память над нею сжалилась. Слова матери всколыхнули такие застоявшиеся зловонные топи, что у Мэри потемнело в глазах. — Не убивала… — повторила она еле слышно. — Убивала. — Мать безжалостно наносила удары. — Беленькая, чистенькая девочка с факелом ненависти в руках. — Прекрати! — Ты убила отца, потому что он перестал соответствовать твоему идеалу. Ты покарала преступников, ты их сожгла. Ты себя сожгла! Ты спалила себя дотла. Эти слова прозвучали для Мэри как самое страшное на земле проклятье. Она сжалась в дрожащий комок, словно за словами сейчас непременно последуют удары. Но мать откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. — Это… — Мэри так хотелось сказать хоть что-то, лишь бы молчание матери не было таким… прекрасным и справедливым. Но это же безумие! — Они трахались у тебя под боком. — Они любили у меня под боком. Уйди, ты мне противна. Все эти бесконечные три года я содрогалась от одного только вида твоей… праведной чистоты. — Ты не боишься, что твой новый муж сделает то же самое? — Мэри было необходимо, чтобы последнее слово осталось за ней. Мать посмотрела на неё с насмешливой жалостью: — Глупенькая. Я уже ничего не боюсь. Даже тебя. * Мэри осталась одна. Полгода она жила, не замечая происходящих вокруг перемен: пыльных, запущенных комнат, заросшего и одичавшего сада. Ей было всё равно. О матери ничего не было слышно, но Мэри догадывалась, что та покинула Англию навсегда. Во всяком случае, именно это подсказывало Мэри её надорванное сердце. Она ни с кем не встречалась, ограничивая свои передвижения поездкой в магазин и обратно, не отвечала на звонки недоумевающих подруг, и вскоре о ней забыли. Мир слишком многогранен и ярок, чтобы интересоваться судьбой какой-то добровольной затворницы. В один из дней Мэри выгребла из сейфа всю имеющуюся наличность, прикинув, что этого ей хватит надолго, и уехала в Лондон, дав себе клятву никогда не возвращаться в прекрасную Камбрию. Счётом, открытым отцом на её имя, она также поклялась не воспользоваться — даже под страхом голодной смерти. В Лондоне Мэри довольно быстро нашла жилье у одной говорливой старушки, привязавшейся к хрупкой, печальной девушке всем своим одиноким сердцем. Учиться Мэри не захотела. Зачем? Что нового она узнает в университетах? О том, что мир полон дерьма, она знала и так. Да и денег на обучение было недостаточно. Закончив недорогие двухгодичные курсы офисного работника*, Мэри устроилась в скромную, но прочно стоящую на ногах компанию, где и познакомилась с Тимом, жизнь которого потом безжалостно и быстро разрушила. * Эту парочку она заприметила сразу. Жизнь зло насмехалась, вновь «подбросив» ей двух неразлучников: веселого рыжего Тима и его низкорослого, вечно насупленного дружка. А может быть, это кара, что наконец-то её настигла? Но Мэри и сама уже научилась карать… То, что эти двое — любовники, не вызывало сомнений. Да они этого и не скрывали, демонстративно не отлипая друг от друга ни на минуту, благо их рабочие столы находились на расстоянии шага. Тим балагурил, беспрестанно подшучивая над Робертом, но было очень заметно, что все его действия носят провокационный характер. Он беззастенчиво вызывал молчаливого Роберта на только им одним понятную битву… Роберт отмахивался, ворчал, но глаза его были наполнены таким обожанием, что Мэри выворачивало наизнанку. Глаза Тима излучали откровенную сексуальную жажду и бесстыдно оглядывали крепкую, ладную фигуру любовника с головы до ног. Она быстро разобралась, что перед нею без памяти любящий и снисходительно любовь принимающий. Роберт любил, Тим желал, и пока это выглядело полной гармонией. Но Мэри не сомневалась: насытившись запретным сексом, утолив запретную страсть, насладившись косыми взглядами окружающих и наигравшись в парию, Тим охладеет к Роберту и легко переключится на новое, свежее и пока ещё неизведанное. Ей понадобилась неполная неделя общения с Тимом, чтобы понять — он не гей. Роберт влюбился без памяти, любопытный и жадный до всего нового Тим уступил, и новое приключение легко затянуло его. С такой же легкостью он упорхнет из образовавшегося гнезда — куда угодно, без сожалений. В одном лишь Мэри ошиблась — чувства Тима к Роберту были гораздо глубже, чем казалось на первый взгляд. Когда после их свадьбы Роберт уехал, Тим затосковал отчаянно и безысходно, и эта тоска не покинула его до самой последней минуты, превратив вчерашнего самоуверенного насмешника в сломленного неудачника. * Мэри решила соблазнить легкокрылого Тима, разбив этот отвратительный, гнусный союз. Её оглушала первобытная ненависть — всюду, всюду эти уроды, целующие друг друга в порочные губы, делающие друг с другом тошнотворные мерзости в своих грязных вонючих постелях. Она была очень хорошенькой, и прекрасно осознавала свою хрупкую, нежную силу. Яркая чернота её окрашенных, но по-прежнему необыкновенно пушистых волос изумительно сочеталась с зеленью глаз и прозрачностью светлой кожи; ямочки на щеках придавали лицу детскую беззащитность; откровенные намеки на нетронутую невинность превращали в объект повышенного интереса. Тим не устоял. Тем более что Мэри была так трогательно наивна, так непосредственна… Она понимает, прекрасно понимает, что перед нею пара. Но что же ей делать, когда любовь так непрошено ворвалась в сердце — первая, горячая, необузданная. О, как всё это ужасно! Роберт, Роберт, поверь: доброй Мэри невозможно жаль. Но Мэри любит Тима. Любит так сильно! И Тим любит Мэри. А ты… Ты — ошибка, горький просчет, недоразумение. И проваливай к чертовой матери, ненавистный выродок! Такие, как ты, отравляют воздух, пропитывают ядом землю, и всё вокруг гибнет, источая отвратительный запах гнили. Вон! Вон отсюда! Пошел вон! * Она едва не задохнулась от страшной боли, когда Тим протолкнул в её девственное влагалище свой большой, каменно-напряженный член. Она готова была кричать от ужаса, что сейчас её растерзают, но под тяжестью возбужденного мужчины не могла даже пошевелиться. Когда взмокший и до предела заведенный Тим наконец-то в неё ворвался, она все-таки закричала, но её никто не услышал: Тим с утробным рыком вколачивался в покоренное тело, проникая глубоко и мощно, ускоряя движения с каждой секундой и подвывая то ли от удовольствия, то ли от восторга победы. Он кончал долго и сладострастно. Мэри стонала от боли. В той дешевой комнатенке, которую Тим снял для их неземной любви, Мэри и забеременела. * Тим оказался порядочным человеком — узнав о беременности, сразу же предложил пожениться. Мэри едва не сошла с ума, попав в эту неожиданную западню, но делать аборт она трусила, а растить ребенка одна не собиралась. Стать жалкой матерью-одиночкой означало покорно принять наказание, которое она не считала заслуженным. Мэри согласилась, и вскоре стала законной женой Тимоти Коули, вернее, того, что от него осталось после отъезда Роберта, который её ни разу не упрекнул и до самой свадьбы был вежлив и выдержан. Как уж эти двое решали свои проблемы, Мэри не интересовало, но они по-прежнему работали бок о бок и ничем не выдали своих душевных терзаний. Роберт всё так же хмурился, только вот Тим больше не оттачивал на нем свое остроумие… Мэри переехала к мужу и была очень удивлена тем, что увидела. Прекрасная квартира в престижном районе. Большая и светлая, говорящая о хорошем достатке и безупречном вкусе хозяина. Или хозяев… Всё в этой квартире напоминало о Роберте, хотя в ней не осталось ни одной его вещи, даже случайно забытой зубной щетки. Как будто сами стены впитали аромат живущей здесь когда-то любви. Мэри не страдала от ревности, она удивлялась: какая необъяснимая сила превратила обычную городскую квартиру в место, где невозможно сделать даже короткий вдох без того, чтобы в сердце не впилась невидимая игла. Что же здесь происходило? Что делали эти двое, оставшись наедине, закрывшись от бурлящей за окнами жизни? Мэри не хотела этого знать. * Предстоящее материнство её пугало. Кого она принесет в этот мир? Крошечный, но уже дышащий плод раскаленным углем выжигал её плоть, как гнойный нарыв пульсировал в матке, отравлял её внутренности, вызывая тошноту и изнуряющую изжогу. Тим был заботлив и предупредителен, делал ей милые, трогательные подарочки, проводил с ней всё свободное время, по несколько раз на дню заглядывая в её кабинет. — Кто бы мог подумать, что из Коули получится такой безупречный муж, — притворно удивлялись сослуживицы. Мэри приподнимала бровь и пожимала плечами. Да, он теперь мой. Что же в том удивительного? Больше ни разу муж не захотел её взять. Нежно обнимал за плечи, целовал в висок, но не притрагивался даже пальцем, словно боялся обжечься. И не спал по ночам, отстраненно вытянувшись рядом и еле слышно вздыхая. Это было мучительно стыдно, и хотя Мэри совсем не нуждалась в сексе, доставившем ей ошеломляющую боль и не подарившем даже намека на удовольствие, она очень страдала, чувствуя себя брошенной. Через два месяца её находящееся в постоянном напряжении тело внезапно исторгло плод. Мэри вскрикнула, пронзенная страшной болью, и потеряла сознание. Тимоти привез её в клинику — едва живую, истекающую кровью, уже пустую… Что произошло с её молодым и здоровым телом, почему оно избавилось от зародившейся жизни, так и осталось загадкой. Но тщательно вычищенная, обескровленная и слабая, а потом заботливо поставленная врачами на ноги, Мэри вернулась в квартиру мужа бесплодной. Тим терпеливо сносил её раздражение, бесконечные слезы и неоправданные упреки. Она изводила его день и ночь, опаляя своим страданием. Её скорбь была искренней и необъятной, потому что, придя в себя после сложной и длительной операции, Мэри вдруг поняла, что смогла бы всем сердцем полюбить неродившегося ребенка, посвятить ему всю свою жизнь, отдать всю себя без остатка и быть счастливой по-настоящему. Находиться рядом с испуганным, таявшим на глазах Тимом больше не было сил. Чужой человек, чужой любовник, стонущий по ночам от съедающей боли, был ей не нужен. Мэри созвонилась со старушкой и, узнав, что комната её по-прежнему свободна, собрала вещи и с облегчением покинула стены, пропитанные ядом неистребимой любви. * После развода она никогда не видела Тимоти Коули. Он уволился и исчез, о чем Мэри ни разу не пожалела. Но жизнь её вновь пошла по проторенному пути, словно Мэри опять очутилась в родительском доме, напуганная и не нужная никому. Этот бег по кругу лишал её сил, и, будучи ещё совсем молодой, она так безмерно устала, что иногда с трудом поднималась с постели, не понимая, зачем проснулась, и к чему весь этот занудный, бесполезный процесс, называемый жизнью. Старушка заботилась о ней, как могла: кормила обедами, протапливала комнату к её возвращению, заставляла надевать теплые перчатки и шарф… Три года Мэри жила как во сне. Одиноком, трагичном сне. Потом она познакомилась с Тревором, и, истомленная холодом бесконечно тянувшихся дней и ночей, стала его любовницей. Состоятельный Тревор Янг трахал её два раза в месяц в уютном загородном отеле, дарил цветы, делал подарки, целовал руки, а потом возвращался домой — к жене и маленькой дочке, искренне полагая, что очаровательная малышка Мэри вполне естественное дополнение к его благополучию и семейному счастью. А Мэри возвращалась к старушке. Она конечно же не любила Тревора. Но он взял её очень нежно, не причинив страданий, и этого было достаточно для того, чтобы продолжать с ним необременительную, приятную связь. В его объятиях Мэри ни разу не испытала оргазма, но это её не огорчало. Оргазм она научилась получать и без Тревора… Расстались они безболезненно, не осыпая друг друга упреками, надолго сохранив теплые воспоминания об этих удобных романтических отношениях. * Два года Мэри была одна, но этим не тяготилась. Одиночество стало настолько привычным, что Мэри его даже не замечала. Время от времени сотрудники приглашали её на вечеринки, куда она с удовольствием приходила. Но подругами так и не обзавелась, и по большому счету кроме старушки во всем огромном многоликом Лондоне никому не было дела до маленькой увядающей девушки, упрямо продолжающей красить волосы в траурно-черный цвет. В один из дней одиночество вдруг стало невыносимым. Настолько невыносимым, что Мэри, будто подхваченная ураганом, понеслась по улицам города и очутилась в галдящем, суетливом чреве лондонского метро, где наступила на ногу Джону. Наверное, она полюбила его с первого взгляда. Ничем не примечательный, рано поседевший мужчина поразил её в самое сердце. Он готов был её убить, она сразу увидела это в глубине его потемневших от бешенства глаз. А потом он улыбнулся, и это решило её судьбу. Только кто ей ответит, почему в её жизни всё получается именно так: любовь, какой бы сильной она ни была, всегда ходит рука об руку с ненавистью? * Автор дико извиняется, что не стал углубляться в тонкости английской образовательной системы. Пусть будут такие вот курсы))