Меловой период

Олег Ковтун был русый, смешливый, громкий, всегда в центре внимания и хоккеист, как Андрей, но не такой высокий, скорее, какой-то квадратный. Олег всем нравился. Антону — тоже. Непонятно было, друзья ли они? Олег всем друг, но, наверное, Антону чуть больше, они же сидят за одной партой и поэтому общаются больше. В средней школе всё сильно меняется и при этом не меняется вовсе. Много учителей, много кабинетов, много предметов (ещё и к английскому добавляются испанский и французский), совсем неклассная классная Татьяна Владимировна с холодным взглядом, полным молчаливого порицания за все грехи, которые ещё не совершил, но наверняка собирался. Те же одноклассники, те же компашки, те же игры. Компашка Антона — это только Олег. Единственный из класса, кто общается с ним. Да и вообще единственный: у соседских ребят словно стало меньше времени или желания видеться. Олег даже иногда гуляет после школы с Антоном, и тогда Антону не приходится качаться на качелях одному; не то чтобы ему не нравилось или надоедало качаться одному, одному даже сподручнее — летишь и мечтаешь, и ничего вокруг нет, только ты и бескрайние миры, но вместе — не так... потеряно? «Ходишь, как неприкаянный», — так мама говорит. Еще Антон бывал у Олега в гостях. Папа Олега был похож этой панибратской заботой и дружелюбием на соседа Фёдора Саввича. Он вкусно готовил, был то ли ФСБшником, то ли охранником у богатых, просто и грубо перешучивался с Олегом. Казалось, что Олег с папой — хорошие дворовые приятели. Про своего Антон такого сказать не мог, хотя и знал, что папа его любит, а он сам — папу. Правду сказать, они и говорили не так часто, чтобы об играх или людях (как Олег с папой), больше всё как-то само сводилось к бесячим вопросам-ответам: «Голодный?» — «Нет», «Не замёрз?» — «Нет», «Сделал домашку?» — «Нет». Последнее «нет» — самое плохое «нет». После него уставший с работы папа пристроится рядом и будет объяснять раздражённо, пока не сделаешь всю математику, и естествознание, и историю. И тогда остаётся только сидеть и плакать до двух ночи, потому что ты — тупой, а математика — сложная, а ты — мальчик и должен хорошо её понимать, а не понимаешь совсем, и плакать не должен, настоящие мальчики не плачут (значит, Антон — ненастоящий мальчик?). Вот Олег говорил, до него отец с домашкой не докапывается, и никто не проверяет, делает он что, или нет. Потом, правда, списывал всё у Антона перед уроками. — Да ладно тебе, ты же на кружки не ходишь никакие, что тебе кроме домашки делать ещё? Я вот знаешь как на хоккее устаю? Ничего не успеваю! А мне двояк влепят! Ну что ты, жалко что ли? — фыркал Олег, если Антон пытался укрыть решения задач и сочинения в лодочке ладоней. Антону жалко, сам не знает, почему, но очень жалко. И поэтому — стыдно. Он виновато смотрит, и его лодочка сама дырявится, слова и цифры вытекают. Он даёт Олегу всё, что тот хочет. И списать. И свою шоколадку, и сосиску в тесте, на которые деньги дала мама, а Олегу такие не покупают, потому что он спортсмен и ему нельзя, и денег своих не дают. И посидеть за компьютером, потому что у Олега Sega, за которой ему с сестрой Настёной дают посидеть только на выходных, а играть вместе в «Героев меча и магии» Олегу не интересно, он любит «стрелялки» (в которые Антон терпеть не может играть сам). Антон просит родителей отвести его на какой-нибудь кружок тоже, потому что, может, тогда не будет стыдно? Что он как бездельник. Папа предлагает борьбу, мама танцы, но Антону неинтересно. Он не хочет быть спортсменом и не есть шоколад и сосиски в тесте. Ему нравится фотографировать на свой ФЭД одноклассников, соседей, учителей и прохожих, и на родительский Кодак, когда они всей семьей гуляют по центру. Рядом с домом фотокружков нет, зато есть художественные школы. Рисовать Антон тоже любит, но не очень-то и умеет (все ещё вспоминает тех музыкальных китов, хотя им уже сто лет в обед). Так что теперь Антон ходит в художку. Три раза в неделю после школы, обеда и мультиков по СТС он едет на Каменный остров в «здание с башенкой». Там его учат работать акварелью (дома лежала потрескавшаяся, они с мамой покапали на неё мёдом, чтобы срастить трещинки, поэтому теперь можно украдкой облизывать вкусную краску на уроке и весь язык цветной), и пастелью (пастельный портрет «Аллегория осени» забрали на выставку, родители довольны Антоном, а он доволен тем, что теперь знает такое странное слово, «аллегория», которое можно рассказать Олегу), и простым карандашом (скучные натюрморты, фу), и соусом (соусом и рисовать — это же на лице или тарелке ведь только — ан нет), и сангиной (это не кровь), и сепией (а это — панцирь кальмара?). Рисовать — захватывающе, не то что школьная тягомотина. Антону тяжело сосредоточиться в школе или за домашками и усидеть на месте: надо крутиться, вертеть что-то в руках, кусать ногти и заусенцы, щёлкать ручкой, закрашивать маркерами ногти и сверху белой гелькой рисовать черепа, выводить узоры на полях тетрадей и превращать математические примеры в комиксные истории, дорисовывать в учебниках что-нибудь недостающее на портретах и пейзажах, чёрной гелькой пускать татухи себе по пальцам, запястьям, и циркулем протыкать тонкую сухую кожу между указательным и большим пальцем или у ногтей, или, если мамы рядом нет – её иголкой, и продевать нитку (кровь почти никогда не идёт), и ждать, когда же наконец можно будет поиграть в Фоллаут, или Дьяблу, или Готику. Или пойти рисовать в художку. Да и скучно учиться, противно выслуживаться за циферки, написанные красным, за которые ругают или хвалят, а выслуживаться приходится, потому что если не выслуживаться — не пойти будет в ларьки за новым диском, а там, говорят во дворе, интересное что-то вышло, «Морровинд» называется. Ну, не всё скучное, языки любопытные, особенно испанский, как по-разному звучат одни и те же по смыслу слова — любопытно. Литература интересная, потому что книги похожи на игры, только от тебя ничего не зависит, потому скучнее, но можно самому додумать и представить, что было бы иначе, если бы герои поступили не так или жили в другое время. Естествознание любопытное, но Антон и так читал много энциклопедий, и поэтому на естествознании мало чего нового. А математика вся эта или история — какой-то кошмар. Сплошные скучные и никому не нужные цифры, особенно в истории. Кто-то кого-то убил тогда-то, потом этот отомстил тому-то тогда-то, дань тогда-то собирали… лучше бы рассказывали, что тогда люди ели, и рисовали, и лепили, и какие у них слова тогда были, чтобы объясняться друг другу, ведь были же совсем другие слова. А нет, всё только цифры и убийства. Тоска. Физкультура ещё эта ужасная, сначала надо соревноваться и выставлять себя посмешищем и слабаком, а потом потному и липкому сидеть в классе и пытаться что-то запомнить, когда хочется содрать с себя одежду и кожу следом, а потом мышцы и так до скелета, и пританцовывая всё, как в том клипе, «Рок диджей», по MTV; после физкультуры Антон всегда тщательно намывал ладони, так долго, что смывались остатки маркерного маникюра и гелевых татуировок с рук, и словно бы слегка легчало, а потом он также тщательно стал мыть руки и после математики с историей, сам не знал, зачем. И география, география ещё, она была бы ничего, не будь предметом класснухи Татьяны Владимировны, с которой у них установилась взаимная неприязнь — она его за посторонние занятия на уроке при всех отчитает, за невнимательность, лень, глупость отчитает, дурачком назовёт, а он неприличный контур в контурных картах изобразит: «Это — страны Скандинавии, а что-то не так?» Она родителей в школу вызовёт, за страны Скандинавии, и чтобы рассказать, что Антон много о себе думает, гордец, зазнайка, эгоист, выбивается из коллектива и оказывает на славного Олега плохое влияние, а он в отместку и правда какое-нибудь плохое влияние окажет, например, сочинит про Татьяну Владимировну стишок понеприличнее контура в карте и Олегу расскажет, а он классу, а потом народное продолжение появится, переплетённое с классическим утонувшим в толчке Гитлером и разобранной по камешкам школой. Вообще-то Антон и сам не помнил, с чего начался их конфликт. Может, он просто не нравится людям, а может, он не нравится людям потому, что они не нравятся ему самому, пугают его, и это чувствуется? Как собаки чувствуют страх и набрасываются. В художке всё не так. В художке он погружён в процесс настолько, что не обращает внимания на разговоры и смех девчонок вокруг. «Единственный мальчик в таком чудесном цветнике, — смеётся мама, — присмотри себе невесту, тут дети богатеньких учатся, полезные знакомства». Полезные — не то что Олег, которого мама почему-то не очень любит. Но всё это Антону неинтересно, а больше всего интересны: лепка, где можно трогать глину, всегда такую разную по консистенции, но неизменно приятную на ощупь, и композиция, где можно рисовать сюжет за сюжетом, что возникают в голове, стоит Петру Гавриловичу озвучить тему. Даже натюрморты рисовать не то чтобы весело, но всё же увлекательно. Время пролетает, скачет галопом, и потом снова пора домой, и снова сидеть разрисовывать руки и прокалывать кожу, пока мама не заметит или папа не придёт и не заставит сидеть с математикой до трёх ночи; папино дело прогорело, теперь он работает на заводе где-то далеко, в Ленобласти за Просветом, и очень устаёт. Так и живут. *** И всё же непонятно, друзья ли они с Олегом? Антон лежал под мирное и громкое сопение того самого Олега, разглядывал сетчатый полог над кроватью и думал: «А была ли у нас вообще дружба, или только одно взаимное удобство? Я ему свою шоколадку отдам, а он улыбнётся так солнечно. Я за него и себя учебники таскаю, а он, когда рядом — так другие сторониться перестают. Я ему списать дам, и он спишет каллиграфическим почерком, а мне потом двояк влепят, решив, что это я списывал как курица лапой впопыхах, а ему — пять или четыре. А он смолчит, будто так и надо. Он всегда лучший, прилежный, важный. Бесчувственный. А я — как его мрачная дурная тень, которую терпят благодаря Олегу. И переживаю всё о чём-то за двоих, а лучше бы тоже бесчувственным был». Антон повернул голову и посмотрел на спящего Олега. Он всё ещё был обижен на друга (или «друга»?), хотя и сделал вид, что всё в порядке. Да и на веранде такая духота, будто летние ночи ничуть не прохладней летних дней, и спираль воняет, а всё равно не помогает от комаров, рассевшихся на пологе и пищащих, пищащих, пищащих. Сейчас бы ножницы взять в руки, и всем им хоботки поотрезать, чтобы полог аж ощетинился, чтобы замолчали. Из-за чего они вообще поссорились? Кто-то что-то сказал. Так? Ссоры всегда начинаются с того, что кто-то что-то сказал? Прокручивая в голове воспоминания, Антон никак не мог выцепить ключевую фразу, после которой всё резко стало худо. Вот они как обычно пасут коз Виталины Евгеньевны, Олеговой бабушки. Козы классные, с безумными прямоугольными зрачками поперёк, и спокойные, их несложно пасти, сиди себе сиднем в поле с часок-другой и поглядывай — и так два раза в день. Вот они и сидят, и обсуждают что-то. Что? Ведь наверняка же что-то важное, нельзя так поругаться из-за ерунды. Вроде о музыке говорили? Да, о музыке. Антон рассказывал о группе «Кино», о единственном альбоме, что у него пока что был — «Последнем герое», и как странно, что её не ставят по MTV, ведь это абсолютно иная музыка, от неё у Антона по всему телу мурашки, и коммунальная кухня кажется не стылой, а уютной, романтичной даже, и идти дворами по Петроградке в сторону дома, напевая себе под нос эти песни — тоже романтично. Олег отмахивается от него, называет Петроградку стрёмной и кухню Антона убогой, а музыка ему и вовсе неинтересна, рассказывает снова что-то о хоккее и о зимней олимпиаде, про которую уже сто раз говорено. Или он не говорил про кухню и Петроградку такого на этот раз, говорил как-то раньше, вскользь, не теми словами, и Антон запомнил; или не запомнил, а всё переврал? Важно не это, важно то, что ему хотелось поделиться с Олегом. Это было значимо для Антона. Это первое для него такое вот — личное, принадлежащее только ему: чувство, знание, кассета, и это всё ему не с кем разделить. И он сказал, перебивая: «Но послушай, но ты только послушай!» Кажется, Олег разозлился. А Антон понимал, что не может сдержаться, что сейчас «как девчонка», «как мужчина не должен» разревётся, и убежал. В Горелово у бабушки с дедушкой Олега они были уже третью неделю и успели разведать все окрестности, наверное, потому Антон и не заблудился, хотя запруда среди осин, где он размазывал слёзы и сопли по горящим щекам, не была ему знакома. Кажется, папа называл такое, когда не соображаешь и делаешь что-то, а потом будто резко приходишь в себя, «состоянием аффекта». Наверное, это оно. Антон не понимал, что такого произошло. Ничего ведь не случилось? А почему он тогда ревёт? И почему чувствует себя очень одиноким? И почему Олегу всегда на него наплевать? Почему он никогда не слушает? Сколько лет знакомы — а он ничего об Антоне толком не знает, максимум как родители, которые тоже ни черта о нём не знают и не слушают, или даже хуже. Олег ведь даже не пойдёт его искать. Понятно, коз не оставить одних, но они почти их допасли, и можно было привести их домой и потом пойти искать Антона. А может, он и пойдёт? «Пожалуйста, пожалуйста, пойди, мне это важно, мне это нужно». Антон сидел на сухой кочке, пялился на водомерок, скользящих между кубышек, и ждал оклика или хлопка по плечу, ждал так долго, что палящее солнце скатилось с зенита до крон деревьев. Олег не пришёл. Тогда порядком заскучавший и успокоившийся Антон, поплутав, пошёл в сторону дома сам. Веранда проскрипела досками, извещая всех: Антон пожаловал. Виталина Евгеньевна крикнула с кухни: «Вовремя, скоро ужин». В гостиной первыми его заметили девочки: сестра Олега Настёна и двоюродная — Галя, они сидели и усердно раскрашивали сейлор-воинов (по вечерам Антон смотрел это аниме с ними, и ему даже нравилось, не меньше трансформеров в своё время, хотя Олег и называл это всё детским садом). Они поздоровались, и только тогда Олег кинул косой взгляд и оторвался от приставки, поставив паузу в игре. — Нагулялся? — ехидно спросил он. «Пошёл ты», — хотелось ответить Антону. Противный ком снова подкатил к горлу, застрял там, а казалось, всё уже изревел Ниагарой и нервно искашлял. Проталкивая ком силой, Антон сел рядом с Олегом на полу перед телевизором, обнял и сказал тихо: — Прости. Он не понимал, за что извиняется, но чувствовал стыд и вину. Хотелось, чтобы Олег обнял в ответ, сказал: «И ты прости». Олег не обнял, сказал лишь: — Ладно. Снова уткнулся в прохождение Контры. Даже не предложил взять второй джойстик. Тема была исчерпана, да только Антон злился весь вечер и ночь. Думал: «Если мы и друзья, то я не понимаю, почему. И раньше не понимал, наверное, но всем его представлял как лучшего друга. И дальше, наверное, буду так представлять. Больше ведь нет никого». *** Из Горелово в Брейтово — почти четыре часа пешком, поэтому Антон с Олегом встали пораньше. На них была возложена важная миссия: сходить в брейтовский магазин, единственный на округу, и закупиться по списку, составленному Виталиной Евгеньевной. В Горелово, конечно, тоже раз в неделю приезжала машина с продуктами, у которой пацаны жадно скупали доширак и чипсы — а больше ничего интересного там и не было. Уже утром было не продохнуть, и они взяли рюкзаки и пошли поскорее, пока злое солнце не запекло во всю мощь. Жадно ловили ветерок, изредка доносящийся с водохранилища, раз-другой перебрасывались фразочками, но после вчерашней ссоры как-то больше молчали. Прошли пару посёлков, луга, а дальше короткий путь вёл через лес, и лес этот пацанам ещё издали не понравился. — Мёртвый какой-то, — Олег даже снизил голос до шёпота и остановился, хотя всегда был довольно громким. — Ага. Все стволы серые. Странно. Не похоже на пожар, чёрные бы были. Тут болото? — Есть, но оно глубже, не у тропы. — Может, разрослось? Олег неопределённо пожал плечами, и они пошли дальше. Лес действительно был мёртвый и серый, и неприятно блестел грязными сетями паутин на солнце. Паутина комьями забивалась у основания ветвей, растягивалась у краёв, оплетала стволы, на которых виднелись караваны мёртвых скрюченных муравьев и мух, низко нависала над тропой, практически касаясь головы, а местами и вовсе перетягивала тропу шлагбаумом. И везде гроздьями висело что-то коричневое. Засохшие листья? А что же они движутся? Антон присмотрелся. То кишели гусеницы. Или черви? Антон почувствовал омерзение и страх, будто паутина поползёт по земле ему навстречу и опутает его. Будто он Фродо в пещере Шелоб (это был самый гадкий момент книги, которую он прочитал прямо перед каникулами). Прислушался. Наверняка гусеницы-черви издают мерзкие чавкающие звуки, обгладывая предыдущих незадачливых путников… Олег взвизгнул и замахал руками. Антон вышел из оцепенения и бросился к нему на подмогу. Оказалось, Олег головой задел свисающую на паутине гусеницу (о которой ныл всю оставшуюся дорогу), и почему-то именно в момент, когда Антон аккуратно снимал эту самую треклятую гусеницу с щеки друга, он перестал бояться. «Это забавно, — подумал Антон, а потом подумал: – Я его защищу, раз он так трясётся». Ничего из этого не сказал вслух, просто подобрал гладкую непорченную палку и стал махать ею перед собой и вверх, очищая путь от вражин — паутинных червей-трупоедов. Антон представлял себя эльфом-следопытом в мантии с капюшоном, с луком и колчаном за спиной, нанявшимся провожатым для сельского купца, разрубал мечом воображаемые коконы с распухшими телами лесных животных, а иногда — несчастных путников, и то, что его сельский купец молчал остаток дороги, удачным образом не разрушило фантазию. Перед магазином они долго купались в водохранилище, смывая с себя липкий пот, жар, страх, и пыль, и касания мёртвого леса, а после Олег категорически отказался возвращаться тем же путем. В обход выходило дольше часа на полтора (на сколько наверняка — они не знали, просто прикидывали), и как Антон ни убеждал Олега, что лучше знакомой тропой, чем потом незнамо где и впотьмах, тот на уговоры не поддался. Когда они обогнули лес, уже дребезжали сизые сумерки. — Ну как, через сёла теперь пойдём? Всё равно поздно. А там хоть свет от домов, — предложил Антон. Олег с ним согласился. К предшествующей их селу деревне они подходили уже в кромешной темноте: ночь была облачная, и от редко показывавшегося огрызка-месяца было мало толку. «Хорошо, — подумал Антон, — что Олег здесь каждое лето, и места знает как свои пять пальцев, и что родня его так далеко ходить пускает — и одного. Меня бы ни в жизнь мои от себя не отпустили, еле под конец года выпросил маму не провожать до школы и художки. А тут — такой маршрут. Это, наверное, всё можно от того, что сама Виталина Евгеньевна каждый день, как нашего возраста была, в школу через лес ходила, даже в минус тридцать и через сугробы по колено. И жива вот. А мои считают, что я умру сразу, стоит без присмотра на минуту оставить». В деревне лишь изредка рыжели окна изб, но на очередном повороте выглянули фонари, показавшиеся ослепительными. Впереди — площадь с деревянной беседкой и доской объявлений, в Горелово такая же. Раздался залихватский свист. Точно, очертания в беседке. Должно быть, свистели оттуда. — Пойдем-ка обойдём, — прошептал Антон, взял было Олега за ладонь, но тот отдёрнулся от Антона, как ошпаренный, и не замедляя шага пошёл вперёд. Антон был готов визжать и выть как Олег часами ранее, когда на того упала гусеница в мёртвом лесу, такой его пробрал цепенящий ужас, когда он стал перебирать в голове возможные последствия ночной встречи. Если их убьют в такой глухомани, то хрен кто узнает. Особенно, если свиньям скормят трупы. Антон слышал, это надёжный способ избавиться от тела. А нет тела — нет дела, так говорят. И будут они с Олегом пропавшими без вести. А убивать зачем? Ну, чтобы ограбить. С них мало что можно взять: продукты, полторы сотни, его телефон — Нокию 3310 (жаль, у бабушки Олега нет телефона, предупредили бы), и неразлучный ФЭД. Или это — неплохая пожива? А ещё их можно изнасиловать. Мама пугала, что такое запросто случается и с мальчиками тоже. И что после этого можно заболеть СПИДом, а это навсегда и не лечится. Или умереть от кровотечения. Что люди страшнее крыс, насекомых и катаклизмов. Вспоминая опыт общения с одноклассниками в первой школе, Антон охотно в это верил. Люди очень страшные. Особенно призывно свистящие в глухой деревне ночью. На негнущихся ногах Антон пошёл вслед за Олегом. — Ля, пацанята. Дарова, — улыбнулись им из беседки два взрослых парня, а шепелявил тот, что без двух верхних зубов. Протянул в их сторону бутылку: — Будете? «Будем — что?», — мысленно уточнил Антон, представив самые разные варианты использования бутылки, но проглотил язык и не смог ничего из себя выдавить. — Да мы домой спешим, ждут нас, — начал было Олег, но заинтересованно оглядел бутылку с надписью «Ярпиво» и сел напротив деревенских. — Всех кто-то ждёт. Нас тоже ждут. И ещё подождут, — хмыкнул беззубый. — Неместные? Антон не мог оставить Олега и послушно сел рядом. Он не пил пива раньше, разве что пенку из папиной кружки слизывал, потому что та была воздушная, и не думал, что сейчас самое время начать, но протянутую бутылку в руки взял и хлебнул для вида (горько). Во-первых, мало ли, скажут, невежливо — чем не повод подраться. Во-вторых, он твёрдо решил: чуть что, сделает «розочку». — Семья местная, а мы из Питера. Олег, кстати, — представился Олег и протянул руку через стол, чтобы крепко пожать беззубому. Тот снова хмыкнул, но миролюбиво ответил: — Саня, а это Димон, — кивнул на своего друга с жидкой чёлочкой. — Антон, — голос осипший, будто гриппозный, но пришлось выдавить своё имя, когда Олег властно поглядел. Наверное, Олег разговорит и мёртвого. Он совсем не боится людей и всегда чувствует себя уместно и вправе на знакомство, разговор, внимание. Антон следил, как легко Олег вызнаёт возраст парней (семнадцать и девятнадцать), чем они занимаются (тракторист и «временно безработный»), переводит тему на спорт и осёдлывает этого конька. Светало, когда Олег договорился с Димоном на днях прийти погонять в футбик, допил вторую бутылку, забрав её из рук Антона (проворчав: «Ну ты нагрел»), распорядился отдать пацанам сотку, после чего решительно встал. — Нам пора. Деревенские свистнули ему прощально в спину и засмеялись над вставшим вслед Антоном. — А ты тихоня. Не назвался б, подумал бы — немой или тугой на ухо. Сонный Антон улыбнулся (он надеялся, что это выглядит как улыбка, но губы поползли вниз) и попрощался. Дальше путь через поле. Зябко и всё в росе. Только тут Антона попустило. Он тяжко выдохнул и тихо, но отчётливо проговорил: — Ты знаешь, нас могли грабануть и убить. Или изнасиловать и убить. — Да не ной, всё ж нормально. И мы не опущенные, чтобы нас иметь, — нахмурился в ответ Олег. — А как, по-твоему, становятся опущенными? – Антон думал, что смертельно устал, но его голос прозвучал неожиданно зло и хлёстко. — Я почём тебе знаю, — Олег закатил глаза. — Наверное, опущенные изначально петухи. Им просто показывают их место. — И как же они понимают, кто петух? Покальзывальщики... — Да видно по петухам… — Олег в раздражении посмотрел на Антона, будто тот маленький непонятливый ребёнок. «И после этого вы, Татьяна Владимировна, считаете, что я оказываю дурное влияние на Олега? Не перепутали ничего?» — подумал Антон и остаток пути тихо наблюдал за выкатывающимся краешком солнца, хотя внутри клокотал вулкан. Вот и Горелово. Залаял Рекс, цепной безродный пёс Олеговой семьи, отдалённо напоминавший сенбернара. Зажёгся свет в окне дома. На крыльцо выскочила Виталина Евгеньевна в одной длинной ночнушке. — Где шлялись? Где? Бессердечные! Бессовестные! — выпалила она, подбегая к калитке, а потом почти не кричала, только плакала и вяло отходила их скрученным полотенцем (пацаны не сопротивлялись, терпели), им же утёрла лицо. — Марш спать! «Ты бессердечный, — думал Антон про Олега, когда они залезли под полог, и Олег мигом уснул, невзирая на вовсю бьющее сквозь стёкла рассветное солнце. — Это ты бессердечный и бессовестный, тебе наплевать на меня, и я не хочу с тобой дружить».