Меловой период

Антон редко смотрелся в зеркало. Предпочитал этого вообще не делать. Разве что, когда выдавливал прыщи, — приходилось. Или когда не забывал брать в ванную купленное мамой средство от чёрных точек, а он почти всегда забывал. Но в ванной зеркало всё равно было до безобразия заляпано разводами зубной пасты и ещё чем-то липким, жильцы этажа считали, что мыть его — не их дело. А ростовое зеркало было в дверце шифоньера, а дверцы шифоньера были с родительской стороны, а там Антон предпочитал не показываться лишний раз. Но сейчас родители уехали в мебельный магазин выбрать себе новый диван, значит, у Антона было время. Быстро, вороватой украдкой стянув трусы, в которых обыкновенно ходил по дому, он подошёл к зеркалу полностью голым. Было ли тут, на что смотреть? Не особо. Антону нравились в себе разве что волосы. Густые, тяжёлые, но при этом слегка волнистые, сложного (пепельно-каштанового, как сказала Ксюша, когда они обсуждали) цвета, как у папы. Только вот папа никогда их особо не отращивал, а Антон растил уже два с лишком года, и те были чуть ниже плеч. Из-за них с мамой тоже приходилось ругаться, она угрожала отрезать, но лениво, признавая, что в них есть красота и что многие мужчины такие носят, просто её задалбывает классная руководительница. А класснуха, конечно, его волосы ненавидела и несколько раз не пускала из-за них на урок, ставила прогулы (карандашом точка, в уме двойка). Потом, когда поняла, что Антон не сдастся, в качестве компромисса разрешила приходить, но только если он затягивал их в хвост. Вернее, из-за густоты — смешно топорщащийся хвостик, который выглядел комично, будто деревянный. Среди мальчиков своего класса роста он был среднего, на физре — не в конце, но и не в начале. Комплекции тоже какой-то невнятной: вроде и не тощий, а вроде рёбра торчат и грудь впалая, вроде и не толстый, а вроде живот мягкий и ляжки натираются, если ходить в жару в плавках. Волосы на теле вроде и росли, но как-то глупо: вокруг сосков пять длинных волосин, которые Антон постоянно выдёргивал пальцами, а те заново отрастали. На подбородке — те же пять жалких волосин, с которыми он поступал аналогично. Ну ноги ещё прямые и пропорционально длинные. А член, ну, чёрт его знает. Есть. Нормальный? Не гигантский, не маленький? Обычный такой? Наверное. Какой вообще должен быть? И какая разница, если другого ему всё равно не выдадут? Хватит туда пялиться, посмотри лучше на своё лицо. Ну лицо. Не так уж и много прыщей сейчас на нём. Зато эти дурацкие детские щёки и пухлые губы почти сдулись. Кажется. А разные глаза... разные глаза никуда не денутся, так он и будет выглядеть, как прокажённая сиротка из фильма про средневековье. Ещё и видят по-разному: повреждённый быстро устаёт и как будто нагревается, часто приходится его закрывать, особенно когда долго рисует или читает. Антон повернулся спиной, чтобы отыскать горб, который, как говорила мама, растёт оттого, что он вечно сутулится за своим компом, но ничего такого не обнаружил. Может, просто потому что спину разглядывать трудно. Вздохнул. Ну понятно, чего Фанки ужаснулась. Мелкий и страшный. Обычно Антон успокаивал себя тем, что это одноклассницы выглядели как симпатичные почти взрослые девушки, а все одноклассники больше как сам Антон — квазимодомордые гоблины-пиздюки. В том, чтобы быть гоблином — мало приятного. Поскорей бы стать старше. С ещё одним вздохом Антон открыл шифоньер и оглядел вещи. Интересно, хранит ли мама платья своей молодости? Сейчас-то она толстая, живот как бочка, а тогда была стройной. У неё было чёрное кожзамовое платье в обтяжку, Антон недавно увидел его в стопке фотографий, которую от него прятали: там родители были в каком-то стрип-клубе и мама курила с улыбкой и бокалом вина наперевес. Потом там были ещё родительские разнузданные ню-фотки, и на них стало так мерзко, что Антон пожалел, что вообще эту стопку отыскал. Аккуратно перебирая вещи — надо запомнить, какая где лежит, чтобы мама не заподозрила, что он лазал в её одежде, иначе огребёт, — Антон действительно нашёл то самое кожзамовое платье. Оно оказалось всё равно слегка велико, пришлось перетягивать ремнём на поясе. Закрыв дверцу, Антон неуверенно посмотрел в зеркало снова. Это было странно. Не то чтобы ужасно смотрелось, скорее, как-то глупо. Антон остался всё тем же Антоном, то-ли-мальчиком-то-ли-парнем, только в платье. Каблуки делу тоже не помогли, а краситься Антон зарёкся — совсем какое-то травести-шоу получится. Спешно, пока родители не пришли, переоделся обратно и несколько раз проверил, что вся одежда на своих местах и на ней не осталось рыжей шерсти старого кота Тимки, пришедшего потереться о ноги. Эксперимент окончен. Каковы результаты? Он примерил платье и не увидел себя девушкой. Говорит ли это о том, что он не девушка? Или он просто не «женственная» девушка? А член ему о том, что он парень, не говорит? Или, вот, кадык. И плечи прямоугольные ещё эти. Антон закатил глаза сам из-за себя. Как вообще это, по его мнению, должно было сработать-то? Надел платье — сменил пол? Шотландцы вот тоже в килтах ходят, священники — в рясах, маги — в мантиях, женщины носят джинсы и брюки, а у Фанки огромные сиськи, и что дальше? Фанки... Антон уже несколько раз это обдумал и пришёл к выводу: если бы в жизни он оказался таким же, как в ролёвке, или хотя бы не таким враждебным... Антону было бы неважно, что телом он женщина, если бы он продолжал вести себя как мужчина (и во время секса тоже? наверное, они бы как-нибудь разобрались?). Понять только не мог: чего бы тогда уж не стать и телом тем, кем чувствуешь себя по жизни? Он слышал, такие операции делают. Может, слишком много проблем со здоровьем? Может, раз он мог бы встречаться с Фанки, он и не гей вовсе? А кто? Би? Но в порно на парней смотреть было волнительней, хотя в некоторых жанрах пол вообще не был важен. У него было достаточно времени и видео во внутренней локалке провайдера, чтобы понять свои вкусы. Правда, понимал он их и во времена диал-апа, когда одна-единственная запретная фотография грузилась с полчаса. В любом случае, не станет же он встречаться с кем-то просто потому, что тот — парень? Важно, чтобы, вот, влюбился и полюбил, чтобы было чувство, будто его слушают и даже иногда понимают, а с остальным всегда можно разобраться. А вот он повторяет себе из раза в раз, что ему говорили родители и учителя — вести себя как мужчина? Что это вообще такое? Может, если он поймёт это, то поймёт и то, какого сам пола? Вести себя как мужчина — значит, быть надёжным, решительным, мастером своего дела, отвечать за слова и поступки, за близких, держать голову в холоде? Не истерить, не хитрить и не юлить, не быть склочником, не решать вопросы эмоциями? Такие себе он критерии для мужчины вывел. По ним сам мужчиной не выйдет, как ни старайся. Да и сколько, наверняка, женщин, которые под них подходят. Забавно, если разобраться, что в этих его критериях не нашлось места словам «а ещё у мужчины должен быть член». А вести себя как женщина? Это значит быть эмоциональной и чувственной, чуткой и проницательной, хитрой и приспосабливающейся? Вот это больше похоже на Антона? Или это признаки не женщины, а любого героя-трикстера? Существует вообще какой-то свод признаков, который утверждает: мужчины ведут себя так, женщины ведут себя так? А если не существует, то откуда родители и учителя взяли, как именно должно себя вести, и повторяют это постоянно: «не должен плакать», «должен брать ответственность», «не должен быть слабым», «должен уметь зарабатывать», «не должна сидеть на камне», «должна носить юбку», «не должна играть в мужские игры», «должна рожать деток». Это всё неважно. Ему нужно доказать родителям, что он имеет право стать художником, а о своих ориентации и поле он подумает как-нибудь в другой раз. *** В учительской стоял такой кумар, что не видно было ни зги. Класснуху Татьяну Владимировну от такого определённо хватил бы удар. — Зойиванна! — позвал Антон, и очертания одной из фигур обрели ясность. — Закончил? Подожди пару минут в классе, сейчас приду, — отозвалась немолодая низкорослая женщина, чья крашенная в красный шевелюра казалась эпицентром пожара в задымлённом помещении. Антон вернулся в аудиторию к своему мольберту. Он видел, что с его рисунком головы Гаттамелаты что-то не так, но никак не мог понять, что, а занятие уже подходило к концу. Не исправит — и не будет у него работы для портфолио. Ему ещё надо ионическую и коринфскую капители отштудировать, а денег хватит на пять занятий от силы, нельзя рассусоливать. — Придёт щяс? — спросила Лера, с которой они ходили на подкурсы к Зое Ивановне. — Куда денется. Они там, конечно, лютые. Надымили, как растаманы, — отозвался Антон. — Я слышала, что в Академии у одного из преподов вообще привычка читать лекцию только с «цигаркой», и если ему не очистить пепельницу перед занятием, то он развернётся и уйдёт. Зато курить его «цигарки» могут все докладчики на семинарных занятиях. — По мне, это круче звучит, чем окажется на практике, если у кого-нибудь в аудитории астма, ну или типа. Но персонаж, конечно, колоритный. — Этот «персонаж» ещё у меня преподавал, — от добродушного хмыканья Зои Ивановны, за которой тянулся тяжёлый табачный шлейф, оба ученика вздрогнули, — а было это лет двадцать назад. И моя сокурсница затеяла с ним битву: открывала настежь все окна, даже зимой, лишь бы дымом не дышать. Пепельницу прятала. Папиросы воровала. — И чем закончилось? — Антон обернулся на остановившуюся за его плечом женщину. — Поженились, — пожала плечами та, будто сказала что-то само собой разумеющееся и ткнула пальцем в дальний край портретируемой гипсовой головы: — Протри клячкой, штриховка не должна быть такой активной, у тебя же здесь нет слома светотеневой границы. Антон послушно протёр, убирая лишний тон, но не смазывая штрихи. Сразу стало лучше. Зоя Ивановна потрепала его по плечу и пошла разбираться с Лерой. Сделав ещё пару штрихов, Антон решил остановиться и счесть работу законченной. Этому тоже учила Зоя Ивановна: нельзя сидеть слишком долго и «вазюкать», а то «так допеределываешься, что только переделывать». У него пока было всего четыре занятия, но по продуктивности они разительно отличались от художки, где весь триместр можно было рисовать один натюрморт. Здесь всё надо было делать быстро, «в темпе вальса», и никто не разрешал «рассусоливать». На эти занятия Антон копил весь год. Он вообще не тратил карманных денег и на день рождения попросил вместо подарка деньги — и их тоже не тратил. Под конец года поставил родителей перед фактом: он пойдёт на подкурсы и потом будет пробовать поступить в школы при художественных вузах и в училище, он уже узнал, с кем можно заниматься, и денег тоже хватит, вот они. Родители злились, кричали, казалось даже, отнимут у него накопления... но в итоге, наверное, оценили целеустремленность Антона и нехотя дали добро. Он даже ушёл с форумной ролёвки, и когда Фанки написал в личку спросить, не из-за него ли Герман сбегает, ответил, почти не покривив душой, что у него больше нет времени, надо готовиться к поступлению, и проигнорировал сообщение: «Да брось ты потом ещё в одиннадцатом перед универом успеешь наготовиться и наплакаться навсю жизь оно не стоит того». Просто закрыл сообщения и больше никогда не появлялся на форуме (залогиненным). С тех самых пор он едва ли с кем-то по-настоящему разговаривал. Включая Олега, с которым, казалось, после случившегося должна была настать оттепель в отношениях, ведь они достигли в этих самых отношениях новой глубины. Оказалось, казалось. *** Отсиживаться в кабинке туалета, наверное, совсем не по-мужски. Но выйти из него, чтобы все увидели его красные глаза и дрожащие руки — ещё более не по-мужски. А может, они правы? Может, Антон и правда девчонка? Он же и сам такое предполагал? Хорошо, что мама уже давно не встречает после художки и что у родителей нет машины; пожалуй, в этот момент Антон даже не завидовал своим одногруппницам, за которыми приезжали на автомобилях — а у Наташи даже не родители приезжали, а личный водитель, что в голове никогда не укладывалось и всегда вызывало жгучую зависть и презрительную усмешку. Такую же зависть вызывали их рассказы о сёрфинге, виндсёрфинге, кайтсёрфинге, вейксёрфинге (господи, да сколько же на свете этих сёрфингов). Серьёзно, их за просто так возят в Европу и Америку, они занимаются вот этими сёрфингами, сноубордингом, прогуливают занятия, чтобы сбежать на дискотеку, потом обсуждают вместо рисования парней, а Антон даже ни разу не был на южном море, хотя бы в Крыму, должен получать одни пятёрки всю неделю, чтобы заработать бонусные сто рублей, и вообще пытается сосредоточиться, и его вся эта трескотня сбивает, и он чувствует, как они его презирают за его бедность, хотя и не говорят, потому что вообще с ним не говорят, и он сам с ними не говорит и никогда не станет. Это из-за них, из-за его одногруппниц, всё произошло. Это потому, что они постоянно приставали к парням из другой группы, ведь там их аж четверо и они старше. Поэтому им надо подмигивать, стрелять номера телефонов, лапать руками в краске и убегать с хихиканьем, забегать в их аудиторию и швырять в потолок комки сырой глины, чтобы их группу потом отругали, кто-то из девчонок, кажется, кому-то даже на колени садился без дозволения, как Антон понял. Тоже ведь скорее пацанское занятие? Как дёргать за косичку девчонку, которая нравится? А вот же, девицы этим страдают, как назойливые комары у реки. Антон достал маркер и стал выводить на перегородке туалета стайку комарих с отличительными чертами, вроде причёски или фигуры, или любимой сумки, подписывая имена: «Маша, Наташа, Саша, Катя, Вера, Катя, Ася». Потом тщательно имена зачирикал: его одногруппниц из художки, конечно, не выперли, когда они взорвали толчок сухим льдом, но неизвестно, как поступят с ним, если поймут, кто тут навредительствовал. В конце концов, его родители вряд ли оплатят ремонт сортира. «Ну что за детский сад. Взрослый же пацан, а страдаю такой ерундой, карикатуры бездарные рисую. Тряпка. Плакса. Слабак. Чикуля». На последнем обращённом к себе слове Антон скривился и снова мысленно вернулся к случившемуся. Он просто шёл в конец коридора вылить красочную воду из стаканчика, как вся его группа после занятия. Организовалась толкучка, в которой он привычно, как парень, уступил всем девушкам очередь перед раковиной, и стоял в хвосте, погружённый в свои мысли. Мимо проходили те самые четверо пацанов из другой группы. Наташа засвистела при их приближении, и все девушки с любопытством обернулись. Герман не обернулся, ему было всё равно, он мысленно был данмером в мире Тамриэля, поскольку сейчас каждую свободную от уроков минуту посвящал игре в «Обливион». Антону стоило обернуться. Но он не обернулся. Зато он почувствовал, как что-то смачно ударилось о его задницу. Наташа снова засвистела, теперь по-другому, не «фью-ю-ю», а «фить-фиу». Антон медленно повернулся и увидел за своей спиной Тараса, самого высокого из пацанов. Тот тряс ладонью в воздухе и скалился. Сказал девушкам насмешливо: — Спрашивали? Вот самая симпатичная чикуля из вас, — затем развернулся к своим приятелям и возмущённо заявил: — Фига у него задница каменная, я руку отбил! Те засмеялись. Антон так ничего и не сказал, развернулся и пошёл в туалет на первый этаж прямо с этим дурацким стаканчиком, из которого на пол разлилась половина, когда Тарас его ударил по заднице. Там он и вылил остатки, и заперся в кабинке, и сидел добрых минут десять уже. За что они так с ним поступили? Он ведь никогда над ними не смеялся. Никогда их не доставал. Никогда с ними не заговаривал. Он вообще не обращал на них внимания. В чём он виноват? Неужели для кого-то может быть нормальным подойти к незнакомому человеку и ударить его по жопе, чтобы поглумиться? Может, им одногруппницы что-то про него сказали? Он симпатичная чикуля, значит? И как часто симпатичных чикуль лапают за жопу незнакомцы, которые считают, что им всё можно? А будь это не насмешкой, ему бы было приятно? Если представить, что на него обратили внимание, что он понравился, и поэтому кто-то себя так ведёт? Если и сейчас над ним не насмехались, а проявляли симпатию? И почему это его задница каменная, с ней что-то не так, у него ужасная задница? Как Антон ни вертел ситуацию, ему не было приятно. Ему было унизительно. И почему-то страшно. Дома он так и не смог сосредоточиться ни на уроках, ни на игре, и рано лёг в постель, чтобы всю ночь прореветь в подушку. Так было ещё унизительнее, но успокоиться не удавалось. Как он ни старался, но так и не смог себя убедить, что случившееся — какая-то ерунда. И даже то, что он говорил себе «это ублюдский поступок, неважно, чикуля или пацанчик, так ни с кем поступать нельзя», не помогало. Он всё равно ощущал себя грязным и виноватым, хотя что такого случилось-то? Ещё он подумал: а если Валя вот так же расценил его поцелуй и прикосновения тогда? Если ощущал себя грязным и униженным, и ему было страшно, как Антону сейчас, если он проревел из-за него всю ночь? И просто судьба (в которую он не верил) дала ему испытать то же чувство. Этим заслужил. Так ему, Антону, и надо. Один вывод: теперь он всегда будет оглядываться, когда кто-то за спиной проходит слишком близко. *** К последнему звонку одноклассники отчего-то доверили Антону написать сценарий для сценки (просто никто не хотел этим заниматься, а ведь это всяко веселее двух унылых алгебр подряд). Антон и написал им историю, как разбитная компашка разномастных демонов из самого ада попала учиться в школу, под Another brick in the wall промаршировала по сцене, выстукивала копытами чечётку, взобравшись на парты, шла стенкой на стенку со злобными учителями, крепко держась за руки, чтобы не разорвали цепь, и вообще всячески наслаждалась жизнью. А потом — гнев божий-класснуший, ангельские трубы и O Fortuna фоном испортили всё веселье. И вспыхнул прожектор, и явилась класснуха в образе немилосердном и страшном известить о судном дне, и указала подручным ангелам на демонов, и кинулись ангелы, стуча в алюминиевые тазы, как в бюджетные литавры, на демонов, и отмыли с них всю их демоническую красоту, и рога с копытами пообрывали, и надели на каждого белую смирительную рубашку с маленькими чудесными крылышками, и каждому вместо боевого раскраса розовые щёчки намалевали. И сели бывшие демоны за парты послушно, и стали они не пестры, а одинаковы, и слушали каждого учителя, глядя лишь в учебник перед собой, и больше никогда не танцевали, не веселились, и заиграла старая-добрая песня «Учат в школе», как насмешка. И наступила благодать. Клетчатые листки со сценарием, расписанными диалогами, зарисовками костюмов и раскадровкой сценок передавали из рук в руки, активно обсуждали и, к удивлению Антона, концепт понравился всем, включая старосту класса, отличницу Олю. Она и предложила отнести его сразу же завучу, как финальную версию, поскольку правок ни у кого не нашлось. Так и поступили, а теперь сидели в конце большой перемены в коридоре и возбуждённо обсуждали, кто кого сыграет. Ксюша с Олегом уже шуточно бились за образ одного из демонов (им понравился один и тот же — в косухе и с красным ирокезом, и Антон не стал уточнять, что, Олегу бы больше пошло быть демоном-Димоном-гопником, но он такого не рисовал). Вдруг к ним вылетела классная руководительница, ровно в том немилосердном и страшном образе, который был описан в сценарии. Все испуганно притихли. Да, Татьяна Владимировна размах драматизма не оценила. Вызвала в свой кабинет старосту класса Олю, а потом и Антона. Когда он вошёл, Оля сидела вся в слезах. Она кинула скорбный взгляд и спряталась за ладонями. Антону стало её нестерпимо жаль, в конце концов, та всегда была правильной девушкой, никогда ни с кем не ругалась, а тут почему-то так восторженно приняла его бунтарский сценарий. Поспешила донести до верхних инстанций то, что не прошло согласования с нижними, и вся её вина, выходит, заключалась в том, что она пошла на поводу у класса и самого Антона. Татьяна Владимировна подтвердила его выводы и зашипела: — Как вы посмели! Как вам вообще в голову пришло относить эту дрянь самой завучу! В обход! Меня! Оля громко всхлипнула. Антон лишь вздохнул. Хуже мамы класснуха всё равно не будет. Хотя она и может попить крови, он её не боится. И ничего плохого они не сделали. — Мы отнесли, потому что всему классу понравилось, — коротко проинформировал он. — Я ещё сомневалась, кто это написал. Конечно же, ты, Туманов. Решил меня дурой выставить перед всеми. Думал, с рук сойдёт. — Да никого я не хотел никем выставлять. Меня попросили — я написал. Всем понравилось — мы отнесли. — Ну конечно, вечно у тебя есть оправдания. Белый и пушистый! Думаешь, я не вижу, как ты на других влияешь? — Да как я могу хоть на кого-то влиять, я даже ни с кем не общаюсь! — вспылил Антон; сколько ни тренировался сдерживаться, всё коту под хвост, чуть его уколят. — Оно и к лучшему, — холодно посмотрела на него Татьяна Владимировна, наоборот становясь ледянее айсберга. Антон ещё раз тяжело вздохнул. И ещё. Он заставил себя успокоиться, повторяя про себя: «Скоро я съебусь из этой школы навсегда, скоро я съебусь из этой школы навсегда». После третьего вздоха смог даже почти спокойно и почти без ненависти сказать: — Если вам не нравится этот сценарий, просто напишите другой. Только мой мне отдайте, пожалуйста. Там зарисовки... Татьяна Владимировна посмотрела на него, подняла руки с клетчатыми листками и порвала их напополам, потом ещё, и ещё, и так до маленьких лоскутов. — «Твой» сценарий, — презрительно произнесла она после экзекуции, — не имеет права на существование. Как и твой хамский тон. Давай сюда свой дневник. Трясущимися от гнева руками Антон достал свой дневник и кинул на стол класснухи. Та с отвращением взяла его в руки, будто в первый раз увидела. Ах, ну да, и правда ведь в первый. В этом году он ни разу не сдавал его на проверку, сколько бы она ни требовала, говорил, что забыл, получал «два в журнал вместо дневника». И не вёл его со второго месяца учёбы, наверное. Вместо этого сидел и разрисовывал каждую страницу персонажами из игр и книг, и своими собственными. Антон честно старался красиво вести этот бесполезный кусок дерьма, а ему туда влепили печать «прогул» на полстраницы за то, что он опоздал на семь минут в школу. На семь минут! Мог бы вообще не прийти, выходит, с тем же результатом! Его это взбесило, ведь он старался ради других делать хорошо и прилежно абсолютную бессмыслицу, и тут, наплевав на его тщания — вторглись и испоганили, будто в их коммунальной чистой комнате омоновцы потоптались грязными ботинками, снеся дверь с петель (мама рассказывала, что как-то раз у них весь дом шмонали в поисках дилеров, просто он был маленький и не помнит это и папин разбитый нос). Тогда он нарисовал на изуродованной печатью странице горящую школу, а надпись «прогул» превратил в перечёркнутую табличку на переднем плане, на которую опирался скелет Татьяны Владимировны в противогазе. Потом решил, что такой дневник всё равно никому нельзя показывать, и украсил остальные страницы. Завершал образ идеального дневника наклеенный вместо обложки рисунок со здоровенной улыбающейся жабой. Потому что их всех заставляли вести убого оформленный дневник с фотографией школы и цитатками, напечатанными дурацким курсивным шрифтом, типа «Каждая школа славна не числом, а славою своих учеников» или «Противоядием невежеству является образование, которым в школах должны быть напитаны души молодых людей». А жаба круче. Она пупырчатая, и большеглазая, и ей поебать на школу. И вообще на всё поебать. Хотелось бы быть этой жабой. Антон бы и сейчас дневник не дал, если бы ему не хотелось позлить класснуху, а он прекрасно знал, что его рисунки её просто до белого каления доводят. Вот и теперь не ошибся. — Ну и что это за дрянные художества? Туманов, ты мнишь себя Ван Гогом? Талантливым? Самым умным тут? Зря, — она смотрела на него в упор враждебно и зло, а лицо её побелело и скривилось, как от концентрированной лимонной кислоты. — Никого ни во что не ставишь. Всё для тебя хиханьки да хаханьки. Ну так жизнь быстро всё расставит по местам. И ты… ты плохо кончишь. Она швырнула дневник на пол, не заботясь о помятых листах, открыла классный журнал на странице с номерами телефонов и позвонила Антоновой маме. Теперь скандал дома был обеспечен. Что же, инициатива наказуема, он должен был это усвоить. Чтобы он ещё хоть раз взялся делать что-то для коллектива! *** Это было невыносимо. Весь его надрывный прочувствованный пафос превратился в детский утренник. Антон глядел на разворачивающееся на сцене действо, и ему становилось жарко в дурацком пиджаке, а галстук душил. Она взяла его сценарий. Она взяла его сценарий и перевернула с ног на голову. Теперь класс состоял из ангелочков, среди которых затесался один обсосный пакостный демон, которому под мелодии из каких-то юмористических перебивок устроили линчевание, по-доброму так: по носу щёлкнуть, по сцене погонять, поймать, на руках покачать, не давая вырваться, к доске вызвать и потешаться, когда он выведет безграмотные каракули, за что схлопочет двояк, такое что-то. Антон не следил, потому что происходящее на сцене вызывало у него слишком острое чувство неловкости за других. Кажется, в конце демон стал «на человека похож», как прозвучало со сцены. Крылья там ему хоть выдали-то или бывшим демонам до ангелочков никогда не подняться? Если Антон сейчас встанет и выйдет, он этим очень обрадует класснуху и помешает всем сидящим? И, конечно, никакой крутой музыки. Что за фарс? Зачем было брать его сценарий и так переиначивать? Это такая глупая и маленькая месть от Татьяны Владимировны. Лично ему. И тем обиднее, что его правда задело. Особенно отсутствие нормального саундтрека. Вся эта сценка писалась ради отрывка из Carmina Burana, а превратилась в ебучую «Шутку за шуткой». Антон раньше не понимал, а теперь подумал: наверное, что-то такое испытывали Стругацкие, когда по мотивам повести «Понедельник начинается в субботу» сняли фильм «Чародеи», который ему очень нравился, как и книга, но который сами писатели не признавали. Не то чтобы он сравнивал свою пописульку с талантом Стругацких, конечно... Ну ладно же. Антон съел и это. И проглотил. Потому что он знал: что бы ни случилось, даже если он никуда не поступит, скоро он съебёт из этой школы навсегда. *** Выпускные экзамены заставили понервничать, как всегда заставляла нервничать необходимость отвечать что-то устно, вместо того, чтобы спокойно писать контрольные или решать тесты. Антон не мастер говорить, во рту всегда слишком много слюны, язык всегда заплетается, разум всегда плывёт, взгляд всегда бегает, руки всегда что-то теребят, а кусать ногти и заусенцы нельзя, и щёки всегда горят от стыда. После девятого никто никуда не уходил, поэтому и устраивать празднование для своих детей родители не стали. Никто, кроме Антона. Хотя он никогда особенно не общался с классом, по крайней мере, здесь его не задирали. Даже тупенький Андрей, с которым он подрался, когда только пришёл в школу, сколько ни пытался прикапываться, всё как-то несерьёзно, на петушином своём кудахтал, а лапой со шпорами не бил. Под конец они даже сидели за одной партой (класснуха посадила с воспитательной целью, чтобы мирились), и Андрей никогда не толкал Антона в бок, не шептал колкости, если тот что-то рисовал, только уважительно и с любопытством следил за процессом. По его просьбе Антон ему даже как-то нарисовал в тетради человека-бульдога с клюшкой, и Андрей сказал, что потом такого себе на плече набьёт. Здесь было терпимо. И он больше никогда никого из них не увидит, кроме Олега, разве что. Странное чувство ностальгии по тому, что ещё не успело и закончиться-то толком, поселилось в его груди. — Слушай... те, а собирается какой тусич после вручения аттестатов? — спросил Антон у Олега и Ксюши, отводя взгляд. — Вроде не, — нахмурился Олег. — Но можно организовать, — тут же дополнила Ксюша. И организовала. Договорились пойти гулять ночью, «стартанув на Болтах» в девять. Антон подумал — глупо же с Петроградской стороны уходить, мосты разведут, и хрен они домой до семи утра попадут. Потом подумал: ха, да это же часть плана! Классно, наконец-то почувствует себя настоящим петербуржцем. На ночное гуляние из всего класса собралось от силы человек тринадцать, остальных родители не пустили. Антон думал, его родители тоже заартачатся, и придётся сбегать, но они отнеслись к мероприятию весьма благодушно. Стали вспоминать, как ходили на свидания белыми ночами, когда мама прилетела из Узбекистана к учившемуся в Политехе папе, как он её встретил в аэропорту, она — в летнем платье и со спелыми дынями в чемоданчике, и они опоздали на Московской на последний поезд, и так и пошли, кушая сочные дыни, гулять по тёплому ночному городу. Фотки достали: с тех прогулок — чёрно-белые, и более поздние — цветные, с маленьким Тошкой на плечах у папы, в восторге кричащем на фоне разведённых мостов и салюта. На день города, сказали, и Антон вспомнил этот день города. Тогда тьма народу собралась на набережных, потому что обещали лазерное шоу в небе, но было слишком облачно («на что деньги на разгон облаков потратили, чинуши?»). Спустя время кто-то из толпы разочарованно и громко высказался: — Не лазерное шоу, а флюорография какая-то. — И не флюорография, а порнография, — крикнули в ответ. Люди засмеялись, и родители тоже, а Тоша стал выспрашивать, что такое эта порнография. Потом вместо зелёной лазерной дрызготни дали нормальный салют. Отпуская Антона на выпускные гуляния, родители пожелали хорошо провести время, даже дали немного денег, и папа напутствовал: — Если совсем невмоготу, вантовый мост не разводится. Он далеко, конечно, но можете попутку поймать. Только аккуратно. На Болты Антон приехал раньше всех, поэтому нашлось время послоняться по округе. На Балтийском вокзале он ещё не был, и тот разочаровал; то ли дело Витебский — как локация из стимпанковой игры, типа «Арканума». Потом ему позвонил Олег, который тоже приехал пораньше, и теперь скучал. Предложил пока сходить за бухлом. К моменту, когда все собрались, у них на руках уже было несколько коробок вина — сладкой Изабеллы, запас коктейлей, типа Отвёртки и Ягуара, и полторашки пива. Среди пришедших был Валя. Антон поначалу думал, что ему будет жутко неловко. И из-за Вали, и из-за всех остальных. Но он выпил банку чего-то вроде шампанского с клубникой, и неловко быть перестало. Что бы он сейчас ни сделал, больше этих людей он никогда не увидит. Он может быть собой. Он может позволить себе говорить, что хочет, и делать, что хочет. Поэтому, когда пошли вдоль Фонтанки, он первым затянул: «Хэш, хэш, они курят хэш. Я бы тоже покурил, но у меня нету кэш». Его поддержали. Он и запел эту песню, потому что знал — его одноклассники любят Jane Air . Они орали: «Что я знал о джанке? Джаз фанк? Джанк это я, я это джанк! Я — ДЖАНК!» Орали так, что кто-то высунулся из окна, выругался матерно, помянул тупых обдолбанных малолеток, пообещал вызвать милицию. В планы компании совсем не входило попасть в отделение, поэтому следующие песни пришлось исполнять тише. Развод мостов они встретили у Троицкого — шумно, людно, очередь из катеров на всю ширину Невы от самого Дворцового моста. Поднятый вертикально мост, если вплотную на него смотреть, а не со стороны, выглядит что твой кошмарный сон — уходящая в небо асфальтовая дорога с разметкой, кажется, ступишь на такую, и мир скособочится. Потом пошли посидеть на Марсово поле. Там людей тоже — будто в разгар дня. То тут, то там компании с гитарами. Сели неподалёку от одной такой, где сейчас девушки тихонько мурлыкали «Стереолюбовь». Пора наконец дать ногам отдохнуть да и выпить спокойно пора. Антон спросил, куда кто собирается после одиннадцатого. В основном все собирались быть переводчиками или иностранными гидами, Оля сказала, что хочет в посольство пробиться работать, Валя — что художественные тексты переводить, а Ксюша мечтала стать синхронисткой. Один Олег пожал плечами и сказал: — Для начала в армию схожу, а там поглядим. — Зачем это тебе? — Ксюша нахмурилась. Она явно была не в курсе подобных планов, и они её не порадовали. — Жизнь повидать, пороху понюхать, в себе подобных пострелять? — хмыкнул Антон. Сам он к армии относился с презрением и собирался откосить, или, в крайнем случае, пойти на военную кафедру, если таковая будет в академии. — Если понадобится, — холодно посмотрел Олег на Антона, а на Ксюшин вопрос так и не ответил. Та, видимо, попыталась выведать шёпотом, а он ей что-то на ухо ответил, после чего её шепот стал свистящим и гневным. Остальные смущённо отвернулись и потихоньку разбились на группы, заговорили о чём-то своём. Антон уже знатно выпил, но чувствовал себя довольно трезвым, разве что раскрепощённей обычного, но разум не плыл. Он огляделся в поисках кого-то, не занятого беседами, и встретился глазами с Валей, сидящим в одиночестве. Тот взгляд не отвёл, и Антон счёл это приглашением. Подсел, разбрызгивая вино из пластикового стаканчика на запястье, которое тут же облизал. Чтобы найти хоть какую-то формальную причину поговорить о чём-то кроме уроков спустя всё это время, спросил: — Можно с тобой покурить? Валя наклонил голову, не прекращая разглядывать Антона, словно обдумывая, безопасно ли это, не накинутся ли на него сейчас у всех на глазах. Антон стушевался под этим взглядом, и, чтобы не выдать себя, с усмешкой закатил глаза. Тогда Валя тоже усмехнулся и протянул сигарету с зажигалкой. Голова от табачного дыма закружилась, как и в первый раз, но Антон был к этому готов и просто смотрел на расплывающуюся перед глазами зарницу, которую теснил грозовой фронт. Ливанёт. — Как стихи? — Пишутся, — без подробностей отозвался Валя. — Как рисунки? — Рисуются. Помолчали. Антон вытащил из коробки пакет с вином, чтобы хорошенько додавить из крана остатки. Глотнул. Решился. — Вообще... я хотел извиниться. — За что? Ага, игра «назови причину, не называя причины». Антон посмотрел по сторонам, залип на Валиных руках, сложенных на груди в защитном жесте, отозвался полушёпотом: — За то, что ты не хотел, а я этого не понял и полез. Я должен был спросить, наверное... Не знаю, как это делают правильно. Валя, наверное, тоже не знал, как это делают правильно. А если что и знал, то решил не делиться мудростью. Вместо этого, помолчав, сказал: — Если тебя... утешит. Потом мне было даже лестно, пожалуй. — Лестно? — Ну. Я правда такого не хотел. И не хочу. Но из всех ты выбрал меня. И печальный потом ходил. Это лестно. Хотя и... — Хотя и испортило всё. Антон хмыкнул. А потом до него дошло. Значит, Валя видел, что Антону херово, что он «печальный ходил», и знал, что это из-за него? Знал: Антон страдает, ведь ему не только взаимностью не ответили, так он ещё и близкого друга потерял, что гораздо хуже? Валя видел всё, и ему это казалось лестным? И это понимание должно утешать? Разом вскипела кровь, и Антону пришлось сильно прикусить щёку, чтобы никак не показать обуявшей его злости. — Ну, всё, наверное, к лучшему. Зато разобрались... раньше, а не позже, — ответил Валя, ничего не заметив. — Ты будешь крутым художником, Герман. Позови потом на свою персональную выставку. — А ты на свои чтения, Дзирт. Они улыбнулись друг другу (у Антона улыбка стремительно ползла уголками губ вниз, впрочем, так бывало и когда он стеснялся, и Валя наверняка ничего не заподозрил) и чокнулись пластиковыми стаканчиками. Антон подумал, это на прощание. И никогда в жизни он не позовёт Валю на выставку, даже случись у него такая, а Валя его — послушать свои стихи. Это просто ни одному из них не нужно. Но хоть внешне распрощались по-доброму. Громыхнуло и ливануло уже когда свели мосты, и ребята попрощались у Горьковской. Стена дождя была косой от ветра и плотной. Бросились врассыпную, кому куда ближе до укрытий. Редкая крона клёна не спасла Антоновы кеды от намокания, в них хлюпало и булькало, становилось прохладно, дождь и не думал прекращаться, а зонт был забыт дома. Антон стянул кеды и почувствовал холодную склизкую почву под ногами. Ну вот и чудесно. Со смехом Антон бросился прямо под дождь и скакал босиком по лужам, разбрызгивая мутную воду вокруг себя. Ему вдруг резко стало легко и свободно. Впереди Антона ждала его жизнь. Наконец-то его. Потому что кроме плеера, компьютера и альбомов с рисунками решение стать художником и все действия, для этого предпринятые — единственное, что принадлежало ему в этой жизни. Только, в отличие от вещей, эту часть его личности и свободы никто и никогда не сможет отнять. И чем бы всё ни кончилось: даже если плохо, даже если он никуда не поступит, даже если окончит жизнь грязным бомжом — он сам ответит за последствия этого решения. До дома он так и дошёл босым.