Меловой период

С тех пор, как Тоша примирился с мыслью, что переведётся, жить стало проще. Смешно даже как-то: вот из-за них, уже почти не его одноклассников, он так переживал? Они ведь как тени, как призраки — вроде ещё рядом, а вроде уже полупрозрачные. Можно смотреть сквозь них, и они сами уйдут. И они уходили. Они больше не трогали Тошу. Может, после внеочередного собрания с ними строго поговорили, а может, его, Тошины, переживания их подпитывали. Раньше. Теперь не подпитывало ничего. Или студёное дыхание Нового Года заставило подобреть? А то не подобреешь, и не поверит Дедушка Мороз, что ты был хорошим мальчиком или девочкой. А не поверит – не будет никаких подарков. А не будет подарков – какой же это Новый Год? А Новый год был близко-близко, проносился красным грузовиком кока-колы на той стороне экрана и шумел ярмаркой у метро. Новый год — с запахом хвои, с драконами, сидящими в стеклянных шарах под снегом-блёстками или глядящими с календарей, и с канонадой петард, гремящей в подворотнях или у помоек. До каникул осталось всего-ничего. На музыке учили «Три белых коня», и когда Тоша спел маме, та поцеловала и пообещала, что они посмотрят этот фильм тридцать первого, перед тем, как пойти в гости. На поздний обед забежал папа. Ворчал, что в новую школу пришлось купить музыкальный центр на отложенные деньги, иначе бы Антона посреди года никто не принял; что начальство не хочет перепечатывать бланки и говорит править «19хх» на «20хх» вручную, а это же филькина грамота будет, нам теперь всем подставляться, что ли? Что ёлку дома ставить решительно негде — и даже не думайте. В тот же вечер он купил ёлку. Спустя часы счастливой возни та горела всеми цветами, и Тоша, пожёвывая хвою, серьёзно считал, сколько огоньков в гирлянде не работает, а потом уже не считал, а лежал в постели и любовался отсветами на потолке. Засыпал с мыслью: раз есть ёлка, значит, теперь можно каждый день под ней, на вате, проверять — вдруг подарки? Или не на вате, а запутанные в ветках. Класс тоже решили украсить: бумажными снежинками с уроков рисования. Снежинка Тоши больше походила на бабушкину кружевную салфетку, венчавшую старый телевизор. Тот ловил с помехами, а вместо звука натужно шипел. Тоша поморщился от воспоминаний о каникулах у бабули, отдававших затхлым запахом и скукой, и тут же принялся за новую. Зато у Виталика снежинка с первого раза получилась ладная на зависть, так что теперь он чувствовал себя вправе сидеть сложа руки и вещать: — Драконы на ту херню, что продают у метро, не похожи, а если они на кого и похожи, так на динозавров. Тоша не стал говорить, но этой мыслью они с Виталиком сошлись. — А вообще динозавры крутые. Вот я хотел бы стать ти-рексом! — с этими словами Виталик утробно зарычал под одобрительный хохот одноклассников. Затем обратился к своему другу: — А ты? — Бронтозавром, конечно, он же самый огроменный, — с усмешкой отозвался увалень Сеня и требовательно пнул ножку стула сидевшего перед ним Антона. – Ну, ты? — Человеком, — пробурчал насупившийся Антон, не прекращая орудовать ножницами. Он не хотел участвовать в игре одноклассников, даже если та его занимала. Он не такой, как они. Он не с ними. А на самом деле он хотел быть археоптериксом, первым из птиц. У него бы были чудесно переливающиеся всеми цветами радуги перья. Он жил бы выше всех этих неуклюжих злобных ящериц-переростков, лёгкий и свободный, и смеялся бы с небес над их грызнёй. Эта мысль мучила его всю ночь: может, стоило ответить честно, как хотелось? Но Виталику бы было неинтересно, и остальным тоже неинтересно. Они бы даже не знали, кто такой археоптерикс, сказали бы, что он всё выдумал. Они бы нашли, как посмеяться над его словами. И так смеялись, конечно, но ведь смеялись не над чем-то важным для Тоши. Зачем говорить что-то важное, когда другим неинтересно? Можно отшутиться, можно отмахнуться, и тогда тебя это не заденет. Пускай смеются, подумал Антон. Пускай все надо мной смеются. Буду говорить ничего не значащие глупости и чувствовать себя глупо, зато больше не будет больно. *** До новой школы дорога была дольше минут на пятнадцать, и они с мамой через раз опаздывали с непривычки. Татьяна Ивановна не ругалась. Она вообще на памяти Тохи никогда не ругалась, только губы могла поджать и посмотреть грустно, но её все слушались ничуть не хуже Натальи Юрьевны из старой школы. Сегодня она тоже не ругалась и даже губы не поджала, только поторопила проходить на своё место. Как сел – скользнула по Антону рассеянным взглядом, а потом вернулась, внимательным. — А что это на тебе такое розовое? — спросила она. Чем-то розовым была мамина ошибка: она по запаре постирала вещи разных цветов, спохватилась, отстирать обратно в белое не смогла, решила докрасить, чем осталось от платья, которое себе шила. Еле заставила Тоху надеть. Тоха в восторге не был, стыдился, краснел щеками в тот же розовый тон, но жуть как не хотел, чтобы кто-то почуял его слабость. Задрал подбородок, отчеканил: — Это рубашка. И вовсе она не розовая. По классу прокатились смешки. Татьяна Ивановна тоже улыбнулась и уточнила: — А какая же? — Она – поросячья, — ляпнул Тоха первое, что пришло в голову, всё тем же невозмутимым тоном. Смех одноклассников стал громче. — Поросячья рубашка – это здорово. Но приходи завтра в белой, хорошо? А то нас с тобой отругают, что не по форме. Поросячья. Сказанул же, дурачина. Розовая она, конечно, зачем и препираться-то было. Тоха сделал усилие над собой, чтобы не спрятаться за волосами, ладонями, или и вовсе под стол от стыда. По плечу шлёпнул новый сосед по парте, Олег, и шепнул с уважением: — А ты хорош! Тоха улыбнулся и почувствовал себя так, будто весна наступила. Поглядел за окно. Всё ещё снег, конечно. Это первый раз, когда ему тут кто-то, кроме классной руководительницы, сказал что-то хорошее. Прошедший месяц дался непросто: Тоха боялся, вдруг в новой школе всё повторится, как в старой? Предпочёл ни с кем не заговаривать, а только присматривался. К нему тоже присматривались. А после «инцидента» и вовсе сторонились. «Инцидент» случился через неделю на новом учебном месте. В новой школе у каждого класса была игровая комната: небольшая, уставленная цветами, за витражной дверцей. Там можно было беситься, играть в догонялки и «море волнуется», и всё это почти без надзора учительницы (она заглядывала убедиться, что дети не разнесли игровую, и возвращалась к своим книгам и тетрадкам). Уже ради этого стоило уйти из старой школы сюда, и как можно раньше; если б знал – не боялся бы так! И чего боялся? Но может, и стоило учительнице присутствовать почаще. Тогда бы Тоха и доказать смог, что драку с Андреем затеял не он. Или он? Да и была ли драка? Тоха уже и не помнил, что такого ему сказал Андрей, хоккеист, здоровый лоб на голову выше. Просто подошёл так близко, просто смеялся над ним при всех: «Сопля, немой что ли», ещё что-то. Просто Тоха испугался, оттолкнул, чтобы Андрей не дышал на него обидными словами. В ответ Андрей толкнул сильнее. Тоха упал на ковёр, вскочил, толкнул ещё сильнее, на одной злости, на одной мысли «никто больше не посмеет меня обидеть!», так сильно, как не ожидал, что умеет. Витражная дверь жалобно звякнула (хоть не разбилась!), когда Андрей вылетел из неё в классную комнату. А Тоха не почувствовал жалости к Андрею, когда тот заплакал, только недоброе удовлетворение. Да и чего жалеть этого дурака, которого тут все боялись? Ни синяка, ни ранки, просто слёзы обиды. Ни родители, ни учительница не ругали Антона взаправду зло, только отчитали. Мама сказала: «И крику было, Антоша, мама Андрея требовала, чтобы тебя перевели обратно. Так ты хочешь начинать жизнь на новом месте?» Тоха боялся, что родители решат: сына в старой школе избивали заслуженно. Сам нарывался. Не решили. Или решили, да не сказали. Зато его действительно больше никто не смел обидеть. Сторонились, будто и нет его. В игры не брали. Тоха слышал, считали странным, потому что их родители сказали, что странный, что буйный. Не то чтобы ему были интересны они или важно их одобрение, больно надо, лучше бы ещё сто лет никто не подходил вовсе… А всё же – смеялись. И Олег – заговорил.