Не могу больше

Джон истерит. И я вместе с ним. Не судите нас слишком строго. Глава большая, но делить её на две не было смысла. Кроме того, остались две последние. Если, конечно, меня, как всегда, не растащит) *** Через три недели случился срыв. Эти три недели Мэри и Джон прожили тихо, интеллигентно. Так, не досаждая друг другу и не предъявляя претензий, можно лежать в общей могиле. * Мэри просыпалась затемно и тотчас поднималась с постели. Ей, во времена короткого счастливого супружества любившей подремать и понежиться, неожиданно понравилось раннее пробуждение. Таинственная предрассветная синь обещала приятные мелочи: теплый душ, от которого, напитавшись ароматом и влагой, кожа перламутрово розовела; неспешная чашечка кофе; сдобные печенюшки, приготовленные с вечера и бережно завернутые в фольгу. Мелочи, любой бессмыслице придающие смысл. Застилая кровать, она старалась не думать, что провела в ней очередную одинокую ночь. Любовно украшала поверхность набивного мятного покрывала многочисленными подушечками, к которым пристрастилась в последнюю пару месяцев, приобретая их с одержимостью психопатки, и уговаривала свое сердце: Ничего-ничего. Терпимо. Думала, будет хуже. Мэри смирилась с тем, что отныне эта спальня её, и только её. И с тем, что даже кокетливые подушечки теплых пастельных тонов не в силах создать иллюзию безмятежного счастья, а их синтетическому уюту никогда не согреть холодного ложа обделенной любовью женщины. Отчаяния при этом она не испытывала. И причина на то была: в её изболевшейся душе тихо зрела надежда. Несбыточная? Возможно. Безумная? Да. Но кто с уверенностью может сказать, что сбудется завтра, и что не сбудется никогда? В конце концов, каким бы недосягаемым и призрачным горизонт ни казался, каждый не раз и не два пересекал его тонкую линию. Мэри мечтала, неустанно и страстно, что наступит благословенный день, когда её недосягаемый горизонт будет пересечен. Навсегда покинув эту убогую конуру, она поселится в чистом, просторном доме, где высокие окна широко распахнутся навстречу свету и наполнят им каждую комнату. Где, едва заслышав шорох отпираемой двери и поступь усталых шагов, она бросит все дела, пригладит пушистые пряди, и её маленькие босые ножки радостно побегут по теплому полу. Ты уже дома? Устал? Голоден? Ужин почти готов. Я люблю тебя, Джон. Чем отрешеннее становился муж, тем ярче сияла мечта, обрастая новыми подробностями будущей замечательной жизни. Однажды Джон непременно поймет, что все его нынешние горести смешны и нелепы, что противоестественно любить и желать мужчину. Омерзительно. Грязно. Что это всегда кончается плохо. Глаза его распахнутся и наполнятся ужасом: как я мог?! Он раскается и будет молить о прощении. А любящая, терпеливая Мэри снисходительно и щедро простит. И забудет обиду. А потом шепнет на ушко: «Помнишь, любимый, мы собирались отсюда уехать? Не передумал? Я приглядела миленький домик в парковой зоне». Годами накопленных средств хватит на любую причуду: Мэри была весьма состоятельной женщиной. Открывая на имя дочери счет, Артур Морстен не поскупился. Даже мертвый он заплатит сполна за разбитое сердце своей малышки — самое время. Ах, папа, папа. Твои губы были так бесформенно жадны. А его руки так грязно грубы. Думаешь, я забыла? Возле нашего дома обязательно раскинется сад — густой, пышноцветный Эдем. Но маргаритки и жимолость я посажу в нем сама… Этим она и жила. С этим засыпала, с этим встречала рассвет. И хорошо, что рядом не было Джона, его сдавленных стонов и беззвучного плача, к которым она так и не успела привыкнуть. Под аккомпанемент укрощаемой страсти мечтать было бы сложновато. Интересно, он всё ещё хоронит его? Или трахает? Что происходило на старом диване, когда Джон закрывал глаза и погружался в свой изнуряющий бред, с головой укутавшись пледом цвета бордо? Не важно. Важно, что не ушел. И не уйдет уже никогда, теперь Мэри знала это наверняка. Горька победа? Горька. Ну что ж, эту горечь она заглушит восхитительными пирожными с шоколадным кремом и миндальным крошевом, что так нежно тают во рту. Слаще всякого поцелуя. Оставаться нетронутой было даже приятно. Воздержание будоражило, придавая её красоте терпкий привкус таинственности, маня и привлекая заинтересованные взгляды мужчин. Достаточно легкой полуулыбки, призывного взмаха ресниц… Ну уж нет. Ни за что. Только Джон. Единственный. Горящее томлением тело постепенно нальется такими жгучими соками, что однажды он утонет в них, позабыв обо всем на свете. И уж тем более о своем греховном падении. Пусть это наступит не завтра — Мэри умеет ждать. Влага её вынужденного целомудрия будет горячей, обильной, и Джон обезумеет, проникая в неё рукой. Как тогда, в первый их раз. Время лечит. Затянутся раны, притупится боль. А потом придет осознание, покаяние и радости бытия, мысленно уготованные Мэри их маленькой дружной семье. Они ещё достаточны молоды, чтобы начать сначала. Столько восхитительных лет впереди. А в жизни чего только не случается, боже ты мой. Такие невиданные страсти кипят, а потом на смену им приходит благодатная тишина. Итак, душ — прохладный, бодрящий, усмиряющий тоскующее по нежности тело. А вот кофе непременно горячий. Две чашечки перед завтраком и оживят, и укрепят дух. Бесшумно минуя гостиную, она кинула на спящего Джона насмешливо-теплый взгляд. Зачем тебе это надо, милый? К чему тиранить далеко не юное тело продавленным лежаком? Ну ничего, ничего, потерпи, раз уж такой упрямец. Устраивай своим ни в чем не повинным косточкам неоправданную экзекуцию. Придет день, и я уложу тебя на белые простыни. Ты вольно раскинешься, наслаждаясь удобством и небывалым простором. И твоя безграничная благодарность согреет мне душу. — Джон. Джо-он. Пора. Начинается твоя маета — очередной забег на два дома. Доброе утро, мой дорогой. * Три недели как триста лет. Двадцать один гребаный день добровольного самоистязания и непроходящей тоски. Кто ты теперь, Джон Хэмиш Ватсон? Не муж, не любовник… Пьяно шатающаяся, мрачная тень с посеревшим лицом и ввалившимся животом. Никто. Где твой дом? До смерти осточертевший диван стал символом его новой жизни. Жизни, которую выбрал сам, не умея смело рубить сплеча. Загнал себя в чертов тупик. На этот чертов диван. Каждую проведенную на нем ночь Джон ненавидел. Наступления каждой следующей откровенно боялся. Его ослабленный усталостью мозг пожирали кошмары. Они наполняли сновидения какофонией режущих звуков и нестройным хороводом кроваво-мутных картин. Джон воевал. Было страшно, больно и тошнотворно. Невыносимая вонь и неясные, серые силуэты то ли ещё живых, то ли давно уже сгнивших. Они повсюду, их такое несметное множество, что не протолкнуться. И не продохнуть. Мелькают, хрипло дышат в затылок, прожигая фантомными взглядами. А потом его убивали. Пуля вгрызалась в прокопченное дымом и смрадом тело, но не пониже ключицы — туда, куда ей и положено было вгрызаться. С тонким свистом влетала она в центр грудной клетки. Проворачиваясь в дикой свинцовой пляске, разрывала кожу. А потом с глумливой радостью дробила в мелкую крошку длинную, плоскую кость. Но не это было самым ужасным. Подстрелили? Ну и черт с ним. Не впервой. Самым ужасным были рыдания и малодушный скулёж. Бухаясь на колени перед невидимым палачом, Джон униженно умолял пощадить и не добивать его слишком больно. Он корчился у призрачных ног, глотая едкую пыль, и бормотал, бормотал что-то бессвязное о великой любви, слишком прекрасной для такого урода, как он. Просыпался Джон от собственных всхлипов — намертво вжавшись щекой в подушку и подтянув колени к груди. Живой. Но грудь болела так сильно, что он вновь и вновь ощупывал волглую майку в поисках сквозного ранения. Плюшевый плед не спасал — озноб пробирал до самого сердца, и Джон одиноко дрожал, наяву готовый рыдать и скулить от невыносимой тоски. Заглушая постыдные вздохи, он кутался с головой в покрывало, и, постепенно согреваясь и успокаиваясь, вновь погружался в сон, короткий и относительно спокойный. - Джон. Джо-он. Пора… Мэри заботливо будила его каждое утро, хотя Джон никогда не нуждался в подобной заботе. Он не нуждался даже в будильнике, доверяя внутренним, самым точным в мире часам, и очень редко опаздывал. Тем более сейчас, когда из дому его гнало лихорадочное нетерпение, когда забежать к Шерлоку перед работой стало отправной точкой его нелегкого дня. Увидеть, переброситься парой слов, и… черт возьми, он так и не смог устоять… поцеловать в губы. Ради поцелуя Джон готов был загнуться, потеряв последние силы. Да, последние, потому что, к чему притворяться, стоит признать горькую истину, его выносливости не хватило даже на несчастные три недели, и устал он неимоверно, находясь на физическом и моральном пределе. Слишком много всего случилось. И как выживать дальше? На сколько ещё его хватит? Шерлок с занудным постоянством твердил, что нет необходимости наведываться каждое утро, что подобный романтизм обязательно выйдет боком и будет стоить Джону куда дороже, чем тот может себе представить. Что Джон осунулся, а под глазами «мешки, которыми запросто можно прихлопнуть». Что похож на пьяное привидение. Что того и гляди потеряет штаны — до того тощей стала его упрямая задница. Но необходимость у Джона была. Всю дорогу от Места до Бейкер-стрит он дрожал в предвкушении поцелуя; задыхался в космическом безвоздушье до той самой минуты, когда приоткроются любимые губы, и можно будет наконец-то сделать долгожданный теплый глоток. И потом, какую бы чушь ни болтал этот многоумный и, несомненно, временами весьма ядовитый язык, с языком Джона он сплетался с предсмертной жадностью и подрагивал от сдавленных стонов. И ведь ничего больше. Ничего. Прижаться как можно теснее и сомкнуть голодные рты — вот и вся радость. Да за этими драгоценными крохами Джон на брюхе по битому стеклу проползет. А от усталости ещё ни один влюбленный не умер. Влюблен он был самозабвенно и страстно. И, как все влюбленные, изнывал. Довольствуясь малым, копил в себе необъятные груды желания, и от каждого вырванного у жизни объятия, от каждого соприкосновения тел его колотила дрожь. Невозможно с точностью определить, где была сосредоточенна основная сила влечения — в паху или в пальцах, которые покалывало от близости кожи и мягких волос. Или в гулко колотящемся сердце. Ниже плеч руки не продвигались, как бы яростно ни сжимали они напряженные мышцы, как бы ни тянуло провести ладонями по спине — перебирая ровные позвонки, поглаживая поясницу — и со стоном стиснуть округлые половинки. Вымученная сдержанность изводила, но оба усердно делали вид, что всё не настолько критично. Секс? Да, желателен. Очень желателен. Но разве обнаженный низ живота важнее лица, раскрасневшегося от поцелуев? И шеи, заласканной любящими ладонями и губами? Черта с два. Джон отчаянно проклинал свою невиданную упертость. Своё решение не переступать черту. Разве спасло оно душу? Разве честно оно, если, лежа в обнимку с подушкой, он тысячу раз сделал с Шерлоком такое, от чего огненно плавились внутренности, и белье промокало насквозь? Он проклинал благородство Шерлока, который это решение поддержал, продолжая терпеливо сносить никому не нужный, идиотский каприз. Когда во время сумасшедших, атакующих поцелуев их вставшие члены с болезненной силой вдавливались друг в друга, Джон мысленно умолял Шерлока послать его высоконравственные заёбы к чертям и содрать с тощей задницы джинсы. Но Шерлок всякий раз отстранялся. Сердце ревниво сжималось: а надо ли Шерлоку большего? Не достаточно ли ему того, что есть? Да, он хотел — разве возможны сомнения, когда всё без слов очевидно? Но не так, как Джон. Не жаждал слепо, истошно. Даже в момент самого острого возбуждения, когда каменело в паху, когда Джон готов был кричать — настолько мучительным было каждое прикосновение, Шерлок разума не терял. Обнимал жадно, смотрел затуманенно, но из рук выпускал, делая два шага назад. Каждый раз эти два чертовых шага. И каждый раз — назад. Подальше от Джона. Джон молча садился за стол: отдышаться и хоть как-то справиться с муторным кружением мира. Спрятать вздыбленную ширинку — свою позорную слабость, свой стыд. И злость накатывала черными волнами, сосредотачиваясь в дрожащем горле. Обличительные слова щекотали гортань словно полчища пауков. Какой послушный. Давно ли? Да ты просто рад, что не приходится утруждаться. Конечно, зачем тебе измученный похотью и тоской идиот, который сморозил глупость, а теперь не знает, как выкрутиться. Да, глупость. Проклятую глупость, от которой уже тошнит. Решил уберечь свою совесть, испугался душевной грызни. А ты, между прочим, не особо и возражал. Покорно принял всё это тупое дерьмо. Конечно, на хрена нарушать устоявшийся химический баланс твоего безгрешного организма. Вокруг и без Джона Ватсона с его гребаным стояком и истерзанным сердцем полны штаны интереса. Как давно инспектор Лестрейд наведывался в эту гостиную? А? Что преподнес на блюдечке? Очередную «пеструю блондинку»? Не сомневаюсь. Хоть раз бы позвал с собой… Плюнул на всё и позвал. Жить. Любить. Может быть, только этого я и жду. Чем несправедливее были эти невысказанные упреки, тем больше хотелось их проорать прямо в лицо. Прекрасное лицо. Дорогое. Любимое. * — О чем задумался? Шерлок коротко вздрогнул, смаргивая медитативную поволоку. — Ты что-то сказал? — Всё ясно. — Ни о чем я не думаю. Просто сижу. — Врешь. Ты не можешь просто сидеть и не думать. Ладно. Я не настаиваю и уж тем более не собираюсь тебя пытать. Достань тарелки. Салфетки на верхней полке. И дойди, мать твою, до магазина. Я не успеваю. — Да, конечно. Обязательно. Что с тобой? — Ничего. Завтракали в полном молчании. Хотелось поскорее уйти. Хотелось не уходить никогда. И заспанный Шерлок так по-домашнему уютен. И усталость давит на позвоночник. Прилечь бы. Закрыть глаза. — Мне пора. — Тебя что-то тревожит, Джон. Не уходи так. Блядь, что-то тревожит… Естественно, судьбы мира. — Как — так? — Тяжело. — Не выдумывай. Мне в самом деле пора. И не надо меня сканировать, хорошо? — Хорошо. Стало легче? Доволен, что ухожу? Ясное дело, тебе же есть чем заняться. Стоит только захлопнуться двери за идиотом Джоном… Глупо пытаться меня обмануть. Не выйдет. И пошел к чертовой матери со своими вечными тайнами. — Пока. — До завтра? — Как получится. Проклятье. И без того тошно, а тут ещё это. Вот уж не ожидал. И как же больно жрет изнутри — не меньше, чем тоска по тебе, Шерлок. Зачем ты так? Неужели я заслужил недоверие? Уходил он с излишней поспешностью, но на пороге притормозил и, резко обернувшись, посмотрел в упор. — Ты правда любишь меня? — Что за вопрос? — Шерлок огорошен. И, кажется, даже слегка напуган. — Нормальный вопрос. Но нормального ответа не прозвучало. Будь здоров. — Джон. Джон, черт побери! — Не кричи. Джон хорошо его изучил, времени на это было вполне достаточно — как оказалось, целая жизнь. Последние несколько дней Шерлок выглядел рассеянно-отрешенным. Отсутствующий, нездешний взгляд, перечерченная тонкой линией переносица, сосредоточенно сжатый рот — знакомый портрет. Таким Шерлок бывал в периоды полного погружения в новое дело. Тогда, давным-давно, когда жизнь не казалась непролазной трясиной. Есть? Спать? Джон, я тебя умоляю. Мне сейчас не до примитивной возни. Вот и сейчас: захвачен, увлечен, очарован. Все признаки одержимости на лицо. Дело. У Шерлока новое дело. О котором почему-то не обязательно знать другу и недолюбовнику Джону Ватсону. Что ж, раскисший, на грани издыхания Джон ему не помощник. Сыщик с нежным сердцем. С больными глазами. Неуверенный в себе. Придавленный чувством вины. Истекающий медом любви неудачник. Конечно, на такого надежды мало. А ну как дрогнет рука? Да и от маленького смешного мозга, основательно потрясенного нахлынувшим счастьем-несчастьем, толку почти никакого. Досадный балласт, и только. Не приду ни завтра, ни послезавтра. И никаких чертовых поцелуев. *** Два дня Джон не появлялся на Бейкер-стрит. Удивительно, но он не страдал, не сходил с ума. Звонил Шерлоку, фальшиво посмеиваясь, что тот может наслаждаться свободой и пустым холодильником, и втайне радуясь недоуменному граду вопросов: все ли в порядке? не болен ли Джон? когда его ждать? завтра? нет? почему? а когда? что значит — не знаю? Не знаю — значит, не знаю. С чего это ты переполошился? Привет инспектору Лестрейду. Работодателю, мать твою. Но именно на исходе двух этих дней без Шерлока он сорвался. Срыв был коротким и странным, но основательно надорвавшим душу и положившим начало тяжелой, глухой безнадеге. И новому срыву. Безобразному. На этот раз война не преследовала Джона запахом бойни. Ночь за прикрытыми веками была абсолютно пуста. Пуста и черна. Нагретая яма без проблеска звездного света. Проснулся он не от ставшего уже привычным кошмара. Его разбудила весьма прозаическая причина — переполненный мочевой пузырь. Захотелось банально отлить. Он распахнул глаза, с тяжелым вздохом переворачиваясь на спину, и вперился в проступающий из тьмы потолок. Диван отозвался злорадным поскрипыванием, поясница, позвоночник и мышцы спины — тянущей болью. Достала эта долбанная развалина. Джон сходил в туалет, ополоснул руки, лицо, насухо вытерся и пригладил задорно торчащий вихор, а потом, сдернув с дивана плед, отправился в спальню. Плотно закутавшись и подложив под голову одну из разбросанных на кровати подушечек, он лег рядом с женой, прислушиваясь к растекающемуся по мышцам блаженству. В конце концов, сколько можно себя истязать? Кости трещат. Мгновенно проснувшись, Мэри с неожиданной силой и ловкостью выпутала мужа из надежной плюшевой обороны и жарко прильнула. — Джон… Рука проворно скользнула в трусы, отчаянной горстью сжав гениталии. Пальцы зарылись в короткие волоски, лихорадочно лаская нежную кожу. Не игривости, не дразнящей фривольности — одна стихийная страсть. В паху резануло остро и больно. Загорелось, напряглось, взмокло. Джон застонал и грубо выдернул наружу повлажневшую руку. — Нет. — Почему? Он слепо шарил вокруг себя — прикрыться, спрятаться от настойчивых рук. Нелепо, по-детски глупо. И дрожь по телу неслась пугливая, ребячья. — Почему, Джон? Ты же пришел. И ты хочешь. — Хочу. Она прижалась лицом к плечу. Боже, боже, неужели… Сухой жар опалил кожу. Оставил след, который захотелось немедленно смыть ледяной водой. — Мэри, прошу тебя. — Не надо, милый. Я всё понимаю. Тебе очень трудно сейчас. Но мы справимся с этим… с этой бедой. — Губы торопливо пробегались по скулам и подбородку. Ещё немножко, и будет захвачен рот: жадный до ласк язык ворвется, и настрадавшуюся в одиночестве женщину охватит сладкая дрожь. — Ты мой. Ты сильный. Боже, какой ты сильный. Мужчина… Джон резко тряхнул головой, как надоедливое насекомое отгоняя её поцелуи. Протестующий, полный горечи взгляд отрезвил, пригвоздил Мэри к кровати: не пошевелиться, ни сдвинуться с места. Ныли соски, по бедрам лился огонь. Он что, издевается? — Но… Джон? — Прости. Прости за всё. — Уже простила. Мы вместе. Я люблю тебя. — Порывисто обняла и притянула к себе. — Иди сюда. — Это невозможно. Невозможно, понимаешь? Ты красивая, Мэри. Очень красивая. Нежная. Милая. — Неожиданная ярость оглушила и ослепила. Блядские три недели вывернули его наизнанку. Расплавили, превратив в дерьмовую лужу. Горло жарко вскипало шипящими воплями: — Но, мать твою, никогда, никогда больше не трогай меня руками! Никогда! Никогда! Слышишь? Никогда! Мэри в ужасе отшатнулась. Удар казался ей неизбежным: до неузнаваемости изменившееся, чужое лицо заливала смертельная бледность, губы тряслись, в глазах полыхала откровенная ненависть. Сейчас он сожмет кулаки и уничтожит остатки её мечты. За что? Но ярость схлынула так же внезапно, как накатила. Джон перевел дыхание и взглянул виновато, измученно. — Прости. Бога ради, прости. Не знаю, что происходит. Голова опущена, плечи поникли — весь сплошное несчастье. В сочетании с довольно заметной эрекцией это выглядело до омерзения карикатурно. И она вообразила, что этот истерик, этот нытик способен её ударить? Поднять руку на хрупкое слабое тело? На секунду ей стало жаль, что этого не случилось. Было бы забавно наблюдать потом, как поедает его раскаяние. Как раболепно замаливает он свой непростительный грех. Как смотрит побитым псом. Как падает всё ниже и ниже. Не знаешь, что происходит? А я вот знаю. Знаю всё о тебе, милый Джон. Благородный. Порядочный. Честный. Совсем извелся, бедняжка? Уж лучше бы ты его трахал. — Какого чёрта ты сюда притащился? — холодно спросила она. — В который раз убедиться в своей власти над дурочкой Мэри? Убедился? — Да какая там власть. — Джон поднялся с кровати, сгребая плед и бесформенным комом прижимая его к груди. — Просто устал. Всё тело болит. И там… Черт. Там страшно. — А здесь, по-твоему, весело? Проваливай, и не мешай отдыхать. * Утром Мэри аккуратно разложила подушечки, и спальня вновь засветилась надеждой. Ничего, ничего. И такое бывает. Главное — верить. И ждать. Приняла душ, изгоняя следы жесточайшей бессонницы и оскорбительного унижения. Поставила в микроволновку творожную запеканку. Заварила свежего чаю. Внимательно разглядывая углубившиеся морщины и скорбно сведенные брови спящего мужа, поняла, что любит его бесконечно, и никому не отдаст. — Джон. Джо-он. Просыпайся. За чаем она предложила сходить в кино. — По-моему, мы засиделись дома. Развеемся? Выпьем пива. Джон молча кивнул. — Ты похудел. Ещё чаю? Запеканка, по-моему, удалась. * Фильм оказался забавным. Кадр за кадром мелькала перед глазами легкая, беспроблемная жизнь, полная приключений и комичных нелепиц. Джон улыбался. Мэри громко смеялась и прижималась к его плечу. Ночью он спал как убитый — ни разу не шелохнувшись. Проснулся ни свет, ни заря. Наскоро умывшись, одевался, не попадая в рукава и штанины — такая била его лихорадка. Шипел от злости и нетерпения, матерился вполголоса. В такси метался от окна к окну, и круто облитый парфюмом кэбмен бросал в зеркало раздраженные взгляды: что за придурок скачет по тщательно вычищенному салону? С утра одни ненормальные. Начался денек… У дверей квартиры Джона шатало из стороны в сторону, и невозможно было устоять на ватных ногах. К Шерлоку он готов был броситься прямо с порога, но стоически обуздав зудящее нетерпение, спокойно разделся и проследовал в кухню. Именно проследовал — лениво, неспешно, позевывая в кулак. — Не спится? — Он придирчиво огляделся по сторонам: кухня выглядела чистой и нежилой. — Вот уж не думал, что ты такая ранняя пташка. Половина седьмого. — Какого черта ты пропал на три дня? — Отдыхал. Кто-то говорил о моих ужасных мешках под глазами. — Они стали ещё ужаснее. — Спасибо. Всегда подозревал, что красотой не блещу. Ни красотой, ни умом, ни, как оказалось, решительностью. Не глядя на Шерлока, Джон деловито хлопал дверцами и выдвижными ящиками: доставал из шкафа бокалы, позвякивал ложками. Заглянув в холодильник, недовольно хмыкнул: поход в магазин явно не состоялся. — Продолжаешь морить себя голодом? Или отупения избегаешь? — Ты не ответил на мой вопрос. Три дня, Джон. — Могут быть у меня дела? Или это исключительно твоя привилегия? — Джон достал тарелку, где одиноко подсыхало нечто, бывшее когда-то куском ветчины, понюхал, поморщился и поставил обратно. — Вчера, например, мы ходили в кино. Идиотский фильм, скажу я тебе, но смешной. Я славно повеселился. Кстати, у меня не больше четверти часа — хочу до начала смены разобраться с документацией. Бумажный поток превращает врачей в гребаных клерков. Кофе? О завтраке, судя по холодильнику, можно забыть. — Вы были в кино? — Да, а что? У каждого свои развлечения. Согласен? За спиной раздался неясный шорох. Прислонился к стене? Ноги не держат? С чего бы? — Безусловно. Семейные люди обязаны поддерживать статус. Это нормально, Джон. Мы пьем кофе, или я отправляюсь в душ? Кстати, ради четверти часа не стоило делать крюк. Джон наконец обернулся. И вздрогнул. Он в самом деле припал к стене — припал вальяжно, скрестив руки и ноги. Неприбранный и усталый, припухшие глаза, ночная щетина… Но это не помешало поистине убийственному высокомерию, сквозившему в каждой застывшей черте: в надменно вскинутом подбородке, в поджатых губах, в глазах, подернутых насмешливо-издевательской дымкой. Король уничижительного презрения. — Итак, эти три дня ты потратил на восстановление доброго имени. Верный, благонадежный супруг. Ходил в кино, кушал рисовый пудинг и ростбиф под луковым соусом. О, прости, забыл о чаепитии с овсяным печеньем. Или это были маффины? Нет, думаю, все же печенье. Традиционно и сакраментально. Домашний уют, свежеиспеченное тесто… Что, в таком случае, ты забыл в этих низменных стенах? Надеюсь, твое появление не связано с приглашением провести культурный досуг? В порядке, так сказать, очередности. Это было бы очень занятно. И познавательно. Лично для меня, как для человека, неопытного в сердечных делах. Люди всегда так безжалостны в отношениях? И так предсказуемы? Он был настолько желанен сейчас, насколько способно выдержать истомившееся, голодное тело. И настолько же ненавистен. Ехидна, жалящая в самое сердце. — Меж двух огней никогда не сгореть. Да, Джон? Это очень удобно. И безопасно. Лишь слегка подпалишь шкуру — ущерб невелик. От любви к нему обмирала душа. — Мне кажется, тебе больше нечего делать на Бейкер-стрит. Хорошо, что всё сложилось именно так. Что не наломали дров. А временное помутнение, к счастью, быстро проходит. Он негромко фыркнул и, переменив позу, брезгливо передернул плечами. — С моей стороны было глупостью ожидать чего-то неординарного… С кофе можешь особенно не усердствовать — его я выпью несколько позже. Один. А сейчас мне необходимо в душ. Смыть с себя все бессмысленные иллюзии. Уходи. Оба не двигались с места и смотрели друг на друга вызывающе и враждебно. И даже воздух тихо потрескивал. И трудно было дышать — горло забил яростный стук заходящегося ужасом сердца. Всё рушилось. Всё. — Чего уставился? Проваливай к своей документации. Какое скучное, пыльное слово. Под стать тебе. Проваливай?! Они что, сговорились?! Или Джон Ватсон вызывает такое стойкое желание наподдать ему коленом под зад?! Рассудок заволокло тьмой: ни здравого смысла, ни благоразумия. И в самых мрачных её глубинах вспыхнул тот самый огонь. Тот, который ни с чем невозможно спутать. За долю секунды Джон оказался рядом. Коротко рыкнув, облапил, рывком притянув к себе: плечи, живот, узкие бедра. Не ожидавший натиска Шерлок мягко прильнул, окатив одуряющим запахом свежего семени… Дыхание перехватило, голова пошла кругом. Кончил. Кончил совсем недавно. Кончил, черт бы его побрал, и не исключено, что именно здесь, в этой проклятой кухне, где впервые оба почувствовали себя счастливыми. И загнанными в угол. Возбуждение билось в теле бешеным пульсом. Господи, как тепло, как потрясающе хорошо прижиматься к нему. Трогать там… Ладонь бездумно блуждала по мягкой ткани: вверх-вниз, круговыми движениями, гладила, терла, сдавливала настойчиво и болезненно. Незнакомое, агрессивное желание пометить, оставить кровавый след туманило разум. Встать на колени перед проклятым мучителем и взять в рот извращенно, с укусами и засосами, чтобы вскрикивал не от наслаждения — от боли. Только-только дотронулся, а в штанах уже всё топорщится. Ублюдок, снова шляется без трусов. — Джон… — Заткнись! Пальцы вцепились в головку, крутанув резко и грубо. Шерлок тихо охнул и сделал попытку отпрянуть. — Не надо. Но Джон держал крепко, и желание Шерлока вырваться, растерянность и легкая паника в голосе, несколько минут назад источавшем удушающие фимиамы цинизма, лишь усилили злой напор: дикая кровь бурлила, заливая щеки и уши. — Не надо?! — Он заорал, слабея от накатившего облегчения: какое счастье орать на этого говнюка. Вопить и визжать, сотрясая сонную рассветную тишь. — Это тебе ничего не надо! Это тебе достаточно! Ты в своей стихии: уже чем-то занят. Новое дело, да? О котором, кстати, я ничего не знаю. Не достоин. — Джон дышал часто и горячо, продолжая ожесточенную ласку, и руку сводило от непрерывных движений — сильнее, сильнее, жёстче. Раздраконить чертов стояк, довести до твердых, вздувшихся вен и бросить, уйти к чертовой матери — не маленький, справится. — Тебе не до вот этого низменного дерьма. А мне, такому грязному мудаку, надо. И отвали. — Неожиданно оттолкнув Шерлока, он зло рубанул воздух. — Отвали! Я хочу подрочить. Я буду сейчас дрочить. На тебя. Прямо сейчас. Как все безжалостные, предсказуемые мудаки. Тебе же больше нечего от меня ждать. Кончу и сдохну. Ты в силах мне запретить? Попробуй. Только попробуй, мать твою. Пожалеешь. Молния скрипнула — тонко, тоскливо и одиноко. От стыда затошнило. И пусть. Плевать. Могу я спустить? Могу я за три недели хоть раз спустить?! Эта сволочь небось задрочила уже всю квартиру. Когда рука протолкнулась в расстегнутую ширинку, глаза прошили огненные зигзаги. Прикосновение было ошеломляюще ярким — вожделенным. Джон вскрикнул и задрожал, кусая губы до темно-красных отметин. Мошонка отяжелела. До смерти захотелось сдавить её, почувствовав сладкую муку: так больно, и так потрясающе хорошо. — Тебя… Тебя… Возбуждение быстро перерастало в непристойную похоть: сделать хоть что-нибудь. Мерзкое. Вызывающе отвратительное. Пошлость и грязь. Быть развратным и откровенно бесстыдным. Стянуть до колен штаны и трусы. Выставиться напоказ — любуйся, пока я жив. Такое ты вряд ли ещё увидишь. Вот так — одним сумасшедшим рывком. Плевать. Смотри, смотри, как Джон Ватсон сходит с ума. Член огромный, багровый до черноты. Жаждущий. Мокрый. В запястье впиваются окоченевшие пальцы, и умоляющий голос снова шепчет, терзая душу: — Не надо. Оденься, прошу тебя. — Пошел. Вон. Чертов. Ублюдок. Джон готов переломать эти пальцы и задушить этот голос — у него стоит. У него разрываются яйца. Он больше не может терпеть. И потому, обхватив себя ладонями и выдохнув из самых глубин, оттуда, где всё раскалено добела, от наслаждения сгибается пополам… Оргазм его убивает — до того он ужасен. Ни удовольствия, ни освобождения. Кружится голова, ломит мошонку. Слюна вязким хинином скапливается под языком, и пустой желудок отзывается на горечь рвотными спазмами. Эрекция спадает не сразу, и никак не получается заправить негнущийся член в белье. Руки трясутся, горит залитое краской лицо. Джон знает, что никогда не сможет это забыть: нескончаемый поток стонов и собственный кулак в обильных белесых разводах. Взглянуть на Шерлока невозможно. Даже если это последний взгляд. — Джон. — Боже, что я делаю. — Он без сил стекает на стул. Омерзение к самому себе безгранично. И ужас так необъятен, что кажется, будто в теле только он и остался. И лишь полное исчезновение способно справиться с этим. Несуществующий Джон Ватсон — решение всех проблем. — Гони меня из своей жизни, Шерлок. На хуй. Губы невесомо коснулись волос. Лба. Тронули отчаянный жар ушной раковины, обхватили алую мочку. От влажного прикосновения покрылась мурашками кожа. — Я очень тебя люблю. Кажется, будто слезами переполнена каждая клетка, и даже вместо крови бежит горько-соленая прозрачная жижа. Но под веками сухо и колко — так, что больно моргать. — Ты нежен со мной… — Да. Очень. По-видимому, для меня это очень. — Я совсем помешался, Шерлок. — Мы оба немножечко не в себе. — Неужели ты мог подумать, что я от тебя отказался? — Мне было больно. — Я скотина. Жалкая и безвольная. Никогда таким не был. — Джон круто развернулся и столкнулся с тревожным взглядом, не находя в нем ни обвинения, ни даже тени упрека. — Всё это не имеет отношения к сексу. Веришь? — Стиснув в ладонях холодные пальцы и едва сдерживая желание прижать их к губам, он повторял снова и снова: — Ты веришь? Веришь? Никакого отношения к чертовой ебле. Клянусь. Я… Я просто очень хочу здесь жить. В этой квартире. С тобой. До смерти хочу этого. Мне всюду тошно. Муторно. Хочется бежать, бежать. Без оглядки. Отказался от хирургии, и Алекс даже не спросил, почему… Не представляю, как дальше жить. Впервые чувствую себя таким слабым и беззащитным. — У тебя есть защита. Всегда была. Можешь ты успокоиться? — Шерлок мягко освободил пальцы и тут же погрузил их в беспорядочно торчащие прядки. Пригладил. — Очень мягкие волосы. Теплые… — И вдруг замер, озабоченно оглядываясь по сторонам. — Джон, с кухней определенно что-то не так. Может быть, поменяем мебель? Или жалюзи? Или освещение? Выкрасим стены. Джон недоуменно поднял глаза. На смену погребальной тоске и отчаянию пришло обычное, вполне человеческое удивление: какая мебель? какие стены? кто из нас сумасшедший? — Зачем? К чему это ты? Что за выдумки? — Сам посуди, нахождение здесь дурно влияет на наше либидо — так и тянет вытащить член. — Шерлок серьезно посмотрел Джону в глаза. — Это же анормально, Джон. Необходимо что-то предпринимать, не откладывая в долгий ящик. Как думаешь, нежно-голубой оттенок хоть как-то нас усмирит? Джон даже привстал, изумленно приоткрыв губы: — Нежно-голубой? — Да. Послушай, а ведь это прекрасная мысль. Безмятежность и глубина… Немедленно этим займусь. — У тебя тоже припадок? Как ты себе это представляешь? Я не собираюсь торчать в каком-то гребаном аквариуме, безмятежный, как гребаная рыба. Да что за бредятина в твоей голове? Шерлок широко улыбнулся. — На всякий случай, Джон, чтобы ты понапрасну не распалялся: это была небольшая шутка. Я пытался шутить. Разрядить обстановку. Ты пришел в себя? — Что? О боже, Шерлок. — Джон откинулся на спинку стула и рассмеялся. — Снова я повелся, как последний болван. Поверил. По-моему, обстановку я уже разрядил. И разрядился. Мать твою, как я кончил… Зверски. И не скажу, чтобы мне понравилось. Скорее наоборот. Чуть яйца не лопнули. — Я отчетливо слышал какой-то треск. Так это были они? — Шерлок, мы с тобой два безумца. Несем ахинею. А между тем… — Из глаз исчезли смешинки, их снова полоснул жгучий стыд. — Я готов провалиться сквозь землю. На этот раз Шерлок улыбнулся немного печально. — Продолжаешь меня стесняться? — Ну да. Что в этом удивительного? Я тряс своим членом как обдолбанный псих и орал на весь дом. Полагаешь, этого недостаточно? Меня в сумасшедший дом пора отправлять. — Люблю твоё чувство юмора. — Мне не до смеха. Три недели, и я уже спекся. Не контролирую себя. Ненавижу её. Внутри клокочет бессильное бешенство. Разрывает. А уйти не могу. — Знаю. — Ничего ты не знаешь. Однажды я сказал, что не бросаю друзей в беде. И сказал это ей. Будто заклеймил самого себя. — Ты всегда был преувеличенно щепетилен. Иногда это очень вредит. Она тебе друг? — Она любит меня. Кажется… Она совершенно одна. И ей плохо. — Но это затягивает, Джон. Каждый прожитый день. Всё зависит от нас, и только от нас. — Считаешь? Считаешь, в мире не существует не подвластных нашей воле вещей? Ошибаешься. На этот раз ты ошибаешься. Если бы мир был устроен так просто, по нему не бродили бы разочарованные, опустошенные тени. — Собираешься к ним примкнуть? — А ты предлагаешь бросить её и — вприпрыжку к тебе? Наслаждаться любовью и счастьем? — Нет, конечно. — Вот видишь — ты даже предложить такое не можешь. — Ты таешь на глазах. — Господи, Шерлок. Разве в этом проблема? В моих выпирающих ребрах? Черт с ними. Я теряю себя. И тебя. Вот что сводит меня с ума. Каждый день я только об этом и думаю. До разжижения мозга. Моя чертова свадьба стала билетом в один конец. Не представляю, чем это закончится. Уже сейчас всё окрашено черным. Всё, кроме твоих глаз. Они замолчали. Джон переводил дух после горестного монолога, Шерлок сосредоточенно рассматривал свои руки. Тревога сгущалась и осязаемо сдавливала виски. Джон качнул головой и скривился — боль остро ужалила и сосредоточилась в лобной доле. — Дьявол, как хочется забыть обо всём. Лечь в своей комнате и уснуть. Зная, что ты где-то поблизости. Занимаешься ерундой. — Завтра я уезжаю. — Уезжаешь? — Грудь горячо обожгло — всё-таки это правда. Новое дело. Черт бы побрал этого конспиратора. — Куда? — Мм… Джон, это даже отъездом не назовешь. Сутки. В худшем случае — двое. И я снова с тобой. — Я спрашиваю — куда? — Ничего связанного с полицией. Скажем так, поручение Майкрофта. Всего лишь. Врал Шерлок неумело, по-детски: запинался на каждом слове, краснел, прятал глаза. Джон смотрел и удивлялся, как получилось у него так правдоподобно изобразить мертвеца. — Говори. Немедленно. У тебя ничего не выйдет. Я не собираюсь ни секунды оставаться в неведении. Довольно с меня этих трех недель. Голос Джона звенел и срывался, и это звучало предостерегающе. Шерлок отлично знал, что за этим может последовать. В данном случае, когда между ними и без того всё непросто, когда каждое слово, каждое действие может стать роковым, рисковать было бы непростительно глупо. Слишком дорожил он этим человеком, чтобы унижать продолжением пусть и вполне безобидной, но всё-таки лжи. — В Италию. К матери Мэри Морстен. — Что? Куда? В груди взорвался радужный шар, и надежда — восхитительная, причиняющая сладкую боль, хлынула теплым потоком. Это же Шерлок. Он с того света вернулся. У него получится. Должно получиться. Не может не получиться. Но на смену яркому воодушевлению быстро пришло осознание. Что нового услышит Шерлок от измученной воспоминаниями Эммы? Что нового для Джона? И для того проклятого тупика, в который он добровольно уперся носом? И самое главное: было очень похоже, что Шерлок и сам это понимает. — Ты ведь знаешь, да? Ты знаешь, что случилось с её отцом? — Да, знаю. Но этих знаний мне недостаточно. Довольно грязное дело, Джон. Не выясненное до конца. Мне хотелось бы разобраться. Просто разобраться. — Боже, Шерлок. А слабо спросить у меня? Не обязательно ворошить… угли. — Я не был уверен, что ты копался в прошлом своей жены. — Ты прав — я не копался. Не считал нужным. Но, знаешь ли, бывает так, что прошлое само находит тебя и поворачивается лицом. Во всей своей неприглядности. Не обязательно беспокоить Эмму. Лучше послушай меня. — Она ждет, она была рада звонку, и я полечу. Прости, но о том, что случилось в поместье Морстенов, я намерен узнать от неё — из первых рук. Твоя версия может оказаться не полной. И в какой-то мере предвзятой. А это недопустимо. — Полной, не полной… Будто это что-то изменит. Какую бы правду ты ни узнал, я никогда не пойду на сделку со своей идиотской совестью. Таким уж я уродился. Будь проклято всё на свете. Шерлок вздохнул и отвернулся к окну — неужели и там, в обыденности и суете, столько же неразрывных кругов? — Мне не всегда понятно, что движет людьми. Вот и с тобой… Сложно, запутанно. Но по-другому ты не умеешь, и я вынужден это принять. — Он помолчал и добавил, снизив тон до невнятного бормотания: — Хотя, если быть предельно откровенным и честным, до меня не доходит смысл такой мазохистской жертвенности. Она оправдана только в случае, когда счастлив хотя бы один. Джон окинул Шерлока взглядом. Любимый. Родной. Очень умный. И во всем абсолютно прав. Как долго может продлиться эта неразбериха? И на сколько хватит у них терпения, чтобы, смертельно устав от самих себя, не перечеркнуть всё одним махом? Просто друзьями им не быть уже никогда — слишком неодолима тяга. Любовниками? Джон не мог поручиться за выдержку, во всяком случае, за свою. Да и к чему эта пытка, когда они чувствуют друг друга даже на расстоянии? Постель неизбежна, как бы ни оттягивали они момент близости, какие бы соломоновы решения не принимал разрываемый противоречиями Джон. Но в постели всё и закончится. Принесут ли радость объятия, о которых сейчас втайне грезит каждый из них? Уходить отсюда к жене, чувствуя себя одновременно предателем и прелюбодеем? А Шерлоку оставаться здесь одному? Обиды, ревность, недосказанность. Ворованные ласки. Взаимные упреки. Всё это неизбежно, когда жизнь строится кое-как. И Мэри. Её завтраки. Её ожидание. Её затаенная боль. Джону было очень жаль. Но именно таким, твердым и неподатливым, было тесто, из которого его однажды слепили, и с поля боя он упрямо тащил даже уже бездыханных. — Безнадежно, Шерлок, — сказал он, отвечая собственным мыслям. — Всё безнадежно. Поднявшись, Шерлок встал за спиной и, словно надежный редут, обвил его плечи руками, скрестив ладони на изгрызанной болью груди. — Посмотрим. В любом случае, хорошо, что разговор состоялся. Для тебя не секрет, что я привык играть, и от любой, даже самой рискованной и дерзкой игры умел получать удовольствие. Но с тобой это было невыносимо. Джон поднял голову. — Можешь поцеловать меня? Просто поцеловать? Я должен знать… или хотя бы думать, что после… о, господи… после моего… в общем, что тебе это всё ёще нужно. И не противно. Можешь? Пара минут у меня в запасе имеется. — Могу. Но учти, пары минут может быть недостаточно. * Надежда у Шерлока всё же была. Надежда на чудо. И на Мэри Морстен.