Меловой период

Виталик Анисимов умел делать гадость так, чтобы не ему одному в радость и чтобы потом за эту гадость ничего не было. Кажется, о таких мама говорила: «Умеет себя преподнести», а дед по папе: «Такой ссыт в глаза — всё божья роса», и бабушка на него за это замахнулась поварёшкой, чтобы при внуке гадостей не говорил. Чем больше Виталик издевался над кем-то, тем активнее этот «кто-то» перед ним лебезил. Иные поначалу пытались жаловаться старшим, но разве могли те заподозрить в Виталике, обладателе очаровательнейшей улыбки, легко алеющих щёк и милых ямочек, исчадье ада во плоти? Может, и могли, но как-то не торопились. Дети же, они так, просто играются. А как по-Тохиному, так эти мерзкие розовые щёчки и курносый Виталиков нос были тем ещё свиным рылом чёрта, и ничего милого не было в нём, а детского — в его «играх». Как же хотелось кулаком стереть улыбку с этой чёртовой хари! Но Тоха не бил, не лебезил и не жаловался. Он знал, что не выстоит один против оравы прихвостней и боялся их, а родителям сказать — значит сразу проиграть, ведь именно на это его подзуживали, брали на слабо. Меж тем рассказать было о чём. До того как поступить в первый «А», Виталик вместе с друзьями учился здесь же, в «нулёвке» — подготовительном классе, поэтому в стенах школы чувствовал себя не только в своей тарелке, но и в своём праве. Большая часть детей относилась к новой обстановке настороженно и выглядела потеряно, а вот компания Виталика, Олеси и Семёна держалась особняком. Наиболее дальновидные мальчишки успели на горьком опыте Антона оценить расстановку сил и примкнуть к вожакам стаи. Девчонки благоразумно держались подальше и не вмешивались; их в основном и не трогали. Гораздо больше шайку интересовали двое других. На первой парте среднего ряда сидел высокий полноватый паренёк с коротко стриженными чёрными волосами. Его звали Кирилл, ему было целых восемь лет. Его крошечные глаза косили, и он их подслеповато щурил, даже несмотря на толстые стёкла очков. К Кириллу не обращались иначе как «дылда косоглазая», «жирный» и «тормоз», что было неправдой, ведь паренёк с первых же дней зарекомендовал себя как прилежный и умный ученик. На задирания одноклассников не обращал ровным счётом никакого внимания, держался со степенностью льва, окружённого стаей повизгивающих гиен, и довольно скоро издевательства над ним свелись к дежурным подтруниваниям. Совсем по-другому получилось с Тошей. Не сталкивавшийся прежде с агрессивной враждебностью, он никак не мог понять, что нужно молчать и не реагировать. Он неуверенно, подобно несмышлёному телку, пытался то бодаться, то отбрыкиваться, замирая после каждой попытки и позволяя ударить себя ещё трижды. Как и Кирилла, его обзывали косоглазым. Тоша недоумевал: реальное косоглазие, как у молчаливого Кирилла, пугало, вызывало оторопь. Будь он постарше, непременно попытался бы объединиться с одноклассником на почве общей беды: так их бы было уже двое, а двое — это компания. Глядишь — и подружились бы, и не было бы так страшно. Но Тоша никогда не мог понять, куда именно Кирилл смотрит, в разговорах ловил себя на том, что бессовестно пялится, отводил взгляд в сторону и настолько отвлекался, что постоянно образовывались неловкие паузы. В детском саду бытовал слух, что такое с глазами случается, если ты ради хохмы ими косишь и тут тебе прилетает по голове, и вопрос, так ли это, просился сорваться с языка. Тоша сдерживался, не хотел обижать. И точно знал, что его глаза не выглядят так же пугающе: да, один полуприкрыт веком и словно бы выцвел, как старый бабушкин ковёр, висящий в солнечной стороне дома, но ребята в детском саду даже внимания никогда не обращали! А потом он вспомнил мамины причитания, когда она говорила, что его изуродовали… Если он так безобразен, то лучше бы его вообще никто и никогда больше не видел. Чтобы стать незаметнее, Тоша начал сутулиться, а перед входом в класс старался зачесать отрастающие волосы набок, чтобы прикрыть уродский глаз, и страшился дня, когда настанет время стричься. Поначалу Тоша предпринимал попытки завязать общение с кем-то из одноклассников, но от него шарахались, как от прокажённого: лишних проблем никто не хотел. Школьная жизнь и без того обещала быть непростой. Это первоклашки поняли ещё на первой неделе обучения. Классная руководительница первого «А», Наталья Юрьевна, не отличалась ни добрым нравом, ни талантом к педагогике. Тоше она напоминала соседского злобного пуделя Басю: у того были такие же блондинистые кудряшки, тяжёлый взгляд налитых кровью глаз, и если приблизишься, да даже если вскользь глянешь — молись, чтобы не набросился. Так дело обстояло и с Натальей Юрьевной. Поначалу непривычные к колоссальной нагрузке в три урока ребята принимались капризничать, но учительница быстро и на корню пресекала это, заставляя подняться и стоять не шелохнувшись пять минут. Остальные сразу притихали и брались писать усерднее прежнего. Ужасен был не только позор прилюдного попрекания, но и то, что вместо перемены приходилось выводить дополнительные ряды кособокой вязи в прописях, а за выполненную утомительную работу проставляли не печать с синей «Мальвиной», как всем, а влепляли красного «Буратино», и неважно уже, хорошо ты справился или плохо. Нечего было ныть. За капризность Тоше подниматься из-за парты не приходилось, но вся его разлинованная тетрадка и без того пестрила красным. Страницу за страницей выводить прописью «Аа», «Бб», «Вв» — и так до конца алфавита, — задачка из того же ада, из какого припёрся Виталик. И она, как и Виталик, Тоше не по плечу. Кровавый Буратино зловеще просачивался сквозь листы, постоянно напоминая, какой он «криворучка», и мама вздыхала: «Опять новую тетрадь заводить. Ну что ж ты, Тошка, никак не научишься. Писать — не сложно. Смотри». Тоша смотрел и повторял. И дома рядом с мамой почти получалось, а в классе — совсем нет. И опять ему влепляли кровавого Буратино. Надоело. Зачем вообще стараться? Всё равно наклейка — мерцающая от блёсток звёздочка — ему не светит; для этого надо набрать три «Мальвины» подряд, а у него ни одной. Даже когда, как ему показалось, он наконец-то справился и написал красиво, всего с парой помарок, Наталья Юрьевна всё равно придралась и впаяла ему этого дурацкого «Буратино», расплывшегося в кроваво-красное неопрятное пятно, как пришибленный на белых обоях комар. Тоша долго и с сожалением разглядывал свой очередной провал, а когда рядом с ним загоготал Виталик, у которого к тому моменту было уже две золотые звездочки и две зелёные, Тоша перевёл взгляд и с наслаждением представил, как такое же пятно растекается по этому ненавистному лицу. — Что, Картошка, опять залажал? Каким лошком надо быть, чтобы не уметь писать! Это же как два пальца обоссать! Картошкой его начали обзывать с первого дня. На самом деле прозвище было не обидное, а глупое, но Тоша реагировал как на красную тряпку на любое слово, сказанное Виталиком с этими его ехидными интонациями. Обычно он начинал препираться, но сейчас старался сдержаться, потому что учительница уже вошла в класс после переменки, и Тоша решил, что на том разговор закончен. Однако Виталику это не помешало — он зашептал соседу на самое ухо: — Наталья Юрьевна вчера твоей мамке рассказывала, какой ты тупой, я слышал. Антон тоже прекрасно помнил вчерашний инцидент: мама пришла за ним после уроков, а навстречу вышла учительница и попросила задержаться. Прямо при Тоше она выразила сомнения, что ему следовало приходить в школу в этом году, и намекнула, что родителям стоит лучше заниматься с ним дома, иначе он рискует отстать. Мама тогда вспыхнула, но промолчала, а он смотрел на свои аккуратные бантики шнурков, которые так и не научился завязывать сам, и тянул мамину руку, чтобы увести от неприятного разговора. — Она не это сказала, — неуверенно возразил Тоха. Однако Виталик продолжал свистяще шептать, как не слышал. — Думаю, твоя мама скоро от тебя откажется, Картошка. Нужен ты ей такой… У Антона больно кольнуло в груди: а что, если правда? Как последний и самый главный аргумент, он возопил: — Моя мама меня любит! Вышло громче, чем хотелось. Наталья Юрьевна недовольно зыркнула на возмутителя спокойствия и сурово отчеканила: — Анисимов, Туманов! Перемена кончилась. Потом пообщаетесь. Успокаиваемся. Мальчишки синхронно понурили головы и пустились в очередной бой с закорючками. Но не всё было так уныло. Школьная жизнь заиграла новыми красками, когда через месяц с больничного вернулась учительница музыки Екатерина Романовна. Древняя иссохшаяся старушка, с кожей такой же серой, как её седина, — и всё-таки Тоша с нетерпением ждал этих уроков. Как-то раз после уроков, пока мама ушла на кухню готовить обед, Тоша поспешил к письменному столу. В ящичке он откопал пустую тетрадку, на глянцевой обложке которой красовались раковины, омываемые волной. Это было ровно то, что надо: для любимого предмета хотелось завести красивую тетрадь, а не обычную с зелёной обложкой. Кроме того, когда Тоша смотрел на обложку, он живо представлял себе подводный мир, краше чем в «Русалочке», и трёх танцующих китов. Именно на примере китов Екатерина Романовна рассказывала о столпах музыки: песне, танце и марше. Что важнее, она ставила для примера композиции, которые прежде Антону доводилось слышать лишь урывками по телевизору, когда показывали оперу или балет, и родители переключали канал почти сразу. Тоша не сказал бы, что такая музыка — его любимая, но отчего-то по телу то и дело пробегали мурашки, а перед глазами с лёгкостью всплывали разные невиданные миры, — всё равно что перестать быть Антошкой-Картошкой и оказаться Иванушкой в сказке. Впрочем, прежде он вообще интересовался не столько музыкой, сколько видеоклипами, особенно яркими и мультяшными. Теперь горизонт расширялся, и видеоклипы сами придумывались в голове. Тоша раскрыл тетрадь. Домашним заданием было нарисовать тех самых китов, которых он сейчас видел как наяву, и ему не терпелось за это взяться. Правда, раз он начинал всё с чистого листа, надо было переписать то, что успели дать на занятиях: целых полстраницы текста! Но ради музыки Тоша справится. Впервые столь же твёрдым, сколь его намерения, оказался и почерк. Натруженные подушечки пальцев больно отдавились ребристой ручкой, но Тоша по праву гордился собой, разглядывая результат кропотливого труда: ни единой помарки! И так красиво… Наверняка Наталья Юрьевна, увидав стройные ряды разборчивых букв, сразу бы наклеила звезду — и не одну. Но это лишь подготовка — пришло время приступить к самому вкусному. Воображаемый кит с арфой как раз махнул хвостом и запел довольным басом, а на его гладкой коже танцевали солнечные блики от поверхности воды. Антон перевернул страницу и, вооружившись заточенными цветными карандашами, поплыл следом. *** — Антон, ты опять носом пишешь! Скрючился в три погибели, горб растишь! Не сутулься! Он не отозвался. — Антон, ты меня слышал? Мне к твоей спине доску привязать? На такой строгий голос пришлось повернуться. Тоша щурился от слёз и глотал сопли, но мама не оттаяла и прикрикнула: — Звезда погорелого театра! Что ты ревёшь? Ну что ты опять ревёшь? Ты ведь уже взрослый мальчик, а всё как маленький. Тоша сжался и перестал хлюпать носом, наскоро обтёр кулачками слёзы и сопли. Настроение у мамы было прескверное ещё с самого утра, как они поругались с папой. Она кричала монологом: «Батрачишь как проклятый, семью забросил, а толку, если получки полтора месяца не видим? Или работу новую ищи, или с ребёнком позанимайся! Меня его классная задрала! А я говорила, что сначала надо в подготовишку, ну и кто меня послушал? Чего ты там бубнишь! Ме-ме-ме! Баран! Это мне, а не тебе с твоей мамой пришлось изъясняться! Подсела, блядь, на ухо, полчаса причитаний! Антошеньку врачам покажите, вдруг он ку-ку, УО, говорит! Нормальная?! На Серёженькиных плечах-то всё и держится, иди, Риммочка, работать! Денег у них заняли, так теперь по гроб жизни выслушивать!» Вот так с утра было страшно, и Тоша боялся, что сейчас будет страшно снова, но мама только устало вздохнула и раздражённо, но без сильной злости спросила: — Ну что опять случилось? — У меня ничего не получается… — тихо прошелестел голосок. Мама заглянула в тетрадку, но в мешанине штрихов цветных карандашей и фиолетовых клякс от растёкшейся в слезах ручки разобрать что-либо было невозможно. Уточнила: — А что ты делал? — Рисовал китов… По музыке задали. — А что, у тебя завтра будет музыка? Антон помотал головой. — Ну так и чего хватаешься, за что не просят! Делал бы арифметику лучше, а то опять до ночи просидишь. Убирай давай, обедать будем. У Тоши опять потекли слёзы. Мама, не говоря ни слова больше, встала и вышла, хлопнув дверью. Когда она вернулась с пюре и рыбой, на столе было чисто, а о рыданиях напоминали лишь покрасневшие глаза. Наверное, это было не похоже на обычное поведение Тошки, и взвинченная мама сменила гнев на милость. Она похвалила сына за послушание; тот слабо улыбнулся, но к пище почти не притронулся. Чтобы успокоить и помириться, мама погладила его по волосам, а затем пообещала: — Ну всё, не реви, я перепишу тетрадь и китов тебе нарисую. Тошка снова выдавил из себя улыбку, но лишь сильнее расстроился. Остаток дня прошёл в тишине. Через неделю Тоша пришёл домой с тяжёлым сердцем и отличной оценкой в тетрадке; Екатерина Романовна, в отличие от классной руководительницы и физкультурницы, не видела ничего зазорного в их проставлении. Он показал маме пятёрку, и она улыбнулась. Тоша с грустью подумал, что, наверное, ей приятно получить такую отметку за своих китов. Изображённые на недосягаемом для первоклашки уровне, они были совсем не теми, что резвились в Тошином воображении. Просто срисованные из энциклопедии касатка и кашалоты, без арфы и солнечных бликов на теле: когда глядишь на эту картинку, не слышишь никакой музыки. Тоша чувствовал себя ужасным обманщиком, и на музыку было стыдно идти, и удовольствие от неё стыдно получать. Полюбившиеся было уроки теперь совсем разонравились, с них хотелось сбежать. Настроение у каждого члена семьи Тумановых было — будто у трёх сизых туч, но гроза пока не разразилась. Папин день рождения в этом году пришёлся на пятницу; сразу после школы мама, подхватив Тошкин рюкзак, потащила его на Удельный рынок. Говорила: «Только и надеюсь, что удачно сторгуюсь, а то не видать Серёже подарка». Снуя меж шумными рядами, заполонёнными товаром и людьми, Тоша вцепился покрепче в мамину руку, чтобы не потеряться в толпе, как случилось однажды в метро. Тогда он отстал, заметив в переходе на полу блестящую монетку, поднял её, а родителей и след простыл. Он кинулся сломя голову вперёд, увидел знакомое коричневое пальто и не раздумывая взялся за локоть, лишь потом посмотрел наверх и встретился взглядом с улыбающейся ему незнакомой женщиной. К счастью, та помогла найти спохватившихся родителей, но страх потеряться осел глубоко и по сей день аукался кошмарными снами. Чтобы отвлечь себя от неприятных воспоминаний, грозящих перерасти в панику, Тоша спросил: — А что мы будем дарить папе? — Штаны. — Но у него уже есть любимые штаны. — Вот именно поэтому мы и будем дарить новые; те я уже заколебалася латать. Бежевые вельветовые брюки почти что нужного размера достались, как сказала мама, по смешной цене, осталось только их подшить. Тоша переживал, что эти брюки совсем не похожи на папины любимые синие джинсы, но мама была уверена, что папе понравится, к тому же «для комплекта» они взяли ему новые трусы со смешными бульдогами. Мама заторопила домой, ведь нужно ещё доготовить традиционный Наполеон. Гремела посуда. Мама суетно металась от холодильника в комнате до общей кухни и без конца сетовала, что ничего не успевает. Тоша очень хотел помочь и, когда она вышла в очередной раз, взялся мешать муку и сахар, ссыпанные в миску. Но когда мама вернулась, то лишь отогнала его как назойливую муху. — Не мешайся, испортишь всё. Вон как миску наклонил, чуть на голову себе не одел. Тоша отскочил как ошпаренный и послушно сел подле на шаткую табуретку. Неужели он и правда во всём так плох? Может, в словах Виталика было больше правды, чем казалось? Стоит совершить ещё пару промашек, и мама действительно от него откажется, отдаст в детдом… И правильно говорить «надел», а не «одел»! Весь вечер Тоше не терпелось увидеть папину реакцию на подарок, поздравить его, тем более, что он успел нарисовать открытку с Тимкой в бантике и вывел прописью: «С днём рождения!», но папа почему-то всё никак не шёл домой. Мама то и дело поглядывала на циферблат, и сначала раздражённо постукивала пальцами по столу, мешая делать уроки, а как за окном стемнело — так у неё лицо стало злое, как у Натальи Юрьевны. На вопрос: «Где папа?», она нервно дёрнула плечами и прикрикнула: — Я откуда знаю?! Около полуночи, когда верхний свет давно был погашен и мама четырежды попыталась уложить Тошу, а тот упорно отказывался, в дверь деликатно постучали. Мама открыла. На пороге стоял Сергей с осоловевшим довольным взглядом и широкой улыбкой, которая сползла, стоило ему посмотреть на супругу. Шагнув из залитого светом общажного коридора в сумрак комнаты, он неуверенно начал: — Простите, родные… Ребята с работы предложили отметить. Я же говорил, что, может быть, лучше мы с вами в выходные… Ему в грудь ударились брюки, перевязанные синей лентой. Следом раздался срывающийся голос. — Тáк ты нас любишь, да, Серёжа?! Папа шагнул навстречу маме, но та резко отпихнула его и выскочила за дверь. Сердце у Тоши билось часто-часто. Он понимал, почему мама злится, ему тоже было обидно, но ведь сегодня был папин праздник. Разве можно его так портить? Слова поздравления, которые он готовил весь день, потерялись. Он протянул открытку. Сквозь сжавшееся горло едва протолкнулись слова. — С днём рождения, пап… Папа поглядел на него так, словно ему на ногу от души наступили, и ответил: — Спасибо. Ложись спать, Антош. Не глядя откинув подарочные штаны и открытку, он выбежал вслед за мамой. Щёлкнул замок. Тоша остался один в темноте. Он залез на свою постель, обхватил коленки и принялся раскачиваться. Его трясло, но в голове удивительным образом было пусто. Назавтра родители, конечно, помирились, но Тоша, которого временами так и подмывало рассказать, что одноклассники дразнятся и издеваются над ним, теперь решил твердо: надо молчать. Не чувствуя себя спокойно ни на учебе, ни дома, и не зная, чего ждать от следующего дня, он хотел сохранить хотя бы какое-то хрупкое равновесие. Старался теперь не показывать слёз. Ему не хотелось делать вообще ничего, даже говорить с кем-то, даже играть. Мама говорила, что он стал вялым, спрашивала, не болит ли где, списывала всё на авитаминоз и усерднее прежнего пыталась помочь Тоше в учёбе, а тот, в свою очередь, ощущал себя ещё более никчёмным, бесполезным и тупым криворучкой. Ещё и уродливым. Подобие энтузиазма вновь проснулось, когда на учёбе для конкурсной работы задали сделать композицию из осенних даров природы: ярких листьев, шишек и плодов. Тоша поделился новостью с мамой и понадеялся, что в выходные они пойдут вместе с папой в парк кормить синичек и собирать листья к заданию. Когда он пришёл на следующий день из школы, мама с гордостью продемонстрировала своё творение: натюрморт из шишек и орешков, поверх которого восседала белка, склеенная из рыжей листвы. Тоша застыл. Ему очень хотелось накричать на маму, топать ногами и обвинять её, но он никак не мог найти слов: обвинять в чём? Просто было такое чувство, словно его из раза в раз обделяют и наказывают. Но ведь это он сам виноват. Он всё портит и ничего не умеет. — На выходные дожди обещали, так что когда бы ты собрал листики, если к понедельнику надо… А погулять мы как-нибудь потом сходим, — осторожно пояснила мама, не увидев радости на Тошином лице. Тоша молча кивнул и полез в свою постель, хотя был едва ли полдень. Мамина композиция заняла второе место по школе. За неё Тошу хвалила делегация незнакомых тётенек и вручила книжку со стихами про осень. Он улыбался натянуто, а на корешок подарка даже не взглянул и поспешно убрал книжку в рюкзак. Дома он передаст награду и похвалы тому, кто их на самом деле заслужил, — маме. Римма и Сергей выслушали Тошкин пересказ произошедшего с улыбкой. Спросили, посмотрел ли он книжку. Получив отрицательный ответ, родители послали сына её достать. Пока он копался, папа поцеловал маму и сказал довольно: — Кудесница ты моя! Мастерица на все руки. Что бы мы без тебя делали. Против воли у Тоши полилось из глаз. Он боялся, что родители поругаются снова, но едкая обида была сильнее. Это было его задание! И это должны были быть его, его похвалы! Он должен был сделать всё сам! Ему, а не маме должны были вручить книжку! Его папа должен был поцеловать и приласкать! Родители смотрели на Тошу недоумённо. Они не понимали, почему он опять плачет, и долго пытались добиться хоть какого-то ответа, прежде чем Тоша выдал, захлёбываясь соплями: — Потому что… Я тоже хочу… Чтобы меня хвалили… — Что за детские капризы? Похвалу нужно заслужить! — сухо отозвался папа, поджав губы. — А я… Заслуживаю! — Когда ты сделаешь что-то нормально, то и тебя похвалят. Вместо того, чтобы реветь, как девочка, лучше маму поблагодари. Она так старалась, а от тебя и «спасибо» не дождалась. Не говоря ни слова и не прекращая горько рыдать, Тоша скрылся под одеялом. Ему хотелось, чтобы родители подошли и принялись его оттуда выпутывать, но о нём словно забыли. Римма шёпотом обсуждала с Серёжей необходимость обратиться к детскому психологу, а тот также тихо недовольно отметал этот вариант и настаивал, что их сыну пора наконец повзрослеть, а не вести себя подобно избалованному принцу. Они так ни к чему толком и не пришли. Тоша не чувствовал себя неправым, но за свою выходку было стыдно. Он думал об этом весь следующий день и заслужил от Натальи Юрьевны за свою рассеянность очередного «Буратино» под ставшее привычным насмешливое фырканье звездоносного Виталика. Как бы то ни было, а перед мамой и правда стоило извиниться и поблагодарить её. Тоша подготовил речь, но, как и в случае с папиным днём рождения, ей не суждено было прозвучать. Уроки закончились. Шло время. Ребят забирали одного за другим, а мамы, всегда приходившей в числе первых, всё не было. Самостоятельно завязывающий себе шнурки Виталик подошёл к Антону поближе и так, чтобы его мамочка, болтающая с другими женщинами, не слышала, прошептал: — Что, Картошка, всё-таки бросила тебя твоя мама, да? Я знаю, она все задания за тебя делает. Так и моя говорит. Ты ведь сам ничего не можешь. Её достала твоя тупость. Теперь ты останешься в школе навсегда. Но не переживай. Я буду тебе иногда приносить, что наш кот не съест. Со смехом мальчишка отскочил от Антона, который даже не думал возражать. Он просто знал, что в этот раз Виталик прав, и прав во всём. Что делать дальше, Тоша не знал, и обречённо поплёлся, когда незнакомая женщина позвала его в группу продлённого дня. Пока они шли на первый этаж, та пояснила, что на улице дождь и гулять они не пойдут, но можно заняться домашней работой. На этот раз слёз не было. Тоша с ужасом понимал: заслужил. Ребята из других классов вместо того, чтобы строчить в тетрадях, возились на игровом ковре и приглушённо общались. Тоша и не подумал подойти. Он занял самый дальний угол у окна, за которым было серым-серо от стены дождя, и, стиснув зубы, чтобы не закричать от страха и отчаяния, достал хрестоматию. Он знал, что никто за ним не придёт, что его план запоздал, но твёрдо решил стать самым лучшим. Таким, чтобы мама с папой могли гордиться, если однажды в далёком будущем снова его увидят. Может, тогда он снова будет им нужен и они пустят его домой. Отбросив все прочие мысли, Тоша сфокусировался на странице и вскоре глубоко погрузился в чтение. Когда за ним пришла взволнованная и запыхавшаяся мама, на ходу складывая мокрый зонт под недовольный оклик воспитательницы, Тоше понадобилось некоторое время, чтобы осознать реальность происходящего. Трясущимися руками мама и сын обнялись. Но прежде чем кинуться сломя голову домой, Антон аккуратно отметил карандашом в хрестоматии строчку, на которой остановился, и вложил закладку. Он обязательно закончит этот рассказ и прочтёт все остальные. Сам.