Не могу больше

Сегодня он рано проснулся. Зашторенное окно скрывало стылую тьму — до рассвета было еще далеко. Улица хранила молчание. Дома надежно укрывали в недрах многочисленных комнат разнеженное тепло, оберегая сладкий предутренний сон своих обитателей. Было так тихо, что Шерлоку на мгновение показалось, что он один на Земле. Но потом тишину потревожил шорох: по Бейкер-стрит медленно проехал автомобиль, и Шерлок проникся безмерной благодарностью к своему неизвестному спасителю, потому что даже пять минут такой гробовой тишины свели бы его с ума. Он поднялся с постели и, прихрамывая, подошел к окну, резко раздвинув шторы. Улица оживала, кое-где зажигались первые окна, кто-то тоже уже пробудился и занялся приготовлениями к новому дню. Шерлок вздохнул с облегчением — не один. А снег валил как сумасшедший, пушистой шапкой оседая на подоконник. Красивое белое Рождество — как и мечтал Джон Ватсон… После ночного отдыха нога почти не болела. Это к середине дня боль станет резкой, пульсирующей, а пока лишь легкая маета в мышцах напоминала Шерлоку о его недавнем акробатическом этюде. Летел он по лестнице, наверное, очень красиво. Джон конечно же прав: необходим полный покой. Набраться терпения, провести несколько утомительных дней, созерцая потолок и стены, и можно наконец вырваться из плена нежилой, безмолвной квартиры, которую все эти дни он почти ненавидел, словно это она была виновницей его сердечной муки. Находиться в пустующих стенах было невыносимо и по сути своим непослушанием и упрямством Шерлок наказывал лишь себя самого. Ему так хотелось пройтись по улицам Лондона! Вынужденное заточение по-новому открывало любовь к этому прекрасному городу. Лондон лечил его, уравновешивал, придавал ему силы. Это был его город. Шагать без маршрута и цели, не глядя по сторонам, но зная, что рядом люди, их живое тепло, их улыбающиеся или хмурые лица, любопытные или равнодушные взгляды… Окунуться в это бурлящее море жизни, стать одной из его горько-соленых капель — этого ему хотелось больше всего. Не считая, конечно, желания видеть Джона. Видеть каждую минуту, смотреть на него с утра и до вечера, не отрывая взгляда даже на миг. Но это желание необходимо спрятать особенно глубоко, не сомневаясь в надежности тайника. Он и так уже потерял контроль, непростительно, можно сказать, преступно расслабившись в желанных объятиях.  Нет, не в объятиях дело. Объятие и… то, что случилось потом, от чего сердце до сих пор заходится жаром, стали той самой точкой, которую Шерлок твердо решил поставить, тем самым пудовым замком, которым он  решил запечатать свое голодное сердце, не допуская даже мысли об очередном возможном просчете. Так надо. Иначе нельзя. Черт возьми! Как глупо он считал минуты в надежде, что Джон не выдержит и вернется. Он же сразу все понял: пальцы, до судороги вцепившиеся в лопатки, губы, вмиг потерявшие влагу, шершавые и горячие, как нагретый солнцем песок. Но Джон не вернулся, и если бы не Лестрейд… Никогда еще Шерлок не был так рад увидеть лицо инспектора — чуть утомленное, доброе. Он пил, не пьянея, с улыбкой слушал, как Грег зубоскалит, и не понимал, почему все еще жив со своей заклейменной ладонями Джона спиной и губами, израненными его поцелуем. Шерлок думал тогда, что еще секунда, и тело с мелодичным треском надломится, сложится пополам — так напряжено оно было. Какое уж тут расслабление… А расслабился он чуть раньше — на берегу Ла-Манша, в чудесном поселке Вэлли. Настолько расслабился, что готов был расплакаться на груди Джона Ватсона, лучшего друга, дрожа и поскуливая, признаваясь в своем безумии, в своей невозможно горькой любви, которая обрушилась на него так внезапно. И настолько готов, что едва удержался на тонкой грани между «да, да, да» и «нет, ни за что». И снова ошибка. Внезапным было лишь осознание. А любовь… Любовь угнездилась в его душе давно, так давно, что он не помнит ни дня, ни часа, когда она пришла, по-хозяйски расположилась и затаилась, ожидая назначенного срока. Они всегда были чем-то заняты и всегда были вместе. Поводов копаться в себе у Шерлока не было. Вот он, Джон Ватсон: в гостиной с вечерней газетой, в кухне с кружкой несладкого кофе, в своей спальне. Спит, дышит, живет… Все хорошо. Все гармонично. Он и тогда любил его, очевидность этого факта отрицать не имеет смысла. Но слишком был занят, слишком. А потом мир закружился и рассыпался в прах, восстанавливаясь теперь по крупинкам, доводя до изнеможения своей новизной. Впервые в жизни Шерлок был настолько растерян. Привычное здание казалось заново выстроенным, знакомые лица приобрели чужие, настораживающие черты. Кто вы и кто я? Шерлок метался в этом потерянном мире, не зная, к чему прислониться, на что опереться, чтобы выстоять и продолжить существовать так же, как прежде: холодно и одиноко. И ничего не получалось. Потому что был Джон, светлая, чистая река, в которую Шерлок, вопреки вековой человеческой мудрости, вошел во второй раз, и которая сразу же поглотила его и безжалостным круговоротом утащила на дно. И конечно же именно в это невыносимо трудное для Шерлока время о себе заявила любовь. И ударила очень больно. Там, в ресторане, увидев рядом с Джоном симпатичную, до звона напряженную женщину, исподтишка рассматривающую его цепким недобрым взглядом, Шерлок сразу все понял. Сердцем. Но разум яростно протестовал, не желая мириться с тем, что есть, оказывается, вещи, ему неподвластные, не вписывающиеся в четко отлаженную схему, ломающие все системы и повергающие жизнь в жуткий хаос. Разум Шерлока самозабвенно искал другие пути, знакомые и неопасные. Без Джона плохо… И что же в том удивительного, если с ним всегда было хорошо? Неприкаянность, скука, гнетущая тишина… Вокруг так много причин для смятения! Пустота, которую ничем уже не заполнить… Конечно же, именно это и сводит с ума, вызывая приступы самого черного, самого удушающего отчаяния! Легко объяснимо, логично и в чем-то даже банально. Но любовь распахнула глаза, потянулась игриво и томно и выдохнула прямо в сердце, едва не спалив его своим жаром: «Ну наконец-то ты меня разбудил, бездельник. Что теперь будете делать со мной, мистер Шерлок Холмс?» Ошеломленный, сломленный узнаванием Шерлок ответил любви не сразу. Господи, как же он мучился, упрямо продолжая искать более здравый, более привычный сложившемуся мироощущению источник всего того, что скручивало его, не давая дышать и думать! И это было самое бесполезное из всего бесполезно потраченного им времени. «Я не знаю, что делать, — сдался он наконец. — Не знаю… Ты есть. Ты сводишь меня с ума. Но я спрячу тебя так, что даже Дьяволу не отыскать». Любовь усмехнулась, пожав плечами: «Ну-ну…». Привыкал он к любви тяжело. В нем вспыхнуло все и сразу. Столько огня выдержать было почти невозможно. С утра и до ночи этот огонь пожирал его, впервые Шерлок по-настоящему почувствовал свое тело. Оно бесновалось в этом адском огне: требовало, умоляло, не подготовленное к такой жестокой атаке. Желания, безумные, неуемные, страстные, одолевали его, и Шерлок изнывал под их натиском. Его ночи превратились в воспаленный бред, а дни — в жесткую ежесекундную муштру: не дать чувствам выхода, умереть, но не дать. И ничего не получалось… Он узнал о жене Джона Ватсона все, что мог, вернее, все, что захотел. Впрочем, информации было немного: родилась, росла в хорошей дружной семье, училась… Потом произошла трагедия, принесшая много довольно грязных слухов об Артуре Морстене и его загадочной гибели. Не сказать, чтобы Шерлок не придавал значения факту присутствия тайны в жизни этой женщины. Но Джону ее тайна ничем не грозила, и Шерлок прекратил изматывающее душу расследование. Впервые он сгорал от ревности, сходил с ума от одной только мысли, что Джон… его Джон счастлив вдали от него, и пролистывать страницы жизни той, что одарила его этим счастьем, было невмоготу. Даже если это счастье и казалось ему сомнительным. …Шерлок снова задернул штору и отошел от окна. От беспорядочной круговерти снежинок рябило в глазах. Рассвет еще не занялся, но заметно посветлевшее небо говорило о скором приближении утра. Хватит! Сколько можно себя истязать? И без того его жизнь превратилась в постоянную изнурительную борьбу с самим собой и собственным сердцем, в котором любовь устроилась со всеми удобствами и, как видно, уже навсегда. Что сказала ему Мэри тогда? «Он выбрал вас своей половинкой». У него подкашивались ноги, и шумело в ушах. А потом жалобными рыданиями и отчаянием она убила даже мысль о том, что на это можно надеяться. Процокала каблучками по сердцу и ушла, хлопнув дверью. Приход Мэри застал его врасплох, и только железная выдержка помогла не выдать испуга. Он до сих пор не понимает, что его так напугало, но помнит совершенно дикую мысль, что эта женщина пришла убивать. Его лицо до сих пор начинает пылать от стыда при воспоминании о паническом желании спрятаться — куда угодно, даже трусливо залезть под стол. Но Мэри была вооружена куда надежнее. Она говорила и плакала, просила и плакала, вела свою бездарную игру и плакала. Плакала, плакала, плакала… Она даже не старалась придать своей фальши хоть каплю правдоподобия — не считала нужным. Пропитала горечью его грудь, и этого оказалось достаточно, чтобы заручиться поддержкой. Поддержкой того, кого она так опасалась. Мэри ушла, но остались ее настоящие (в этом Шерлок не усомнился) слезы, в один миг ставшие бурным потоком, не имеющим брода. Он впервые тогда подумал, что не все так просто с этой хрупкой маленькой женщиной — слишком мощным и разрушительным показался ему этот поток. Но Мэри была женой Джона Ватсона, женщиной, с которой он стоял у алтаря и которой клялся в верности и любви. Шерлок понял, что она не уступит, что будет до конца сражаться за Джона, а он не собирался начинать военные действия. Слишком дорог был ему Джон, чтобы позволить превратить его в унизительный, жалкий трофей. Шерлок уже научился жертвовать. Он многому научился. Даже любить. До конца своих дней не забыть ему сияющего лица Джона, когда спустя час после ухода Мэри тот примчался на Бейкер-стрит, его воодушевленной улыбки, его радости. И его помутневших, разочарованных глаз, когда он уходил. Шерлок едва удержался — так хотелось ему кинуться следом, обхватить руками, вжаться всем телом в старенький свитер и умолять остаться. Навсегда. Но он не сдвинулся с места. И затосковал смертельно. Месяц доводящей до слез тоски. Да, ослабевший от любви Шерлок позволял себе даже это. Скупые капли, высыхающие в тот же миг, как только он зло стирал их с лица, но от этого не менее едкие и соленые. Теперь это случалось все чаще — скопившаяся в сердце горечь искала выхода. Но легче не становилось. Потом было примирение. Поездка в Вэлли. Вместе. Рядом. Вдвоем. Шерлок едва не помешался от счастья! Чего стоило ему сдерживать рвущийся из груди восторг. Руки так и тянулись обнять, коснуться, погладить. Хотя бы перчатку… …Довольно! Экскурс в тяжелые воспоминания закончен. Джим Мориарти сдержал свое обещание — выжег сердце старины Холмса. Холодно. С выжженным сердцем жить очень холодно. * Шерлок долго грелся под душем. Он не любил зиму, не любил ее всепроникающий холод, и постоянно мерз. Зная об этом, Джон всегда следил, чтобы в их гостиной было тепло. Даже теперь, появляясь на Бейкер-стрит, он автоматически направлялся к камину: проверить, достаточно ли дров или угля, чтобы пальцы Шерлока не леденели. После душа стало намного легче, да и тьма за окном побледнела, предвещая скорый рассвет. Но все-таки было еще слишком рано, и Шерлок с тоской подумал, какой длинный предстоит ему день, и какой безрадостный рождественский вечер. Известие о том, что на Рождество Джона не будет в Лондоне, поначалу Шерлока даже обрадовало: знать, что он где-то рядом, но не иметь возможности обменяться праздничным тостом, посмотреть в глаза и еще раз сказать… пусть одним только взглядом, что значит его присутствие, как оно важно и как оно обогатило жизнь такого одиночки, как Шерлок. Нет, это слишком тяжко. Лучше уж так. Странно, конечно, что Мэри решила отвезти его туда, где испытала первое настоящее горе. Но, видимо, особые причины на то у нее имелись. И в конце концов, они муж и жена, со своими планами и заботами, своими семейными планами и заботами, а Шерлок и его больная любовь совершенно не вписываются в этот, может быть, и не очень счастливый, но с общечеловеческой точки зрения вполне гармоничный союз. Срывающийся, дрожащий от волнения голос Джона не в счет. Его неприкрытое отчаяние, превратившее каждое слово в мольбу —прости, Шерлок, но я не могу иначе, никак не могу, — тоже не в счет. Наверное, Джон еще спит, прижавшись к теплому телу жены, уютно кутаясь в мягкое одеяло — одно на двоих. А может быть, он уже проснулся, потягиваясь и целуя лежащую рядом женщину в губы… или в шею… или… куда еще они целуют своих сладко спящих женщин, когда хотят разбудить. Шерлоку так тошно, что он тихо стонет, больно прикусив ребро ладони, но очень скоро перестает чувствовать боль — так незначительна она по сравнению с жаром в груди. Он загибается от ревности и непонятной обиды. На что ему обижаться? И на кого? Все логично, и кто как не сам Шерлок всегда ставил логику на первое место? Но в груди плещется кислота, и это так больно, что Шерлок готов на что угодно, лишь бы избавиться от ее разъедающей силы. Новый день пугал его до озноба. Шерлок не был сентиментальным, это факт. Праздники, встречи с друзьями и близкими были скорее досадной помехой в его уплотненном графике, чем возможностью от всего отрешиться и хорошо провести вечер. Ему было вполне достаточно вечеров с Джоном, когда каждый из них был занят своими делами, не докучая многословием и вторжением на личную территорию. Но сегодня все воспринималось им совершенно иначе. Сегодня он не хотел быть один, боялся этого до панической атаки: по телу проносились молнии страха, и дрожь сотрясала тело, совсем недавно согретое и расслабленное теплым душем. Надо было немедленно прекратить эту душевную немощь, эту слабость когда-то несгибаемого духа. Неужели чувства так его надломили? Неужели трясущийся от страха и холода мужчина, готовый в приступе паники метаться по квартире, опрокидывая мебель, — это он, Шерлок Холмс, который не раздумывая шагнул в пропасть?! Шерлок по-детски топнул ногой и внезапно разразился в свой адрес потоками брани. Он матерился так, как мог бы это сделать только Джон Ватсон, если окончательно вывести его из себя. Грохочущее сердце гнало кровь по венам, сотрясало грудную клетку, но несколько минут морального беспредела принесли облегчение. Во всяком случае, желание крушить все вокруг стало гораздо слабее. Шерлок отправился в кухню и включил кофеварку. Джон всегда заставлял его завтракать, стоически выслушивая традиционное брюзжание и продолжая упрямо ставить перед его носом тарелку с горячим сэндвичем. И Шерлок ел, не думая о природе зарождающегося в груди тепла… Чертов глупец! Владел таким сокровищем и не понимал его ценности. Черт побери, довольно! Неужели этому никогда не будет конца? Неужели это только начало того, что люди называют смертельной тоской? Нет! Он не позволит себя скрутить, как беспомощного младенца! Ему бы только пережить этот день. А сейчас он позавтракает, потому что именно этого хотел бы от него его лучший друг. Любимый друг. Внезапно Шерлока опалило догадкой: именно так изводила Джона тоска, именно так он заходился от боли, когда остался один в этой опустевшей квартире, наполненной звуками и запахами их недавней совместной жизни. Каково ему было проснуться в одиночестве там, где еще вчера их было двое, где еще вчера раздавался голос дорогого ему человека. Голос, который он больше никогда не услышит. Каково это… Шерлок отчетливо представил спускающегося по лестнице Джона. Он только что покинул комнату, где, возможно, провел бессонную ночь, полную муки, где, вперив в потолок неподвижный взгляд, пытался осознать то, что обрушилось на него и подмяло под себя, ломая кости и разрывая натянутые сухожилия. И это было бесполезно. Его встретила притихшая гостиная, где на столике неряшливой стопкой сгрудились брошенные Шерлоком газеты, где каждая вещь хранила его отпечаток и немо кричала о его недавнем присутствии: авторучка, немытая кружка, как всегда забытая на каминной полке, и этот чертов череп с равнодушными пустыми глазницами, который Шерлок так глупо называл своим другом. Впервые он по-настоящему осознал чудовищность того, что сделал, какими бы ни были причины и оправдания. Господи, и он еще малодушно сетует на судьбу, когда она сделала ему такой королевский подарок: возможность слышать Джона и видеть его хоть иногда. Завтракать расхотелось. Он долго сидел за столом, сжимая пальцами кружку с остывающим кофе. Думать о прошлом было тяжело. Как бы ни понимал он, что все сделал правильно, что по-другому было нельзя — слишком много жизней было поставлено под удар, — это не уменьшало страданий Джона, которые сейчас Шерлок прочувствовал каждым нервом. Его ошеломление, его протест, его ярость от невозможности повернуть время вспять. Шерлок тряхнул головой. Не надо. Ему и без того несладко. В десять часов пришло сообщение от Джона: «Пожалуйста, не скучай». В десять ноль пять второе: «Я буду скучать». Шерлок не ответил ни на одно из них. Разве мог он написать уезжающему в рождественское путешествие Джону, что скучать не будет, что будет умирать? Пусть Джон думает, что его друг еще спит. * День наполнялся по капле. Каждая минута — капля, падающая медленно-медленно. Позвонила миссис Хадсон и сетовала, что так нехорошо получилось: все вдруг разъехались. Звонил Лестрейд, приглашал на обед, но Шерлок сослался на боль в ноге, которая, к слову сказать, сегодня была значительно меньше. Звонил Майкрофт, сдержанно интересуясь здоровьем и планами на Рождество. Шерлок ответил, что нога почти не болит… Звонила Молли. Поздравила и пожелала счастья. Джон не звонил. Потом телефон замолчал надолго, и Шерлоку неожиданно стало спокойнее: больше нечего и некого ждать. Свернувшись калачиком на диване, он незаметно для себя задремал. Ему снился скрежет металла и какой-то заунывный, назойливый звук, источник которого он силился определить, напряженно вслушиваясь и старательно идентифицируя его с чем-то очень знакомым, но так и не опознанным и тревожащим душу. Он резко сел, просыпаясь, и, выдернутый из тревожного сна, на миг потерял ориентиры, растерянно озираясь по сторонам. Звонил его сотовый. Джон?! — Привет, Шерлок. Как ты? — Эмм… — Нет, нет, нет. — Простите, кто это? — Гарри. Гарри Ватсон. Сестра Джона Ватсона. — Гарри? — Гарри?! — Неожиданно. — Не для тебя одного. Чем занят? — Ничем. — Значит, совсем плохо дело. Хочешь, я приеду? Сегодня. Сносный рождественский ужин я тебе обещаю. Шерлок не мигая смотрел в одну точку, от волнения не вполне понимая, о чем говорит ему Гарри — сестра Джона Ватсона. Глаза наполнялись слезами так быстро, что уже через мгновенье первая соленая горошина прокатилась к уголку губ. — Эй! Ты, что ли, умер от счастья? Где ты? Шерлок резко провел по лицу ладонью. — Я здесь. — Что скажешь, великий сыщик? — Да, хочу. Гарри довольно хмыкнула и тут же добавила: — Но учти, я сказала — сносный. Не рассчитывай на шоколадный пудинг и кролика в соусе, этого точно не будет. — Переживу. — Конечно, переживешь. Герой. Он сжимал телефон так долго и сильно, что пальцы почти онемели. Телефон выскользнул из рук и приземлился на журнальный столик с таким громким стуком, что Шерлок, вздрогнув всем телом, испуганно обернулся на дверь и долго не отводил от нее взгляд, бездумно рассматривая слегка облупившуюся краску. Этот звонок… Шерлок глубоко вздохнул и закрыл глаза. Этот странный звонок почти незнакомой ему женщины, которую он и видел-то несколько раз в своей жизни, и которая никогда не скрывала своей к нему неприязни, считая его если не чудовищем, то во всяком случае человеком, не стоящим ни дружбы, ни преданности своего брата, этот звонок дал Шерлоку еще один фантастический шанс — шанс выжить.