Не могу больше

Дорога домой бесконечно длинна. Казалось, с каждым оборотом колес Лондон не приближался, а, напротив, становился недосягаем. Город-призрак, до которого никогда не добраться, и в котором обманчиво все: здания, люди, чувства… Заботливая жена не пустила Джона за руль: — Ты плохо спал этой ночью. — С чего ты… — По глазам вижу, — перебила она. — Я хорошо тебя знаю, Джон. Хорошо? Что ж, Мэри, ты на редкость проницательный человек. Только хорошо зная Джона Ватсона, можно взвалить на его безотказные плечи груз своих прошлых бед: уж он-то точно его не сбросит, потащит чужие пожитки, скрипя зубами и смахивая соленый пот. — Я прекрасно вожу машину, а если устану, мы остановимся выпить кофе и перекусить. Мама упаковала огромную корзину вкуснятины и положила наш старый термос. Не хочешь сделать пару глотков сейчас? — Пожалуй. Две наполовину бессонные ночи утомили и без того взбудораженный мозг. Джон устал и чувствовал себя нездоровым: ломоту и резь в глазных яблоках гармонично дополняло заунывное постукивание в правом виске. Мэри болтала без умолку. И все о матери. Рассказывала, какая она замечательная, добрая, нежная, вспоминала забавные эпизоды из детства, тихо смеялась. И ни разу не упомянула Артура Морстена, словно белокурую розовощекую малышку принес в Озерный край быстрокрылый аист. Накрыло его неожиданно, как накрывало все последнее время: он не засыпал, а отключался. И летел безвольной куклой на самое дно. Снилось что-то плохое, темное, и Джон мучительно вырывался из этой тьмы. Но ничего не получалось: лишь трепетали плотно сомкнутые ресницы, вздрагивало неудобно прикорнувшее тело, да в виске бесновался невидимый сумасшедший звонарь. Джон погружался все глубже, тонул в сумеречных, неузнаваемых образах и голосах. Разбудило его прохладное прикосновение пальцев, и из сжатой томлением груди едва не вырвался стон: «Шерлок…» Он испуганно дернулся и выпрямился ни сиденье — тело затекло и неприятно покалывало. — Милый, — виновато сказала Мэри. — Сделаем остановку. Начинается снегопад, и я немного устала. Не пересядешь за руль? — Конечно. — Джон несколько раз тряхнул головой, разгоняя сонную тяжесть, и поморщился от подкатившего к горлу спазма: голова болела до тошноты. — Долго я спал? — Прилично. Через час уже будем дома. — О нет! Почему ты меня не разбудила? — Я пыталась. И Гарри звонила. И Шерлок. Ты спал очень крепко. По телу промчался горячий поток. Шерлок звонил? Джон бросил короткий взгляд на переднюю панель: телефон укоризненно мерцал потухшим экраном. — Досадно. — Я сказала, что ты отдыхаешь. Мэри остановила машину. — Кофе? — Да. И что-нибудь обезболивающее. Шерлок звонил. Шерлок звонил ему. Он ждет. Но сегодня он не поедет на Бейкер-стрит. Не поедет и завтра. Теперь Джон знал это наверняка. Словно из тьмы, где он только что безнадежно блуждал, пришло к нему это Знание. Ему надо подумать. Ему срочно надо подумать, как дальше строить свою чертову жизнь. Их чертову жизнь. Их чертову жизнь с Мэри. Не допустите огня? Да он уже полыхает, готовый превратиться в гудящий огненный смерч! И только Джон, благородный ублюдок, сможет уберечь от его разрушительной силы самое дорогое. Бесценное. Поэтому ему надо подумать. — Твой кофе. — Спасибо. Он посмотрел на жену, и под его долгим, изучающим взглядом Мэри растерянно замерла. — Что, Джон? — Ты очень красивая. Похожа на мать. Кофе допивали молча. Смотрели на редкие пушистые хлопья. — Скоро Новый год. — Да. *** Третий день у Джона тупо ноет висок. Не помогают ни анальгетики, ни массаж. Словно маленький хищный зверек устроил над ухом беспокойную, нескончаемую возню, сворачиваясь клубком, не находя себе места и оттого злобно кусаясь. Третий день Джон не появляется на Бейкер-стрит. …Он набрал Шерлока сразу, едва переступив порог квартиры и даже не расстегнув куртки. Мэри подхватила сумку и исчезла в спальне, а он, осев на середину дивана, с тоской вслушивался в гудки. — Ну наконец-то, — раздался в трубке ворчливый голос. — Горазд же ты спать. Два раза тебе звонил. — Привет. — Привет. Как добрался? — Как во сне. Шерлок сразу почувствовал это: Джон отстранился, Джону не хочется разговаривать… Устал? — Устал? — Немного. Ты же знаешь мое отношение к автомобильным круизам. — Знаю. Сегодня тебя не ждать. — Отдохни. Прими душ, выспись. — Я выспался, черт возьми! Я спал всю дорогу как сраный медведь! Сорвался Джон неожиданно. Вспылил. Покрылся алыми пятнами. Задрожали руки, и кадык нервно дернулся, проталкивая по горлу сухой, колючий комок. — Что с тобой? Почему ты злишься? — Потому что устал… …Потому что хочу к тебе, сукин ты сын. Чертов мистификатор. Обнять так, чтобы задохнулся. Превратить в плоскую, бледную лепешку. Смотреть на тебя. Любоваться тобой. Но я не приду. Буду сидеть на этом диване, пока не подохну. Они замолчали. Недоумение и смятение Шерлока он чувствовал каждым нервом. И его испуг. От жалости разрывалась душа. — Извини, что вспылил. Мне и впрямь необходимо прилечь — поясница разламывается. И голова. — Завтра придешь? Простой вопрос, ожидаемый, а ударил прямиком в сердце. И ответ на него — легче и быть не может, но почему-то Джон давится даже коротким вдохом. — Эй, что происходит? Джон… — Ничего. Нет. Не приду. — Каждое слово срывается камнем. — Завтра у меня много дел. Надо поздравить Гарри. Я приготовил для нее кое-что. — Она тоже кое-что для тебя приготовила. — В голосе крошечные, но ощутимые льдинки: недоверие. Понял, что Джон темнит. — Откуда ты знаешь? — Догадываюсь. Не забывай — я знаменитый сыщик, восставший из ада. — Перестань. Не смешно. — Всего хорошего, Джон. От мысли, что сейчас его голос исчезнет, по затылку промчалась паническая волна. — Шерлок! Постой! — Что? — Я… — Язык тяжело перекатывался во рту. — Я должен подумать. Пойми. — И снова закричал, с кровью выплевывая каждую фразу: — Мне сорок, мать твою! Сорок трахнутых лет. Я наполовину седой идиот! Что делать, Шерлок? Что?! Мэри и я… — Мэри и ты? — Мы… Одним словом, надо жить дальше. Молчание Шерлока ничего хорошего не сулило, но то, что он произнес, удивленно и холодно, было хуже стократ: — Живите. Кто вам мешает? Или у тебя назрела очередная семейная драма? Стало обидно до слез: насмешка, одна лишь насмешка, и ни капли сочувствия и понимания. Что ж, в этом он по-прежнему верен себе. — Да пошел ты. — Тебе и впрямь не мешает передохнуть. Обо мне можешь не беспокоиться. И передай привет Гарри. …Третий день молотит в виске. Долбанный острозубый зверек, выгрызающий уютную норку. Охреневший звонарь, вошедший в колокольную истерию. *** Краткосрочный отпуск закончился, и в новогодние праздники на Джона навалились все прелести безудержного веселья — босс отыгрался за внеплановые каникулы. График жесткий, но Джона это устраивает: у него есть достаточно веское оправдание невозможности появиться на Бейкер-стрит в ближайшее время. Его надежное алиби. Мерзкая, сволочная отмазка. Он набрал номер миссис Хадсон, удрученно (ломая комедию) вздыхая, что с поздравлениями и подарками, к сожалению, немного задержится — график жесткий. И просил позаботиться о Шерлоке. — Джон, дорогой… — Женщина была в явном смятении. — Но… Меня же нет дома. Ничего не понимаю… Разве ты не был у нас? Прокололся. Как же он мог забыть? Глупо, глупо! — О, простите, — лепетал он, ненавидя себя убийственно, до головокружения, до желудочных спазмов. — Так много дел… — Странно. А Шерлок? Как же Шерлок? — Шерлок? Он… Блять, я подыхаю без вашего Шерлока! Каждый день я без него подыхаю! От меня уже ничего не осталось — только выжранная изнутри оболочка. Отъебитесь от меня — все до единого. — …Он в полном порядке. Я к нему заскочу. — Заскочишь? — Да. Отъебитесь, мать вашу! * Гарри в Лондоне не оказалось. Гарри со своей половиной покоряла разнаряженный, пропахший фуа-гра и шампанским Париж. * Он понимал, что всё неправильно делает, что немедленно, сию же минуту надо хватать такси и мчаться туда, где его ждут: с ледяным сарказмом, с выгнутой бровью и безразлично-изучающим взглядом, с лицом без тени заинтересованности и уж тем более радости, но с сердцем, истосковавшимся, испуганно сжатым недоумением, одиночеством и тоской. Но, закончив смену, Джон привычно направлялся в сторону дома. *** А дома царили мир и покой. Если возможно назвать покойным и мирным ожесточенный сексуальный террор, что неожиданно устроила чрезмерно любящая жена. Мэри выглядит абсолютно счастливой — именно такой она была в первые месяцы их поспешного брака. Скоропалительного. Необдуманного. Но тогда всё казалось естественным: к чему тянуть, если вместе стало теплее? Рождественское путешествие пошло ей на пользу: в считанные дни она необычайно похорошела. Изящная кошечка с изумрудным взором и розовым язычком, плотоядно вылизывающим усталого, отрешенного Джона. Мурлыкающая от удовольствия. Страстно вскрикивающая во время оргазма. Фыркающая в душе, куда неизменно проскальзывала следом за мужем, присасываясь к безучастному члену и упрямо своего добиваясь. Она изводила своим желанием: прижималась, гладила, целовала, обвивала руками. Отсутствие эрекции её не смущало — терпеливо и долго Мэри ласкала мужа, ласкала себя на его глазах, наслаждаясь пикантностью ситуации и своим бесстыдством. Добивалась, добивалась, добивалась… — Мэри, я очень устал. — Милый, я всё сделаю сама. Закрой глаза. Вот так… Кончая вымученно и безвкусно, Джон её почти ненавидел. И презирал себя. А Мэри сочилась любовью. Квартира благоухала глинтвейном и хвоей. Цвела омелами. Новогоднюю ночь Джон провел в стенах клиники, и был бесконечно этому рад. Шерлок на его поздравительное сообщение не ответил. Шерлок из жизни Джона исчез. И это в какой-то степени жизнь облегчило: не надо разрываться на части. Нет уже сил разрываться — они как-то внезапно закончились. Первого января, сразу же после выматывающего дежурства, он напился с инспектором Лестрейдом — до безумных глаз, до рвоты в украшенном гирляндами и шарами сортире. На вопрос, что, черт возьми, происходит, почему они «разбежались», почему Шерлок о Джоне Ватсоне даже говорить не желает, ответил, глотая пьяные слёзы, что Шерлока он ненавидит, что выебет этого гада, а потом придушит и зароет в Грин-парке. Лестрейд в ужасе таращил глаза, ничего не понимал и быстро трезвел. Из такси бесчувственного Джона он тащил на себе и, сгрузив на руки ошарашенной Мэри, ретировался, бормоча извинения, поздравления и пожелания счастья в новом году. * Утром Мэри смеялась, кормила горячим бульоном, называла пьяным мерзавцем, бросившем её в одиночестве пить первое в новом году шампанское, целовала в висок — тот самый, где сосредоточилась вся боль потерянного, несчастного Джона, настойчиво продолжающего разрушать свою душу. Он послушно цедил бульон, извинялся за свинское состояние и с мстительной радостью прислушивался к беспощадному молоту, добивающему его измочаленный мозг. Весь день он провел в полудреме, слабо реагируя на заботу жены, и после обеда крепко уснул, наконец-то избавившись от муторного состояния недобитости. Поднявшись с постели посреди ночи, до рассвета сидел в маленькой кухне, чашку за чашкой поглощая крепкий несладкий кофе, не думая ни о чем, кроме снега, что тихо, беззаботно ложился на подоконник, устраиваясь голубоватым сверкающим бугорком. «Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его…» *** Гарри позвонила в разгар рабочего дня, и Джон задрожал, едва не вскрикнув от радости. Наконец-то он посмотрит в родные глаза, и станет легче дышать. — Приедешь сегодня? — спросила она. — Выкроишь пару часиков для своей загулявшей сестрички? — Боже, да. Как отдохнули? Как бон вояж? — Не спрашивай. Сплошной мёд. Будь она мужиком, я была бы уже беременна. Так много секса у нас не было очень давно. — Сумасшедшая, — улыбнулся Джон. — И бесстыжая. Я страшно соскучился. — Неужели? — Эм-м… Гарри… Мы будем вдвоём? — Разумеется. Есть разговор? — Да. Нет. Просто… — Всё ясно. Виски. Непременно. Не забудь. — Люблю тебя. * В ярко и пестро украшенной гостиной витал дух настоящего Рождества — Рождества счастливого. Мелочи, мелочи, мелочи — повсюду. И каждая говорит о единении и любви. Джон ходил по комнате, как по музею, восхищаясь куколками, бантиками, кружевными открытками, витыми свечам и стеклянными шарами, наполненными заснеженной зимней сказкой. — Один из них — твой. Тот, что с домиком. — Этот? — Джон бережно взял в руки подарок, завороженно рассматривая уютный домик в окружении разлапистых елей, и льющийся из окошек свет, приглушенный пенопластовой круговертью*. — Спасибо. Он чудесен. Хорошо у вас… Гарри довольно хмыкнула: — Ещё бы. — И заторопила: — Давай, давай, усаживайся. Хватит разгуливать — не на экскурсии. Жаркое почти готово, и пока оно томится в духовке, я хочу выпить и переброситься парой словечек. Они уселись за стол, и Джон разлил по бокалам скотч. — Не жадничай, скряга, — ворчала Гарри. — Накапал, как валерьянки. Плесни по-мужски. Разговор-то, как я поняла, будет мужской. — С чего ты взяла? Она качнула челкой. Вздохнула. — Ты себя в зеркале видел? — И что там необычайного? — Хм… Конечно, лучше, чем было тогда. Но хорошего тоже мало. Честно говоря, я немного испугалась, увидев. — Да брось. Неужели всё настолько ужасно? — Поверь близкому человеку, который тебе никогда не лгал. Во всяком случае, исключительно редко, и это не тот случай. Кто тебя выпотрошил и набил колючей соломой? Жена? Никак не успокоится? Она ещё не пыталась Шерлока отравить? — Прекрати! — Крик вырвался помимо воли — сестра ткнула пальчиком в самое кровоточащее. Этот взрыв напугал обоих, но вместо того, чтобы сгладить момент извинением и улыбкой, Джон повторял снова и снова на одной нескончаемой ноте: — Прекратипрекратипрекрати! — Боже мой, Джон, что происходит?! В какое дерьмо ты превратил свою жизнь на этот раз? Под её ошеломленным взглядом он съёжился, втянул голову в плечи. — Гарри… — Стоп. — Она решительно поднялась. — Ни слова больше. Сначала я тебя накормлю. Мне не нужна в собеседники полуобморочная синюшная тень, от голода звереющая на глазах. — Я сыт. — Ты намерен мне возразить? Снова заорать? Попробуй, — фыркнула она, убегая в кухню. — Я намерен извиниться. — Джон досадливо морщился и сжимал кулаки: совсем не осталось выдержки. — Прости, пожалуйста. — Пустяки. Накапай ещё в бокалы, да посолиднее — я скоро, — донеслось из кухни, а следом за этим послышался изумленный возглас: — О, мой бог! Неужели?! Неужели эту красоту создала я?! — Через пару минут Гарри с небольшим керамическим противнем возникла в дверях: — Ты только взгляни… Джон поглощал жаркое с торопливой, голодной жадностью. — Тебя дома-то кормят? — усмехалась сестра. — Кажется, да. — Кажется? — Она сдвинула брови. — Ну-ка, остановись и возьми в руки бокал. Глотни. — Какого черта? Вкусно… — Никто у тебя не отнимает тарелку. Но твоё «кажется» очень меня тревожит. — Что в нём тревожного? — удивился Джон, нанизывая на вилку кусочек телятины и с вожделением на него поглядывая. — Да всё. Человек не замечает происходящего — разве этого недостаточно для тревоги? — Человек устает на работе, как вол. Не забывай: новогодние праздники — не самый легкий период для докторов. Жизнь обходит стороной, а обеды и ужины — тем более. Гарри, дай спокойно поесть. — Почему-то моё жаркое тебя стороной не обошло, — возразила она. — Что случилось, Джон? Что с тобой? Ты ответишь мне когда-нибудь или нет? — Кроме цейтнота в клинике, всё в полном порядке. Он бросил короткий, чуть виноватый взгляд и снова принялся за жаркое. — Так я и думала. Знала, что этим кончится. Гарри поднялась и вышла, вернувшись с тонкой перламутровой сигаретой в пальцах. — Это ещё что за новости? — нахмурился Джон. — Куришь? И как давно? — Давно. Но редко. Когда начинает противно трясти изнутри. — А сейчас тебя начинает противно трясти? — Да. Потому что собираюсь сказать то, что думаю. И это очень серьезно. — Да? Ну-ну, я готов к самому худшему. — Было заметно, что Джон напрягся, и даже попытка иронии выглядела жалко, искусственно. Он отложил вилку, дурашливо поёрзал на стуле, и, откинувшись на его мягкую набивную спинку, поднял бокал: — Говори свою серьёзную речь. Гарри подошла сзади, обняла и невесомо коснулась губами затылка. — Бедный мой, бедный… А потом села напротив, щёлкнула зажигалкой и с наслаждением затянулась. — Ты влюблён, — сказала она без тени эмоций. — Влюблён так, что тихо сходишь с ума. Ты растерян и потрясён. Напуган. Измучен. Очень сильно измучен. И мне больно на это смотреть. — Изумительная констатация, — рассмеялся Джон, залпом доканчивая скотч. — Я сражен наповал. Но Гарри даже не улыбнулась. — Я всё понимаю, братишка. Твоя жизнь, твои убеждения… Ты всегда был натуралом. Во всяком случае, выглядел как занудный и пресный натурал. Даже рядом с ним. Но какое имеет значение то, как выглядишь до определенного момента? И кем себя ощущаешь. Оно приходит, и всё. — Оно? — Оно. Самое главное. Смысл. — Говоришь загадками. — Господи, Джон, какие загадки? Зачем ты врешь? Своей правильностью и праведностью ты можешь запудрить мозги кому угодно, только не мне. Она смотрела с жалостью и легким недоумением. Джон подавленно молчал. Возражать не имело смысла. Кроме того, их отношения с Гарри всегда строились на доверии. Юлить было противно. Да и к чему? То, что разрывало висок вот уже две недели, настойчиво искало выхода, молило об избавлении. Гарри, как всегда, подставляла плечо, на которое отчаянно хотелось опереться — всей своей тяжестью. — Если ты упустишь этого парня, я тебя не пойму. Глаза потускнели и наполнились мукой. Как он устал! Безмерно. — Я женат, не забыла? Это чего-то стоит? — Да, безусловно. Но ровно столько, сколько стоит. Не завышай цену, Джон. — Однажды Мэри спасла меня. — Что за жалкая чушь? Зачем тебе это? Почему ты так настойчиво делаешь из обыкновенной девчонки мученицу? Орлеанскую деву? Спасительница Мэри! Меня сейчас стошнит. — Гарри… — Что — Гарри? — Она нервно затушила сигарету и близко придвинулась, всматриваясь в посеревшее, растерянное лицо. — Джон, никто никого не спасал. Выбрось это из головы. Не было вмешательства Высших Сил. Не было Гласа с Небес. Совпадение. Вы просто встретились. Это ты превратил заплеванную подземку в Предназначение, в Фатум. Я понимаю — на тот момент всё казалось тебе важным, великим, полным мистических знаков. Но это не так. Ты сходил с ума от тоски по Шерлоку, Мэри давно не имела любовника. Всё. Вот и весь твой Фатум, вся твоя чертова мистика. Слышать то, что и сам давно уже понял, было и больно, и сладко. Но разве от этого легче? Разве туго затянутый узел хоть на немного ослаб? — Ты не всё знаешь. — Джон посмотрел с такой грустью, что сердце Гарри задрожало, заныло от жалости. — Джон, поверь, я ничего не имею против твоей жены. В принципе. И если бы не Шерлок… — Ничего не имеешь против? — Он вдруг ощетинился, метущийся взгляд приобрел холодную жесткость: — И совершенно напрасно. — То есть? Что ты хочешь этим сказать? Не допустите огня — это что, новая форма проклятья?! — Ничего. — Джон резко качнул ладонью, отметая все дальнейшие вопросы сестры. — Пустяки. Так что Шерлок? Гарри послушно продолжила: — Когда я на него смотрела… — Смотрела? — Да. — Что значит смотрела? — от удивления перехватило дыхание. — Где и когда ты могла на него смотреть? — Это шутка? — Гарри поднялась, направляясь к двери. — Какие, к дьяволу, шутки?! И куда ты снова уходишь?! — За сигаретами, умник. Чувствую, одной сегодня не обойтись… — Она вернулась с изящной продолговатой пачкой UNO Virginia. — Разве Шерлок не рассказал? — О чем, мать твою?! — Джон вскочил и замер напротив неё: — О чем?! Гарри растерянно моргнула и пожала плечами. — Ерунда какая-то… О Рождестве, о чем же ещё? О том, что мы вместе провели рождественский вечер. Ужинали. Разговаривали. О тебе. О вас. — Вместе? Ты и Шерлок? Боже! — Джона заметно качнуло. — Боже! — Сядь. Ты меня нервируешь, честное слово, — взмолилась Гарри, прикуривая новую сигарету. — Он скрыл это от тебя? Но почему? — Он не скрыл. — Джон неловко и шумно опустился на стул. — Он хотел рассказать, но… Я ещё не видел его. Не был на Бейкер-стрит. Я сволочь. Трусливая мелкая сволочь. — Вернувшись, ты не удосужился встретиться с Шерлоком? Ты совсем спятил, Джон Ватсон?! — Ресницы Гарри изумленно порхали. — Не может этого быть. Две недели прошло! Какой же дурень, господи… Ты и в самом деле набит соломой! — Она глубоко затянулась и выпустила дым прямо ему в лицо, как будто не хотела видеть ни жалкого раскаяния, ни горечи в каждой искаженной черте. — Можешь пренебречь его любовью, черт с тобой, раз уж ты такой безгрешный кретин, а твоя Мэри ангел небесный, посланный тебе в качестве спасителя и поводыря. Но рисковать дружбой… — Его любовью? — Вот дьявол! — Гарри бросила сигарету. — Не получается, братик. Притворяться совсем не умеешь. Не научился. Ты сам всё знаешь не хуже меня. — Любовью? — настойчиво переспрашивал он. — Любовью? — Как я хочу тебе врезать, Джон! Не разочаровывай меня больше, чем уже есть, я не вынесу этого. Любовью, любовью. Шерлок любит тебя, недоумок. Любит. Джон облегченно закрыл глаза: Гарри можно поверить. Сомневаться в себе, в целом мире, в каждом живущем и дышащем, но только не в Гарри. И не в том, что она говорит. — И я люблю его. Очень. Дышать не могу. — Какое открытие, — нервно хохотнула она. — Будто я не знала этого с первой минуты. Давно надо было накормить тебя до отвала, чтоб ты наконец прозрел. Налей виски, черт бы тебя побрал, меня уже и снаружи трясет. Не допустите огня? Да гори оно всё! Не нужна ему жизнь, где Шерлока… Шерлока, которого он так сильно, так отчаянно сильно любит… где Шерлока быть не должно. * В квартиру он не вошел — ворвался. Замочная скважина уменьшилась до размеров молекулы, и попасть в неё бородкой ключа стало почти невозможно. Сам ключ два раза падал на мостовую, вертлявой саламандрой выскальзывая из пальцев. Джон матерился шепотом и корчил свирепые мины. С одной из таких мин он и ворвался в прихожую, угодив прямо навстречу миссис Хадсон, вышедшей на звук затянувшейся возни у дверей. — Джон? — Здравствуйте, миссис Хадсон. — Здравствуй. Ну и вид у тебя. Ты приехал нас убивать, не иначе. Оказавшись в нежных, но крепких объятиях, она тем не менее строптиво дернула хрупкими плечиками. — Отпустите меня, молодой человек. Немедленно. Джон вдыхал родной аромат духов и шампуня, запах ванили и цитрусов: чай с лимоном, булочки… Боже, как хорошо. Как смертельно давно он здесь не был. Хотелось смеяться и плакать одновременно. — Миссис Хадсон… Моя миссис Хадсон… — Я не твоя миссис Хадсон, — сердито осадила она его, наконец-то вырвавшись из железных рук. А потом укоризненно прошептала, кидая короткий взгляд в сторону лестницы: — Как же так, Джон? — Простите, простите. Я сам не могу в это поверить. — Джон переминался с ноги на ногу, с нетерпением поглядывая на убегающие вверх ступени. — Шерлок… Он дома? — Дома, — ответила миссис Хадсон и добавила ещё тише: — Хандрит. Хандрит? Ничего-то вы не знаете, бесценная наша домовладелица. Он любит. Шерлок любит меня, дурака. — Я… Извините, но мне надо… Женщина понимающе усмехнулась. — Иди, иди. Миритесь. Не буду мешать. Взлетев по лестнице, Джон на минуту остановился, уткнувшись лбом в шершавый дверной косяк и с трудом восстанавливая дыхание: слишком уж стремителен был этот взлет. Сейчас, сейчас… * В гостиной сумеречно и тихо. Свет падает только из освещенной кухни, да от камина по стенам и мебели разбегаются золотистые блики. Но Джону не нужен свет — всё ему здесь знакомо, всё на своих местах. Шерлок не изменил в гостиной ни одной, даже самой ничтожной детали, и лишь небывалый, почти идеальный порядок немного сбивает с толку. Голодный взгляд мечется, суетится: Джон очень соскучился и спешит вобрать в себя всё, что столько времени было от него далеко. Каждую невидимую пылинку. Как будто отнимут, как будто не дадут насмотреться, вытолкнув вон и захлопнув дверь навсегда. Мягкие очертания привычных предметов больно режут глаза. Или это подступающие слезы так жгучи? Не дать себе разнюниться. Ни за что не дать. Шерлок лежит на диване и, кажется, спит. Во всяком случае, на довольно шумное появление Джона никакой реакции не последовало: ни поворота головы, ни легкого вздоха. Странная у него хандра. Нет, не спит. Конечно, не спит. Затаился еле дышащей, сонной тенью, вложив в свой наивный обман всю свою артистичность. Но Джона не проведешь. Он знает, что в эту минуту Шерлок чутко откликается на каждый негромкий шорох, на каждый короткий жест: поворот головы, вскинутые к виску пальцы, расстегнутая и брошенная на кресло куртка. Ноги безвольно ослабли — внушительная порция виски, волнение, рваный сердечный ритм, — и Джон уселся прямо на куртку, утомленно закрыв глаза. Не вовремя на него накатило, не вовремя: меньше всего нужна сейчас эта немощь, эта внезапная старческая тряска в коленях. Но как хорошо, господи. Как хорошо. Тепло, тихо. Дома. А дыхание восстановится. И сердце перестанет гореть и отскакивать от стенки к стенке, словно взбесившийся мяч. И ноги снова нальются силой. Сейчас, сейчас… — Шерлок, я знаю, что ты не спишь. Но Шерлок не отвечает и не шевелится. Упрямец. Наверняка затекли мышцы, устала шея: легко ли лежать вот так — неподвижно и деревянно, не позволяя себе расслабиться. Это детское упрямство так трогает душу, наполняет её такой нестерпимой нежностью, что Джон опускается на колени в изголовье дивана, обеспокоенно всматриваясь в дорогие черты: не заострились ли скулы больше обычного, не ввалились ли щёки. Боже, да. Похудел, осунулся. Даже в темноте это заметно. С тихим стоном он припадает лбом к его плечу и шепчет: — Поговори со мной. Пожалуйста. Так много всего случилось… От Шерлока пышет зноем. Заболел?! О, нет! Бродил по улицам до глубокой ночи и не застегнул пальто. И шарф мог оставить дома. И перчатки забыть. Ладонь осторожно коснулась лба, и по лежащему телу пробежала волна — огненная, сумасшедшая. Господи, что это? Лихорадка? — Шерлок, посмотри на меня. Посмотри. Ты здоров? Ради всего святого, не надо так. Я и сам знаю, насколько неправ. Голова повинно склонилась на теплую грудь — прости, прости, прости, — и в уши мощно ударил набат, оглушительный, разрывающий барабанные перепонки. Сердце Шерлока колотилось как бешеное, сотрясая грудную клетку. — Шерлок, боже мой, что? Шерлок… Успокойся, прошу тебя. Всё в порядке. Я здесь. Губы прижались непроизвольно, с одной лишь целью: утешить мятежное сердце, согреть дыханием. Доказать свою преданность. И любовь. Конечно, любовь. Но произошло непредвиденное, разом перевернувшее мир: столкнувшись с выступающими сосками, губы замерли на короткий миг, и вдруг задрожали, налившись горячей тяжестью. Обезумили, потеряли контроль. И уже нет в них ни утешения, ни преданности, ни тепла, одна только жажда — всепоглощающая, лишающая рассудка. Прижались сильнее, настойчивее, обхватили твердые бугорки и присосались откровенно и алчно: со стонами и жаркими вздохами, оставляя на ткани два влажных округлых оттиска — свидетельства долго скрываемого влечения. Я целую его. Я целую его грудь. И соски. Я сошел с ума. Помешался. Свихнулся. Я страстно целую его. Припадать губами к тонкой застиранной ткани стало единственно важным. Исступленно и пламенно. Только это. Ничего другого не существует. Даже накрытый обломками рухнувшего мирозданья, корчась в агонии, истекая кровью, он продолжил бы делать это. Покрывать поцелуями грудь, вжиматься лицом в живот, упиваясь дразнящими запахами желанного тела. Желанного, будь проклято всё на свете. Настолько желанного, что в потоке желания Джон готов захлебнуться и утонуть. Ничего другого не существует. Он неловко елозит коленями по ковру, наваливаясь на покорно застывшее, безмолвное тело, стискивает ладонями ребра, трется щеками, носом, шумно дышащим ртом. Он того и гляди вонзится зубами в зацелованный хлопок, рванет, обнажая впалый живот и вылизывая горячую кожу. Всхлипывая и сотрясаясь всем телом, Джон спускается ниже. Туда. Он уже знает, что там. Возбуждение Шерлока мощными волнами бьет по нервным волокнам. Джону не надо видеть, он чувствует и эрекцию и влагу. И вздутые вены. И жар. И до обморока всего этого хочет. Прильнуть щекой к твердому выступу, а потом — боже, боже! — губами. Лечь на него и со всей силы вдавиться набухшим членом. Двигаться, двигаться — бесконечно долго. Ёрзать, дёргаться, извиваться. И плевать, что со стороны это выглядит смешно и нелепо. Кто видит их? Они одни. Вдвоем. Двое. «Безумие… Безумие… Безумие… То, что я делаю — безумие. Почему он молчит? Он меня ненавидит». Чего бы это ни стоило — сердечного приступа, разорванных в клочья сосудов, но Джон готов это прекратить. Чертов звонарь вновь глумливо и радостно долбит правый висок, искушая, призывая, подначивая… Прямо сейчас — надо остановиться. Отползти и забиться в угол. Если бы не Шерлок. Тугая тетива внутри нетронутого ласками тела лопнула с горестным стоном, и тело обмякло, будто враз лишившись костей. А потом истомлено прогнулось. И Джон потерялся. Пропал. Окунул лицо в откровенно подставленный пах и застонал протяжно, мучительно. Голова закружилась — так огромно, так сокрушительно было желание. Поцелуи жалили, губы метались по бедрам, тазовым косточкам, паховым складкам. Шерлока подбрасывало снова и снова, словно налетевший чувственный ураган превратил всегда ясный, незамутненный разум в сладострастное месиво. Гальванические конвульсии сотрясали грудь и живот, дыхание рвалось с хрипом. Закинутые за голову руки впились в подлокотник дивана, царапая ногтями потертую кожу. Пот градом катился по лбу и вискам. Жилка на шее натянулась беззащитно и тонко. Видеть его мучения было невыносимо, и Джон не выдержал: прижался ладонями к бёдрам и потянул вниз легкие брюки... Губы сомкнулись на темной головке, и горло Шерлока издало вздох, полный немыслимого страдания. Несколько неумелых, торопливых движений — втянуть, облизать, насадиться ртом, снова втянуть — и теплое семя хлынуло, смешиваясь со слюной и слезами, которые Джон, сам не замечая того, все это время сглатывал вместе с подступающими рыданиями. Он так сильно любил его. Сердце стучало неистово. В висках копошилась тошнотворная боль. Едва не теряя сознание, он с трудом приподнялся с затекших, сбитых колен, и, тяжело навалившись на столик, попытался подняться. Но ничего не вышло: ноги подкашивались, словно невидимая рука озорно ударяла под коленную впадину, подламывая их и вновь опуская на пол. Господи боже, как же мне… В паху горячо и больно, но желания Джон не чувствует — слишком ошеломлен тем, что случилось. С трудом, но он всё-таки поднимается на ноги. Ступни еле передвигаются — огромные, неподъемные, и путь до кухни становится путем изможденного каторжанина на последнем отрезке этапа. Но стакан ледяной воды вернет к жизни и научит дышать. За спиной слышен негромкий шорох: Шерлок приводит в порядок одежду. Когда, выпив целое студеное море и не загасив ни единой искорки, Джон возвращается в гостиную, Шерлок уже сидит, откинувшись на спинку дивана, и его силуэт в мерцании углей призрачен и размыт. Джон не знает, что делать, и не знает, что говорить. Мысли испуганно разлетаются, и в пустой голове остается только отчаяние, вновь и вновь наполняющее глаза едкой горечью. — Тебе надо уйти. Голос тверд и бесстрастен. Совершеннейший баритон, убивающий наповал. Нет, нет, что угодно, только не этот холод! И не эти чудовищные слова. Он не посмел бы. Джон неправильно понял. — Что? — Ты слышал. — Уйти? Но как я могу? Шерлок выпрямился. Вновь затвердевшая сердцевина придала его телу опасную остроту готовой взвиться стрелы. Взвиться и поразить свою цель. — Прошу тебя, Джон. Я хочу, чтобы ты ушел. Опустошение беспредельно. Какого хрена он топчется на ковре тупым, бестолковым болваном? Что ещё ему непонятно? Я хочу, чтобы ты ушел. Проще и быть не может. Что ж ты делаешь, Шерлок? — Джон, пожалуйста. Стрела задрожала, запела тонко и... зло. Да пошел ты. — Ты любишь меня? Посмотреть на него очень трудно. Невыносимо трудно. Но Джон смотрит и видит, как Шерлок сжимается, непостижимым образом уменьшаясь в размерах: ему так хочется стать невидимым, исчезнуть, раствориться в сумраке комнаты, ещё час назад казавшейся единственным местом, где возможно дышать полной грудью. — Любишь? Ответь. — Уходи. Джон надевает куртку, застегивая молнию до самого подбородка, приглаживает волосы и вытирает ладонью рот. В дверях он оборачивается. — Я задал тебе самый главный в своей жизни вопрос, а ты сказал «уходи». Но перед этим кончил мне в рот. * Он шел, не разбирая дороги, то замедляя, то убыстряя шаг, время от времени черпая хрусткий снег и смачивая им огнем горящие губы и щёки. Рот мощно заполняли запах и вкус Шерлока: не заесть никакой сладостью, никакой горечью не запить. Словно крошечные пульверизаторы с точностью до секунды распыляли на язык и нёбо невыносимое напоминание о том, что было. Было. Было. Это на самом деле было. Влажная, атласно гладкая головка между наполненных жаждой губ. Несущаяся по венам кровь, сумасшедшим пульсом ударяющая в язык. Сладко-соленое семя, растекающееся по нёбу. Вздох, от которого готово разорваться сердце. Джон останавливается, в яростном недоумении оглядываясь по сторонам. Почему я ушёл?