Меловой период

Валя его бросил. Они даже не начинали встречаться, а он всё равно умудрился его бросить. А ещё он умудрился подружиться с Ксюшей и её компанией, и Антон теперь сходил с ума от ревности. Он наверняка специально! Пытался показать ему: «Смотри, видишь? Мне девушки интересны, а дружба с тобой была ошибкой». Сам он никогда не пытался поговорить с одноклассницами, девушками вообще, разве что обстоятельства вынуждали. Ему казалось, они совершенно иные, и просто не поймут друг друга. А подружатся, так все начнут считать — встречаются, — и шутить или расспрашивать: «Ну, как там, завалил?», как у Олега постоянно спрашивали. Не то чтобы парни, которых он знал, не были «совершенно иными», конечно... Олег тоже не был в восторге от нового конкурента в лице Вали, а Антона словно бы избегал. Даже отсел. Ну, то есть, отсел он к Ксюше, и начал по такому случаю сам носить учебники и перестал просить списать. Антон и раньше считал себя одиноким, но теперь взвыл. Теперь у него и правда не было никого. Зато у Германа «кто-то» был. Вернее, то, что Антон был геем, многое объясняло. Например, почему Герман вёл себя как педик в форумной ролевой и заигрывал с преподавателем ЗОТИ Ремусом Люпином, а тот отвечал взаимностью. Директор даже попросил их уединиться в закрытке-учительской, чтобы не смущать учеников. Всё начиналось довольно невинно, с закрытого бета-теста нового игрового функционала — волшебной палочки, которую можно прокачивать. Герман и Ремус были самыми активными тестировщиками фичи и предлагали свои варианты усовершенствования. Дообсуждались до введения дуэли, на которую радостно друг друга вызвали, чисто по-приятельски. Админ, правда, сказал, что такую механику пока прикручивать не будет и ограничится сменой цвета никнейма и эмодзи активного заклинания под ником, а время действия эмодзи-активного заклинания будет зависеть от силы прокачки палочки. Всё это, конечно, было здорово, но на дуэль Герман и Ремус друг друга уже вызвали — провести её было делом чести. Ремус предлагал устроить дуэль поэтическую, а Герман — рисовальную, но в итоге сошлись на онлайн-партии в шахматы. В детстве Антон несколько раз играл в них с папой, но с тех пор помнил только общие правила движения и «рокировку», так что и удивляться нечего, что Герман продул. Но Антону (а, значит, и Герману) было всё равно: в играх, даже компьютерных, его вообще редко интересовал финал, важней был процесс, удивляло только, что Ремус несколько раз переспрашивал, не расстроился ли он и не обижен ли, даже извинился, а в качестве жеста примирения позвал посидеть в Хогсмид. В Хогсмиде всегда царила атмосфера разнузданного флуда, особенно в «Трёх Мётлах», где модераторы уже отчаялись наводить порядок и просто выметали сообщения в архив раз в неделю, а заглядывали, только если кто-то оставлял жалобу на совсем уж бессовестный контент. Там, между компанией ведьмочек, обсуждавших историю магического костюма на примерах кадров из фильмов, и студентов, сочинявших похабные частушки о всех преподавателях и примечательных сокурсниках, они с Ремусом и расположились. Неформальная обстановка способствовала общению без привычной мишуры литературщины в духе: «В “Трёх Мётлах” всё было знакомо и возвращало к детским воспоминаниям о натопленном доме, где по вечерам пахло свежей выпечкой и похлёбкой в горшке. Даже мадам Розмерта улыбалась, как родная die Mutti, — тепло и чуть устало, и принесла две пузатые керамические кружки, такие же тёплые и уютные, как и всё здесь. Герман поднял свою кружку, посмотрел Ремусу прямо в глаза и с улыбкой сказал: “Prost!”, дожидаясь ответной реакции». Вернее, именно такое сообщение набрал Герман, а потом, скопировав его, перезагрузил страницу, не отправляя, и увидел, что Ремус обошёлся без расшаркиваний. «Надеюсь, мой дорогой коллега, Вы правда не разочарованы исходом нашей маленькой битвы. Я бы с удовольствием повторил, но это на Вас — требовать у меня реванша». «Что Вы, друг, я совсем не разочарован, сие правда было занимательно. Давненько не разминал свою логическую мышцу, знаете, с прорицаниями всё больше как-то в абстрактных материях. А от реванша, раз вы сами подставляете свою щёку, чтобы я мог бросить в неё перчатку, грех отказываться». «Ох, — засмеялся Ремус, но глаза его были грустны: — Знаете, подставлять щёки для перчаток — это вообще моя привычка. Правда, обычно я не отвечаю». «В таком случае мне чертовски повезло, что на этот раз Вы ответили и победили. Потому что — вот мы здесь, в чудесной и, главное, дружеской компании друг друга. Возможно, Вам просто нужно чаще отвечать на брошенные перчатки, чтобы финал удовлетворял». «Возможно, мне попросту вовсе не стоит подставлять щёки. Но подставить их Вам было и правда очень... удовлетворяюще». «Ещё бы, — хмыкнул с ехидной улыбкой Герман и провёл рукой в фиолетовой перчатке с серебряными полумесяцами по щеке Ремуса. — Знали бы Вы, сколько я отдал денег за эти перчатки. Нежнейший лунный бархат! Нравится?» «Вы и правда больше по абстрактным материям, раз выбрали такой непрактичный материал для повседневной носки, мистер Вебер, — отозвался с не менее ехидной улыбкой Ремус, но щёки его вспыхнули от прилившего жара». «О, а я этого никогда и не скрывал. Практичность — ничто, важнее впечатление, которое я о себе оставлю. Знаете, предпочту умереть от холода, зато в очень красивой мантии. А на смертельно опасную миссию обязательно надену свои самые приличные трусы». «Попытаетесь разрешить смертельно опасную миссию, соблазнив врага?» «Ха-ха! Вообще, я лишь имел в виду, что мне бы было стыдно оказаться на столе колдомедицинского патологоанатома в рваных трусах с узором из всевкусных орешков “Берти Боттс”». «Да Вы фаталист, друг мой, — фыркнул Ремус и с лукавой улыбкой подался вперёд, заглянул Герману прямо в глаза: — А наша сегодняшняя дуэль была смертельно опасной миссией?». «Я прорицатель, мистер Люпин, а потому помимо воли фаталист. А что до Вашего вопроса: увы, к бесславной гибели на шахматной дуэли я не готовился, и именно по этой причине так подробно смог описать узор из всевкусных орешков. Но не печальтесь, в следующий раз обещаю одеться на битву с Вами, как на битву с самым опасным врагом в моей жизни». «Как бы мне в таком случае в следующий раз, выиграв бой, не проиграть сражение, — продолжая улыбаться и смущенно краснеть, ответил Ремус, затем достал из потрёпанной сумки такой же потрёпанный кошелёк, оставил деньги на столе и, вставая, обратился: — Сожалею, мне пора. Сможете ли Вы мне, как самому опасному врагу, уделить время в следующий вторник, в девять вечера?» «С превеликим удовольствием, мой дорогой опасный враг! — кружкой отсалютовал Ремусу Герман». Выходило, договорились. На всякий случай Антон ещё с полчаса обновлял страницу, но единственное, чего дождался, — частушки от студентки: «Люпин с Вебером вдвоём Сражались на дуэли. А наутро у обоих Задницы болели». «Бездарно, Блэквелл, десять баллов со Слизерина за неподобающее отношение к преподавателям», — написал Антон, но рука не поднялась отправить. Вообще-то ему было чертовски приятно, что кто-то сочинил про него частушку, счёл достойным внимания. А от диалога щекотало в животе, и он перечитывал его вновь и вновь. Постепенно еженедельная игра в шахматы и дружеские посиделки в «Трёх Мётлах» с будоражащими воображение подколками стали традицией. Поначалу Антону было неловко, что Герман и Ремус прямо так, у всех на глазах, говорят лишнее. Он думал: «Почему бы нам не общаться в личке?» Спросил. И получил ответ: «Я разделяю свою личность и своего персонажа, поэтому не хотел бы играть по переписке». Антон долго думал над этим ответом, потому что сам временами переставал понимать, считает ли он себя Германом или Антоном. С родителями и в школе вечно приходилось сбиваться на Антона, и сам он к себе в такие моменты мысленно обращался этим именем грубо и с усмешкой, как к неудачной версии себя. Но наедине с собой и в интернете он всегда был только Германом. Хотя и наедине с собой он часто бывал жалким и раздражающим, и тогда он снова был Антоном. Как сейчас, когда думал над ответом Ремуса, который не стеснялся публичности и не хотел интимности, о которой Антон его попросил. *** В художественной школе одна из одногруппниц, Маша, на занятии композицией рисовала свой автопортрет вместо задания «вечерний город», а преподавательница Надежда Степановна сидела рядом с ней и давала советы, иногда сама брала в руки карандаш и правила подмалёвок. Из их разговора Антон понял, что это Машино домашнее задание на завтра и не удержался от недоумённого вопроса. — А ты в ещё одной художке учишься, что ли? Оказалось, не совсем так. Оказалось, существуют общеобразовательные школы при художественных академиях, где всё нацелено на поступление учеников в эти самые академии, и судя по тому, с какой серьёзностью Маша и Надежда Степановна об этом рассказывали, учёба там гораздо сложнее и важнее учёбы в обычной художественной школе. Маша была старше Антона, и через год ей уже поступать, а всерьёз к этому готовиться, по её словам, она начала с восьмого класса. Значит, своё время он уже упустил, хотя даже не подозревал об этом? Если предположить, что Антон хотел стать художником, конечно. А он хотел. Вернее, считал это чем-то само собой разумеющимся, потому что рисование — единственное, что его интересовало, кроме компьютерных игр, фотографии и музыки, но для музыки было уже поздно, а фотография и игры — этому вообще где-то учат, так, чтобы в универе? Ну программированию, вот, учат, но Антон не был в восторге ни от бейсика, ни от паскаля на уроках информатики, хотя и давалось они ему не то чтобы с трудом. Всё равно он считал себя для такого слишком тупым и мог только повторить чужой алгоритм, но не написать свой. В конце концов, это логично: раз уж он на уроках сидел и разрисовывал свой дневник, учебники, тетради, руки, вместо того, чтобы решать примеры или выполнять задания, раз уж он ходил в художку и так там увлекался, что забывал про время и с неохотой шёл домой, то именно с этим и стоило связать свою жизнь. Но это только для Антона ситуация само собой разумеющаяся. А что скажут родители? Они, кажется, ждут, что он пойдёт на переводчика? Или экономиста? Или юриста? Кого там последний раз мама называла? Финансиста? Что-то такое, о чём он вообще никогда не думал. Они бы точно не расстроились, если бы он сказал, что поступает на программиста. Но вот художник... Мама не один раз давала понять, что художка — это его блажь, которую она терпела только, чтобы без дела не слонялся, «как твой Олег» («Ничего он не мой, и он в хоккей играет, чего без дела-то!»). А папе словно вообще было всё равно, художка — не художка, существует Антон на свете — не существует. Недавно он даже забыл, в каком Антон классе. Странно, ведь когда родители его в художку отдавали, их, кажется, даже радовали все эти бесконечные рисунки, и открытки, и кривые дымковские игрушки. Наверное, потому что он тогда был ребёнком и это казалось трогательным? Родители изменились, потому что он перестал быть ребёнком, или это он сам изменился и стал видеть их иначе? Почему так трудно вспомнить? Они всегда звали его почемучкой в детстве, но тогда и у папы с мамой все эти «почему» можно было вызнать. «Почему небо синее, почему вода — не синяя, как все говорят, а стальная или коричневая, а в стакане вообще прозрачная, почему сыроежки нельзя есть сырыми. Почему вы так себя ведёте, будто мы не семья, и не слушаете друг друга, почему вы не разводитесь, почему мне надо стараться что-то делать и переживать за каждую четвёрку как за плохую оценку, за которую я должен быть наказан, если в жизни нет смысла. Почему ты, мама, то орёшь и считаешь лентяем, то сама предлагаешь прогулять школу, чтобы отдохнуть, потому что вид уставший? Почему ты, папа, то рад со мной сходить на концерт ”Арии” или посмотреть ”Стену” и обсудить её, то отмахиваешься раздражённо от нас с мамой и никогда не даёшь себе помочь, даже не расскажешь, как дела и что случилось». Да, определённо, одного ряда вопросы, на которые ему с радостью ответят. Антон даже решил поговорить на тему профориентации с Ремусом в Хогсмиде после шахмат (сегодня, для разнообразия, была ничья). Не напрямую, конечно. «Давно собирался спросить. Представь, что судьба твоя сложилась бы иначе. Не было бы... волчьей... проблемы. И не был бы ты магом. Кем бы ты хотел стать тогда? Из маггловских профессий». «Странно слышать от мистера-ходячий-фатализм такие вопросы, — Ремус усмехнулся и задумался. — Есть ли конкретные причины, почему тебе это интересно?» «Герман устало потёр виски, но быстро взял себя в руки, усмехнулся, делая вид, что это для него неважно, и сказал: — Просто любопытно. Сейчас я, конечно, делаю, что должен, и будь, что будет. И это просто, ведь мне не надо было делать выбор. Я потомственный прорицатель, и выбор за меня, считай, сделала моя родня. Но меня мучает вопрос: если бы этот выбор пришлось делать мне, что бы было». «Что бы ты выбрал? — Ремус пристально следил за другом, и от его внимания не укрылась задумчивость Германа. — Или как бы на твой выбор отреагировали?» «Ты как всегда проницателен, мой друг. Вообще, и то, и то, но больше, наверное, второе». «Тут никогда заранее не узнаешь, пока не попробуешь. Я не представляю, какая у тебя родня, и не хочу давать ложную надежду даже в такой... гипотетической ситуации. Мои родные, полагаю, порадовались бы чему угодно, отличному от «волчьей проблемы», если бы у них была возможность сравнить, но сейчас это в любом случае неважно, поскольку такая проблема есть, и от неё я никуда не денусь. А без неё — это был бы не я». «А я, по правде сказать, до сих пор не знаю. Они так уверены в моём пути, потому что считают меня прорицателем, но мне иногда кажется, что я обыкновенный шарлатан, и если и дальше буду следовать их пути, то так ничего в жизни путного и не сделаю». «Шарлатан или нет, но ты хорошо зарабатываешь как преподаватель Хогвартса. Остатки юношеского максимализма в тебе могут твердить, что это пустяк, но со временем ты поймёшь, что это очень важно. Могу тебе сказать это, как человек, долго живший в бедности, — Ремус с улыбкой указал на свою заплатанную мантию, которую до сих пор не сменил, то ли по привычке, то ли из желания накопить на чёрный день, а не тратить на что попало». «Какой юношеский максимализм в мои-то преклонные лета, — рассмеялся Герман в ответ. — Мне уже пора пить зелья от артрита». «Тот же юношеский максимализм, который заставляет тебя шутить о своём преклонном возрасте, хотя тебе всего-то, сколько, двадцать семь? Довольно обидно, кстати, ведь по твоим меркам я должен уже рассыпаться в прах, — отозвался Ремус с мягкой осуждающей улыбкой». «Считаюсь ли я некрофилом, если нахожу твою бренную урну с прахом весьма соблазнительной?» «Обязательно. И зоофилом тоже. Давай не забывать о моей волчьей проблеме». Антон сидел с улыбкой на лице, но от ответов Ремуса было скорее грустно. Максимализм или нет, но быть банкиром-финансистом-юристом только ради того, чтобы платили хорошо, он точно не собирался, и разговор дал ему это сформулировать. *** Спустя месяцы не-дружбы Олег внезапно позвонил, и поехали они на Комендану в ТЦ тоже внезапно, уже встретившись. В метро всегда удачно можно сделать вид, что просто не слышишь собеседника, чтобы молчание не казалось неловким (но оно всё равно было таким). «Почему именно сюда? Какой вообще смысл ехать тусить в торговый центр? А даже если в торговый центр — зачем тащиться на окраину города?», — думал Антон с брезгливостью, допивая клубничный коктейль, глядя на красный пластиковый поднос с каплями соуса, на орущего ребенка в коляске и лавирующих по фудкорту людей. Ещё он глядел на Олега и думал, что тот непривычно грустный. Молчит. Глаза отводит. Странно, вроде с Ксюшей они не ссорились? Или он узнал от кого-нибудь, типа Вали, про гейство Антона и теперь тоже хочет официально порвать их «дружбу-не-дружбу», чтобы не водиться с петухом, чтобы самому ненароком не стать опущенным? Наверное, парням теперь дружить с Антоном, если узнают его тайну — как в грязи вывозиться? — Как дела? — в итоге всё, что смог выдавить из себя Антон, не переставая наблюдать за Олегом, глядящим на свой Биг Мак так, словно огурцы, салат и лук на булочке с кунжутом нанесли ему персональную обиду. — В смысле... Я конечно уже это спрашивал. И ты сказал — нормально. Только вот ведь... не нормально, да? — Да всё также, ты же знаешь, назавтра перевод — ещё конь не валялся, вечером старшаки на квартирник зовут. — Квартирник у вас — это концерт? — Ну из концерта там, только если Вован опять сцены будет закатывать своей и потом плакаться на кухне. — И что, пойдёшь послушать? — хмыкнул Антон, который понятия не имел, кто такой этот Вован, да и не то чтобы его это волновало. В конце концов, Антона на те квартирники никто не звал. Да и не очень-то и хотелось. Совсем нет. — Да... шалман проблядушек этот весь... Всё равно уже опаздываю... Похую, — неожиданно мрачно Олег махнул рукой, кинул взгляд на орущего младенца, и, так и не подняв на Антона глаз, сказал: — Слушай... Пойдём пройдёмся? Кинул на поднос свой бургер (который ему купил Антон), так и не доев, что было на него решительно непохоже, поскольку возможностью есть нездоровую пищу он пользовался всегда и с большим удовольствием, с самого их знакомства, да и денег ему всё ещё не давали, хотя семья жила не беднее Антоновой уж точно и в своей квартире. Антон на этот бургер посмотрел — и половины не съедено, — завернул в салфетку и взял с собой. Едой разбрасываться... Ему вот коктейль тоже не понравился, взял по детской памяти, а тот приторный и вязкий, и ледяной, аж дёсны заболели, но ничего — допил же. Нет, тут что-то серьёзное с Олегом. Что? Что-то с «шалманом проблядушек», как он сказал о своих приятелях? А о самом Антоне он высказывается всем в похожем ключе? Что-нибудь вроде «размазня подзалупная»? — Возьмём выпить? — уже на улице спросил Олег. Тоже странно. Привычный Олег бы не спросил, а потребовал. — У меня денег немного. — Ну на «Виноградный День» наверняка хватит. — Это что? — Это... Очень дёшево. — О-о-о-ке-е-ей. Вот теперь я надеюсь, что это не антифриз. Завернув в пакет полторашку, они отхлебнули из неё, только отойдя от ларька. Тёмный октябрьский вечер был прохладным и угрожающе собирался пролиться дождём, а напиток ощутимо согревал. На этом его достоинства для Антона заканчивались. «Виноградный День» был похож на тёплый лимонад, в который залили дешёвой водки, и после дурацкого клубничного коктейля казался мерзко переслащенным. Но — почему нет? В конце концов, давно уже хотелось выпить, и вряд ли он полезет к Олегу целоваться и в штаны. Хотя было бы смешно. Хотя нет. Было бы очень грустно. Спустя ещё пару глотков дождь всё-таки пошёл, но никто из них не предложил бежать обратно в ТЦ. Антон достал зонт из своей сумки через плечо и раскрыл, приглашая под него Олега. Олег подошёл и отобрал зонт. Явно не из-за разницы в росте, потому что этой разницы не существовало. Может, из-за того, что он прокладывал путь и вёл куда-то уверенно, и так удобнее. — А у тебя как дела? — спросил он Антона спустя время. — Да… Не знаю сам. Думаю вот... — Ты всегда что-то думаешь. — Привычка такая дурная, ага. — Да нет, норм привычка, — чуть улыбнулся Олег, и тут же снова принял мрачный вид. — Что думаешь? — Думаю, что уйду после девятого. Олег аж затормозил, и Антону пришлось отступить назад, чтобы не мокнуть. — Куда уйдёшь? — Да... Не знаю пока. Но думаю, куда-нибудь в художественное. — Ты же и так в художке. — Да, но можно в училище или в специальную школу. Чтобы точно поступить потом. — Понятно, — откликнулся Олег, издал неопределённое «тшшш» и снова зашагал. — А родители что говорят? — Они пока не знают. — Думаешь, будут лаять на тебя? — Думаю, да. Загрызут. Возможно, и между собой полаются. — А между собой-то что? — Что плохо воспитали, и кто из них в этом виноват? — Из-за того, что хочешь быть художником? — недоверчиво переспросил Олег. — Да весь класс считает, что ты будешь художником, а твои вдруг… Сами за твою художку платят и не знают. Бред. — Платят за художку, потому что были рады, что я чем-то занят. — А теперь чего, не рады? — Пока как хобби — ок, но если решат, что я серьёзно настроен? Я... Не знаю. Это глупо, ага. Я скажу им... Слушай, а ты? — Я? — Ну. Ты учишься в лингвистической школе. И хоккеист. Я не думал раньше, но... Странное сочетание? — Куда блат был, туда и взяли, — раздражённо отозвался Олег. — Какой блат? — Ты думаешь, мои бы стали платить «лишние пятьсот рублей в месяц» за школу и куда как побольше за хоккей? — А нет? — Нет, я же не моя сестра. Что бате предлагали, там я и тут. — Предлагали? — переспросил Антон, на что Олег лишь передёрнул плечами, не поясняя. — А сам ты что хоч... — А сам я неважно что. Всё. — Прости. Я не хотел тебя злить. — Угу. Всё ок. Во дворах среди домов-кораблей было безлюдно, единственное движение — капли и трепетавшие на ветру последние листья среди голых ветвей, освещённые редкими фонарями. Они прошли несколько таких, на взгляд Антона — одинаковых, под разговор Олега по телефону. — Да, зай. Угу. Да нормально всё, гуляем. С Антоном. Ага, передам. Как сама? Ну так уходи, чего. Ну как хочешь. Ага. И тебя. Потом остановились у прорехи в заборе, окружавшем типовую Н-образную школу. Олег сложил зонт, чтобы они пролезли, а затем кинулся бегом до лесенки у какого-то бокового выхода под навесом. Там, в потёмках, сели: Олег по-пацански на кортах, пятки в пол, Антон, такому навыку не обученный, — подложив под зад сумку. Выпили. Ещё полбутылки впереди, надо же. Олег сказал: — Тебе от Ксюхи привет. — Ага, я понял. Ей тоже. Как она? — Пошла к старшакам без меня и скучает. — А что ты её с нами не позвал? — Антон не очень хотел бы гулять в такой компании как третий лишний и общаться с Ксюшей (разве затем, чтобы та что-нибудь рассказала о Вале, потому что Олег-то точно о нём говорить станет), но позвать её казалось логичным. Олег не ответил, только смотрел на плети воды, льющие с козырька, а когда заговорил — перевёл тему. — Мы тут часто с братом сидели, это его школа. Иногда думаю, что он ту дыру в заборе и расхуячил. — О, как у него дела, кста? — У него... — Олег сверкнул глазами в сторону Антона. — Его загребли. — Что? — Посадили. Позавчера. Мне сказали сегодня. — О боже... — Антону показалось, что его руки похолодели ещё сильнее, хотя куда уж сильнее-то. — За что? — За... За убийство. Но его подставили! — Кто? Зачем? — Это... Это, наверное, Волк всё. Я... Господи, — Олег с силой сжал переносицу и отвернулся. — Он шёл ночью по району с Волком. И к ним пристал барыга. Стал угрожать ножом. Потом они подрались и... Барыгу зарезали его же ножом. А с утра к брату домой пришёл мент. Спросил, кто убил. Ну, брат встал. Волк нет. Хотя отсиживался с братом, гнида трусливая. — А почему Волк виноват? Он зарезал, думаешь? — Мой брат... Он не нарик. Это точно. А барыга... Зачем ему приставать, разве что он вмазанный или долг выбивает? И если долг, значит, нарик Волк, потому что брат... — Не наркоман... Но послушай. Если на него напали первым, значит, это самооборона, так? Значит, в тюрьму его не отправят? — Не знаю... Он в СИЗО сейчас. Олег замолчал и хорошенько приложился к бутылке. Теперь Антону стало понятно, зачем они поехали сюда, к дому Костяна. Но почему именно с ним? Не с Ксюшей? Олег только ему решил довериться? Это потому что они с Костяном знакомы? Ждёт теперь какой-то реакции? И что делать? Антон думал, что история довольно мутная, и вообще-то Костян запросто мог быть нариком, но это точно не стоило озвучивать; с другой стороны, он ведь сам себя менту сдал? Испугался того, что сделал, что убил? Правда пытался защитить друга? А ещё Антон думал, что впервые видел Олега таким потерянным и таким испуганным, и не знал, что вообще говорить ему такому, когда привык ко всегда уверенному в себе Олегу. Олегу, которого он никогда не видел плачущим — и сейчас тот, кажется, тоже не плакал. Поэтому Антон потянулся вперёд, встал на колени и обнял Олега. Тот вздохнул и сначала словно бы отстранился — оказалось, ставил бутылку, — а потом тоже потянулся вперёд и обнял в ответ. Антон подумал неуместно, что это ведь первый раз, когда они взаимно?.. обнимаются. Почувствовал: всё-таки Олег плачет, куда-то ему в шею. Туда же теплом хрипло полушептал: — Сегодня с ним тут собирались потусить вот. Сейчас. Так что я решил приехать. Не знаю. Наверное... Убедиться хотел, что брат не придёт. Что это не выдумка. Дебил. Да? — Нет. Я понимаю. Знаешь, когда я был маленьким и кто-то умирал, мне казалось, если я приду к нему домой, то обязательно его там застану, и смерти как бы нет, — прошептал Антон в ответ, а потом, когда понял, что сказал, сам себе захотел надавать по губам. Утешальщик хренов. — Но у тебя никто не умер. С братом всё будет в порядке. В жизни всякое случается. И такое дерьмо. А он просто защищался. — Он убил ту шваль и сдал сам себя менту. Это... — Это... как там... превышение самообороны? За это не должны надолго сажать. — Он будет в тюрьме хуй пойми сколько. — Но зато он жив! Он не дал убить себя и своего друга. И ты сможешь с ним говорить. — Да, — согласился Олег, тяжело втянул носом воздух, судорожно выдохнул и отстранился, кажется, слабо улыбнулся. — Да. Ты прав. Спасибо. — Не за что же... — Лишь бы бабушке никто не сказал, она не переживёт. Они спешно допили остатки «Виноградного дня», но Антон, как протрезвел от свалившейся на него информации, так больше захмелеть и не смог. А когда расходились — крепко, обеими ладонями, жали друг другу руки, словно обнимались ими, как будто нормально на людях обниматься грешно. У Антона на душе было тревожно, но одновременно как-то эгоистично-радостно. Из всех людей Олег со своим горем пришёл именно к нему... *** О том, что через три дня Ремус приезжает в Питер, Антон узнал случайно, из общефорумной темы сходок, в которую никогда не заглядывал. И сейчас бы не заглянул, если б хотя бы пару раз в неделю не проверял, где Ремус (со своего профиля Funky_Old_Soul) оставляет сообщения. Сначала Антон обрадовался. Значит, они смогут увидеться вживую, да? Познакомиться? Потом испугался. Он не пойдёт знакомиться вживую с кучей людей, чтобы стоять там как жалкий додик и молчать — нет и нет. А он, уж точно, будет молчать, проглотит язык, как всегда с ним бывает. Потом заскучает и будет жалеть, что вообще это всё затеял. И уйдёт, так никем и незамеченный. Антон думал целый день, и только к часу ночи решился написать Ремусу лично. «Привет :3! Сорри, я знаю, ты простил не писать, но я узнал, что ты приезжаешь в Питер и не сдержался =(. Мне хотелось бы познакомиться с тобой, но я стесняюсь приходить на общую сходку. Возможно, у тебя нашлось бы немного свободного времени и желания встретиться как-нибудь до или после, или в другой день? Прости за беспокойство =(((». Он просидел ещё час, обновляя страницу каждые пять минут, но значка нового письма и заветной циферки «1» так и не отобразилось. Вздохнув, он лёг спать, долго ворочался, и первым делом с утра, до завтрака, метнулся к компьютеру, но и тогда ответа не дождался. Лишь к вечеру, умаявшись окончательно и не надеясь уже особенно, увидел, что пришло письмо. Сердце стукнуло сильно-сильно, и затошнило. Антон был уверен, Ремус откажет. Сто процентов откажет. «Привет-привет Вообще конечно удобнее было бы если бы ты пришел на сходку но я думаю у меня найдется время на пред день около двух дня, часа два-три Можешь успеть мне что-то прикольное за это время показать :)» «Извини, если тебе неудобно, то конечно не надо, но я буду очень рад, если получится. А какого рода интересное тебя интересует? Ты был на колоннаде Исаакиевки? Оттуда вид красивый. Это интересно?» «Да ок) А бары знаешь?» «Прости, я не по барам. Не хожу обычно». «Ок ясно сам прочекаю» «Хорошо, мой номер телефона если что +7-ххх-ххх-хх-хх». «А в чем ты будешь?» «Я буду в серой толстовке и серой ветровке. А ты?» «Камуфляж под питерскую погоду)))) Я с зелёными дредами не промахнешься» Антон улыбался этой переписке, пусть всё ещё сквозь тошноту, и не мог поверить, что Ремус согласился. С зелёными дредами? Звучит круто. Интересно, какой он? Высокий? Носит очки? Одет как хиппи или как гот? Сколько ему лет? (в профиле не был указан возраст). Ко дню встречи Антон окончательно издёргался, объел до мяса все ногти и заусенцы, и, поднимаясь на эскалаторе, надеялся только, что вместо «привет» не сблюёт прямо на одежду Ремусу. Найти зелёные дреды действительно оказалось нетрудно, но от неожиданности Антон замер, сообразив, что вообще-то загораживает дорогу выходящим пассажирам, только когда его пихнули в спину. Ремус действительно был высоким, в оранжевом хипповатом плаще и в очках. А ещё он был девушкой, на что недвусмысленно намекала объёмистая грудь и мягкое лицо. — Привет, — сказал Антон, подойдя к ней и глядя снизу вверх. Не сблевал. Молодец. — О, это ты. Здорóво, — у Ремус был мягкий высокий голос, не вяжущийся с ярким образом. Она поглядела на Антона удивлённо, а потом усмехнулась: — Я так и думал, что дело в возрасте. — А что с моим возрастом? — Ну, ты из-за него стесняешься со всеми тусить? Правда, я всё равно думал, что ты старше, что тебе хотя бы ближе к восемнадцати. — А я думал, что ты парень, а ты оказалась девушкой, ну и что с того, — Антон скрестил руки на груди и поглядел исподлобья. — Во-первых, я не девушка, и ты либо обращаешься ко мне «он», либо разворачиваешься и едешь домой, — теперь и Ремус скрестила... скрестил руки на груди и посмотрел грозно. — А во-вторых, are you fucking serious? Думаешь, что чел, который играет мужика и пристаёт к другому мужику, будет биологическим мужиком? Антону было обидно. Вообще-то факт, опровергающий её теорию, стоял прямо перед ней... ним. Антон вроде как все ещё биологический мужик, пускай и... маленький биологический мужик. Но вместо пререканий он отшутился той забавной картинкой на тему Гарри Поттера, которую Ремус точно знал. — How did you know about Sirius and I? — Хах, — фыркнула Ремус, подняв бровь, а потом засмеялась и протянула руку: — Я Фанки, кстати. — А я Герман, как ты знаешь. — Герман? Не Туман? — Фанки почему-то нахмурилась. — Угу. — Как скажешь, — пожала она плечами. — Пойдём, показывай своё интересное. Разговор не клеился. Антон в основном молча поглядывал на Фанки, а она... он спрашивал какие-то простые вещи, типа, сколько ему лет (самой ей было двадцать шесть), где живёт, с кем живёт, как учится, как в Питере живётся, есть ли домашние животные. Антон думал, что в интернете всё было как-то проще и душевней. И она... он писал совсем по-другому, изящно, мягко, чувственно, а вживую был грубоватым и громким, даже несмотря на естественную мягкость голоса. Но хотя бы на колоннаде ему искренне понравилось, он восторженно глядел на город, и Антон его сфоткал, скорее по привычке, чем уверенный, что хочет такие воспоминания. Ну почему, в конце концов, нет, тоже ведь часть жизни. Потом они пошли в некий трактир, и Фанки сказал, что угостит, не принимая возражений, отчего Антон мысленно выдохнул и не стал спорить, поскольку его денег хватило бы, может, только на кружку чая, и это было как-то стыдновато, ведь они идут в трактир, а не в кафе. Правда, когда сели, Фанки заказала ему стакан безалкогольного коктейля и гренки, а на удивлённый взгляд объяснила, что не собирается спаивать малолетку. Себе взяла пиво, сразу литровую кружку, и теперь, мрачно глядя поверх Антоновой головы, пила большими глотками. Антон не выдержал и спросил: — О чём думаешь? — Думаю, слава богам, что мы не успели посекститься, — поджав губы и наморщившись, ответила Фанки. — По-что? — Потрахаться по переписке. Ты не подумай, но обвинение в совращении малолетних — не тот повод, по которому мне бы хотелось оказаться в тюрьме. — Не думаю, что тебе бы вообще хотелось там оказаться, — тема тюрьмы Антону сейчас категорически не нравилась, и ответ прозвучал грубовато. — Правильно не думаешь. — Но секстились бы не мы с тобой, а наши персонажи. — И? — И ты говорил, что разделяешь персонажа и свою личность. — Зато ты — нет. Фанки откинулась на спинку дивана и посмотрела на Антона с вызовом, отчего тот снова сложил руки на груди и усмехнулся. — Ну да. Не разделяю. Поэтому ты, очевидно, видишь перед собой двадцатисемилетнего роскошно одетого длинноволосого блондина с острым умом, прекрасным чувством юмора и даром прорицания. — Я вижу перед собой подростка, который зовёт себя, как своего персонажа. Достаточно умного подростка, чтобы об этом задуматься. Надеюсь, — сказала она, а затем подалась вперёд и прошептала грудным голосом: — А ещё я надеюсь, что ты в меня не влюблён, и у нас сейчас не свидание. Антон вспыхнул и отвернулся. Вообще-то он был влюблён. В Ремуса. И это было свиданием. С ним. Но перед ним сидела Фанки, и он запутался. Совершенно запутался. И попытался распутать этот узел хоть с какого-то конца. — Зачем ты тратил столько своего времени на меня, если тебе интересен не я, но персонаж? Все эти шахматы каждую неделю? — Знаешь, считать чужое время, как и чужие деньги — некрасиво. И мне просто нравится играть в шахматы. — Да я и сам тот ещё урод, так что, красиво-некрасиво... — Ну вот видишь, поэтому мы совершенно точно не смогли бы встречаться. — Потому что я урод? — Потому что мне сейчас тебя полагается утешать и убеждать, что ты не урод. И ты правда не урод. Но меня просто не хватит на твои подростковые закидоны. И я всё ещё не хочу в тюрьму. И ты, идя на встречу со мной, явно ждал, что увидишь биологического мужика, и до сих пор смотришь на мои сиськи, как на врага. И вообще, кушай давай. Антон вздохнул и послушно взял гренку. Пережаренная. Вообще-то он не смотрел на сиськи, как на врага, он просто на них смотрел, привыкая, и недоумевал, с чего она или он это «как на врага» взял. Будь проблема в сиськах или в том, что он запутался в половой принадлежности Фанки, это была бы меньшая из проблем. Наверное. Или дело правда было в этом? Антон тщательно прожевал и потом, глядя на целую тарелку пережаренных гренок, тихо сказал: — Я думал, что знаю тебя, очень хорошо знаю. А оказалось, что не знаю вообще. — Рад, что ты это понял. Большой шаг для Германа, маленький шаг для человечества. — Странно, что ты не играешь Снейпа. Тебе бы очень пошло. — Вообще-то... Вообще-то я его играю. Тоже. Просто не в этой ролке. Они допили и расстались как-то невнятно, а после Антон ещё три недели не появлялся на форуме. *** — Нет, — сказал папа и ушёл за шифоньер, за (Антонов!) компьютер. — Совсем, что ли, ку-ку, какое ещё училище? — мама выключила телевизор и теперь смотрела на Антона как на ненормального. — Рериха, например. Но лучше в школу при Академии Художеств. — Антон, посмотри на меня. Посмотри! Ты хочешь прожить всю жизнь в дерьме? — Каком ещё дерьме? — В дерьме! В котором мы живём сейчас! — мама швырнула пульт, тот угодил в стену, отлетела крышка, укатились батарейки. — Мне кажется, мы живём в комнате, а не в сортире. И я не вижу тут дерьма. — Ты издеваешься надо мной? — Я не... Мам, я не понимаю, в чём дело. — В тебе дело! В тебе! Мы тебе всё даём, и даём, и даём! Кормим тебя, поим, за учёбу платим, за одежду, за интернет твой бесконечные счета! А ты что? — А я что? — А ты — вообще ничего! Стоишь, пустой будкой на меня пялишься! Художником быть собрался! Был бы девкой — так понятно, хоть вообще не учись! Нашёл бы себе жениха богатенького и сидел бы у него на шее! А ты собрался всю жизнь просидеть на нашей, да? — Да с чего ты взяла... — Художником! Господи! Будешь бомжом! И жизнь проживёшь в говне! И сдохнешь в говне! — Но мам... У нас вот и по рисунку препод, и по лепке — мужчины. — И что, думаешь, они деньги получают? — А ты думаешь, им натурпродуктом платят, что ли? Зерном и молоком за вредность? Так зерно... — Замолчи! Хамло! Воспитали, блядь! Ты как свою семью обеспечивать собрался, а? Детей как воспитывать, чем кормить? Нам как на старости поможешь? Художничек! — Да я, может, вообще семью и детей не хочу и не буду заводить! — Ты что это такое говоришь, эгоист малолетний! Конечно, у тебя будет семья, куда денешься! — Эгоисты — это те, кто детей заводят! — То есть я, по-твоему, эгоистка? Ты это матери говоришь? Серёжа, ты слышал?! — Прекрати на меня кричать! — Захочу и буду кричать! Я тебя родила! Имею право с тобой делать, что хочу! — А я не просил меня рожать!!! Ясно?! И я не твоя вещь! — Мудак! Ты что несёшь! До греха не доводи! — А ты хоть раз меня послушай! Хоть раз! — В этом доме все только и делают, что слушают тебя, и бегают за тобой, и жопу тебе подтирают! А ты! Скотина! Ни стыда, ни совести! Как с матерью разговариваешь! — Да как я с тобой разговариваю, боже мой!!! — Заткнись! — А то что? Ну что?! — Я тебя родила, я тебя и убью! Если язык свой поганый не прикусишь. — ДА ПОЧЕМУ?! Почему вам так на меня насрать? Что я вам сделал, что вы так меня ненавидите?! Антона трясло, и он не видел ничего перед глазами. Развернулся и побежал. Над его головой пронеслась бутылка коньяка и разлетелась осколками. Антон зажмурился, выскочил за дверь, пролетел семь этажей и помчался по ночной улице. Через минут… десять? когда он уже не бежал, понял — холодно. Вообще-то очень холодно. И ногам больно. Ну да. Он ведь в трусах. И босиком. И ноябрь. И ночь. И плачет опять, как соплежуй последний, нюня. Да и, собственно, из-за чего? Что опять случилось-то? Почему он сорвался на крик и не смог родителям спокойно объяснить свою позицию? Сам виноват. Во всём. Надо было, конечно, идти домой, но гордость не позволяла. Может, всё-таки не возвращаться? Уйти из дома? И куда пойти? Босиком, без одежды, в конце ноября — разве что сразу к боженьке на поклон. Или к сатане. Если бы они вообще существовали. Только вот их нет. Жалко, что Антон до сих пор есть. Антон остановился. Вообще, это выход. Он часто, постоянно думал, что не хочет жить, что устал жить, что не видит смысла жить. А сейчас подумал, что хочет умереть. И вроде это такая же по сути мысль, но, оказывается, другая совсем. Мимо медленно проехала машина, остановилась. Открылось окно со стороны пассажирского сидения, оттуда высунулась женщина и спросила беспокойно: — Мальчик, с тобой всё в порядке? — Да, всё в порядке, — с трудом отозвался Антон, чувствуя сильнейший стыд. — Тебе помощь нужна? Давай, садись в машину. — Нет, спасибо. Не беспокойтесь. Всё хорошо. Теперь к стыду примешивался ещё и страх, заставивший пятиться. Зачем этим незнакомцам нужно, чтобы он сел к ним в машину? Они хотят продать его на органы? От этой мысли Антону вдруг стало смешно: ну вот, помирать собрался, размечтался уже, а тут испугался, что на фарш пустят. Как последовательно! Прямо как мать! Может, сесть к ним? Посмотреть, что будет? Интересно, всё-таки на органы или в рабство? Глупо, на нём сейчас вовсе не самые лучшие трусы, что у него есть, а очень даже заношенные и дырявые. За спиной раздался звук разбрызгиваемых луж. Обернувшись, Антон увидел бегущего папу. Тот быстро оказался рядом, всунул ему в руки свою огромную куртку, косо поглядел на машину, сказал: — Одевай. Ты с ума сошёл? Давай, одевай и пошли домой. Антон хотел съязвить «кого одевать-то?», но молча послушался, да и тяжело ослушаться, когда тебя мёртвой хваткой держат за предплечье. Потом долго смывал грязь с ног, а папа ждал за дверью, словно боялся, что Антон снова убежит. Антон думал, разглядывая алую жижу в проржавевшей ванне: говорить или нет, что стопы кровят? Столбняк не схватит? Решил — пофиг. Почему бы не столбняк? Единственное, что он сказал родителям за остаток вечера — пожелал спокойной ночи. Потом лежал и пытался вспомнить: отчего они вообще с мамой поругались, почему стали друг на друга кричать? Почему у них никогда не выходило поговорить спокойно, всё тут же переходило на крик и битые вещи? И почему именно сегодня он сам так психанул, не выдержал, не просто скрылся у себя за шифоньером и разрыдался, как не раз бывало, а убежал в ночь? Почему не попросил прощения, как всегда делал? Он ведь всё равно заранее знал, что родители не обрадуются. Так и вышло, и реакция была ровно та, какую он ожидал. Обычно ведь это наоборот успокаивало. Он вечно ждал худшего, и когда худшее происходило, просто говорил себе удовлетворенно: «Я так и знал», а если вдруг худшее не происходило, или было плохо, но не настолько плохо, как себе представлял, то это и вовсе было поводом для радости и вздоха облегчения. Если родители так отреагировали на заявление, что Антон хочет стать художником, то что же будет, когда узнают, что он гей? Хотя маму должно утешить, ведь тогда он мог бы, как ей и хотелось, найти себе богатенького жениха и сидеть у него на шее, да? А плачет он столько, тоже потому что гей? Нормальные парни так себя не ведут. Парни не должны плакать. Все геи более чувствительные, чем гетеро, и постоянно плачут, как девушки? А может, он просто тоже не парень? Как Ремус... Фанки не девушка. Антон вцепился зубами в угол подушки, чтобы не завыть, и принялся грызть и без того мокрую наволочку. Главное, не саму подушку, а то перья везде разлетятся, а наволочка всё равно древняя и ветхая... И всё же эта мысль вгрызлась в него сильнее, чем он сам в подушку. Что, если он просто не парень?