Меловой период

Антон не поступил в школу при Академии. Туда после девятого набор только на архитекторов. И ведь сдал же все художественные дисциплины на «хорошо» и «отлично». Только вот, оказалось, сдавать надо ещё и алгебру, а по ней он успешно схлопотал «неуд». Если бы хоть жалкий тройбан, если бы... Антон не поступил и в училище Рериха. Когда сдавал там свой натюрморт, член комиссии сказал тихонько и ехидно: «Молодой человек, что же вы так обнажили свои формы, скромнее надо быть. У нас ценят академический рисунок, а не аналитический». Зато Антона взяли в школу при Мухе, хотя он не пришёл на последний экзамен (тот совпадал с днём экзамена по композиции в Рериха), что многое говорило об общем уровне подготовленности класса и расстраивало, но возможности перебирать харчами у Антона не было. Школа находилась на набережной Фонтанки напротив цирка, и до неё было всего чуть больше часа пешком (или, в сравнении с предыдущей, аж больше часа пешком). Прямо от дома удобно ходил троллейбус, но Антон всегда был рад прогуляться. А ещё он был рад, что наконец-то есть повод выйти за пределы привычного маршрута, узнать другую часть города, как свою родную. От этого было легче дышать. От этого он ощущал себя совсем взрослым. Школа была совсем небольшая оттого, что учились в ней только старшие классы, и класс Антона был набран «с чистого листа». Это хорошо. Это как если бы ему дали вторую попытку прийти в первый класс. Только теперь он не наивный мальчонка, который даст себя в обиду, который верит, что все люди хорошие, добрые. Теперь он всё сделает правильно. В первый день не было классической линейки в актовом зале, им просто заранее сказали, к какому кабинету во сколько подойти. Антон пришёл одним из последних, молчал, разглядывал и считал. В его новом классе семнадцать девушек и пять парней (если держать его самого за парня тоже). Взгляд сразу привлёк огромный парень с пирсингом бровей и русыми дредами, забранными в «ананас». Какой же он горячий, как чёрт. А ещё ему понравилась худая высокая девушка с рыжим каре до плеч и чёлкой, перьями в ушах и пирсингом в носу, потому что на ней было надето платье с индейским узором, похожим на узор на Антоновой толстовке. Он как раз в ней пришёл сегодня, и рядом они бы смотрелись как из одного племени. Да и независимо от такого сходства она просто круто выглядит. Эффектно. Ещё общавшаяся с ней полная девушка с тёмными волосами ниже пояса казалась любопытной, у неё на толстовке фирменным шрифтом было выведено «DOOM». Эта игра — не его чашка чая, но, может, найдётся, что обсудить. Забавно, раньше он бы даже не подумал заговорить и попробовать подружиться с девушкой. Но в классе всё равно столько девчонок, что едва ли его будут стебать за дружбу с противоположным полом. С кем ещё тут общаться-то. Тем более, что тут они не похожи на девчонок из художки, богатых и задиристых. По крайней мере, пока не похожи. Или дело в том, что он запутался в своём поле, а потому и к другому стал проще относиться? Или просто повзрослел. Ещё забавно — первый учебный день, а больше половины класса не в школьной форме. Будто каждый хотел высказаться, заявить о себе. В кабинет вошла коротковолосая шатенка средних лет в дымчатых очках, чёрном брючном костюме и лиловом шейном платке. Своим спокойным хрипловатым голосом она представилась как Ирина Эдуардовна, их классная руководительница и преподавательница истории искусств. Затем предложила всем сесть куда пожелают и представиться по очереди. Того горячего парня с дредами звали Михаилом, и с интересом на него смотрел не один Антон. Рыжую с перьями звали Аглая (странное имя, он слышал такое только в криповой русской игре «Мор: Утопия»), а темноволосую в геймерской толстовке — «Ядвига, можно Яся» (вот теперь он в польском фэнтези). При таком раскладе, если Антон представится Германом, едва ли кто удивится, сочтут за должное. Представиться Германом действительно подмывало, но Ирина Эдуардовна смотрела по журналу, и такого бы там не нашла. После урока-знакомства он пересилил себя, подошёл к дредастому, протянул руку и ещё раз представился: — Антон. — Михей, — отозвался тот и пожал руку. *** Антон быстро обвыкся и заметил: в этой школе не следят за формой. В этой школе никого не заставляют сидеть за одной и той же партой с одним и тем же соседом, пересаживайся себе хоть каждый урок. В этой школе учителя знают, что ученики пришли не за их предметами, а за вечерними подкурсами — подготовкой к поступлению в художественный вуз, и потому не требуют много. В этой школе никогда не бывает семь-восемь уроков в день, как в его старой. Шесть максимум, потому что подкурсы — три раза в неделю, через час после шестого урока и до девяти вечера. Один из дней подкурсов накладывался на художку, но Антон не хотел её бросать и брал там у учителей дополнительные задания на дом. В итоге отдыхать было некогда. Подкурсовый преподаватель живописи Борис Львович, которого за глаза звали по фамилии — Сафир, быстро стал любимым учителем Антона. Он не помнил ни одного учителя в своей жизни, которого слушал так увлечённо. Да, в старой школе он любил свою учительницу английского Анну Тихоновну, но скорее потому, что та была хорошей как человек: доброй, внимательной, с мягким слабым голосом, её хотелось защищать от незаинтересованных одноклассников и потому выкладываться на уроках, лишь бы она не отвлекалась на их болтовню. Но здесь было что-то совершенно иное. Здесь было очень понятно, когда пожилой еврей Сафир в неизменном красном шарфе и сером свитере подходил и говорил своим срывающимся от низкого к высокому голосом: «Какой пастозный мазок ты тут положил! Плотный, как бабушкино маслице. Попробуй вот такой же вот здесь, не стесняйся. Возьми плоскую щетину побольше и прямо в гущу её макни. Будет очень красиво». Или когда он рассказывал: «Конечно в живописи можно пользоваться чёрным и контурами. Посмотрите, вот работы Сезанна. А вот Гончарова. Видите, как у яблока идёт обводка? Она неравномерная, видно, где кисть высохла, а где была такой мокрой, что цвет просел. Это дребезжание даёт нужный живописный эффект. Главное, чтобы контур не был слишком активным. Поэтому лучше написать его на стадии подмалёвка, а потом, где надо — перекроется. И не бойтесь пользоваться теми выразительными средствами, которые покажутся вам уместными, даже если прежде вам их запрещали. Не получится — ничего. Зато вы будете знать!» Сафир постоянно говорил: «Не бойся», «Не стесняйся», «Пробуй», «В ошибках нет ничего стыдного», «Очень красиво». Персонально Антону: «У тебя живопись на нюансах, такая тонкая, но так много цвета, если вглядеться». А иногда спрашивал разрешения, и, получив, клал свою большую тёплую руку на Антонову и уверенным взмахом вёл кистью по работе. После акварели ужасно непривычно было работать темперой. Совсем другая техника, совсем другие свойства укрывистости и смешивания, совсем другие, грубые щетинистые кисти, а формат — на ватман, а не на A3. Но под началом Сафира Антон освоился с ней очень быстро, повторял себе его голосом «не бойся, не стесняйся, пробуй» и иногда даже шептал сам себе «очень красиво». Ещё Антон думал: «Сафир такой добрый и заботливый, такой тёплый с этими своими руками и “пастозней мазок, смелее”, что это эротично», — и тут же стыдился этой мысли и прогонял её. Словно в противовес ему, Павел Геннадьевич Баранов (за глаза — Баран), преподаватель рисунка, был тем ещё мудаком. Он не пускал в свой класс с пирсингом, и когда впервые увидел его у Глаши и Михея, — поставил вообще всех учеников перед собой и где-то полчаса нравоучительствовал: «Вам что, ваших естественных дырок мало? Вы знаете, что пирсинг — признак доступности? Ты считаешь себя доступной девицей? А ты? Вот ты, да, ты, что на меня своими вялыми маслинами смотришь, давай снимай. Вы тут все думаете, что борцы, что войну миру объявили и выигрываете её, а сами — соплюхи, ничего не добившиеся. И попали бы на войну — обоссались бы в окопах, струсили бы и никому ничего не доказали». Антон думал: может, Баран прибухивает в учительской и на занятия приходит поднабравшись? Но эффективно работать получалось, только когда Баран не находился в кабинете, потому что если уж он пришёл, то непременно найдёт, до кого докопаться, за что всех заставить встать в строй, что бы нравоучительного рассказать, и как-де это будет связано с его поездками в Париж или Тоскану. Антон смотрел на учителя как на последнего отморозка, и ему было даже смешно, что такие уникумы могут существовать на свете. Будто Барана пытались заспиртовать для зала уродцев Кунсткамеры, да он сбежал, но теперь всегда вот такой по жизни, проспиртованный уродец. В дредастом Михее Антон быстро разочаровался. Тот словно решил оправдать стереотипы о внешности последователей Джа и довольно часто приходил накуренным. Видимо, поэтому он уже второй раз пытался отучиться в десятом классе. Если его что-то и интересовало, кроме травки, то это «катать» на велосипеде по холмисто-трамплиновой местности, разумеется, тоже накуренным, и, разумеется, со всеми вытекающими травмами, о которых с гордостью рассказывал. Так что, когда через полтора месяца учёбы их классу сказали, что Михаил в школу больше не придёт из-за проблем с законом, никто не удивился. Несмотря на своё презрение к Михею, Антон не раз вспоминал, как Баран обозвал его доступной девицей. Вспоминал, мысленно подходил к Михею после подкурсов и как бы между делом спрашивал: «Кстати, не хочешь потрахаться?» Разумеется, в реальности такой сценарий был невозможен, но никто не мог запретить ему представлять мозолистые длинные пальцы, стискивающие его шею, щекотные дреды, скользящие по груди, и то, как пирсинг языка (а у Михея он был) ощущается при поцелуе или на члене. Впервые Антона так вульгарно сносило с чьей-то внешности, и он сам над собой за это смеялся и сам себя за это осуждал. Антон долго не решался пообщаться с кем-то ещё, разве что в общем чате класса состоял и иногда скидывал туда домашку, когда просили, но как-то вечером Глаша написала ему сама. «Приф, че делаешь?» «Привет, в Портал играю». «Какой портал?» «Такая головоломка, интересная. А ты?» «А я к контроше готовлюс(. Ты уже подготовился? Кто такой Герман Вебер, кста? Гугл находит инженера мотоциклов». «Герман Вебер - это я :). А что, у нас контрольная завтра?» «НУ АНТОООН. По химииии же!» «А. Для того, чтобы к ней подготовиться, мне надо читать все учебники за прошлые года. Так что я просто ничего не буду делать. Всё равно химию не понимаю и ничего не сдам». «Сдашь) Я дам списать)))0 Если ты мой рисунок посмотришь и посоветуешь)». «Доверяешь моему высочайшему авторитету %)? Да ладно, можешь не давать списывать, я и так посмотрю». «Нет, дам прикрепленный файл «херня.jpg». «За что ты так свою работу хернёй называешь. Хорошо же выходит. Но окружение плосковато по сравнению с цветком, ты словно только на нём одном сосредоточилась, а он даже не в центре композиции. Попробуй чайнику поактивнее тон набрать и грушу подвинь ниже и левее, а дальше будет видно». «Хмхм, попробую) Спс) Я кстати за тобой давно наблюдаю!» «Наблюдаешь? Зачем?» «Изучаю) Ты смешной». Антон в раздражении откинулся на спинку стула. Как это понимать? Глаша над ним издевается? Написала, чтобы поглумиться? Сидят с подружкой Ядвигой, небось, и кости всем перемывают, смешно им. Смешной он. Изучают там его сидят. Дуры. Антон закрыл браузер, а когда через час открыл вновь, там было ещё пять сообщений от Аглаи Исаевой. «Ты просто всегда такой серьезный ходишь как мрачная туча, обстоятельный, будто завтра строить коммунизм пойдешь :) Еще и точки в каждом сообщении ставишь, даже после смайликов) Сразу ясно, с тобой шутки плохи)))». «Ты куда ушел? Ты обиделся?» «Ну ладно, не туча, тучка! Но точки после смайликов не ставь, в этом есть что-то маньяческое :О». «Ну Антон ну фуууу ну ты что обижаешься, ну ладно тебе!» «:((((( Садись ко мне завтра на химии, я помогу». *** — Она выпила две бутылки кулера. Это водица, ей не напиться! Но Яся умудрилась, — фыркнула Глаша, которая сидела на ввалившемся капоте сгоревшей машины и качала ногами в разных носках; машину во дворе курилки месяц назад кто-то сжёг, и вверх по брандмауэру до сих пор стелилась копоть. — А потом её как разнесло, так и понесло. — Меня бы понесло и без пива. Потому что у этой психологички банальности такие, что меня чуть не вытошнило. Что нужно для счастья? Почему вы считаете, что вас никто не замечает? Стоит ли счастье мира слезинки одного ребенка? Кем вы себя видите через десять лет? — сидящая рядом с Глашей Яся скривилась и ожесточенно хлопнула себя по руке. — Почему Ной не прибил тех двух комаров, вот настоящий вопрос! Чёртова тёплая весна. — И Яся сказала, что через десять лет видит себя членом клуба 27, а психологиня не просекла юмора, стала расспрашивать, мы ей и сказали, что это такой клуб для великих музыкантов. Она воодушевилась и стала Ясю хвалить, пожелала поскорее осуществить свою мечту. — Хиппи-психолог, которая не знает про клуб 27 — это какой-то оксюморон, — хмыкнул Антон, сидящий на крыше той же сгоревшей машины и попивающий черничный йогурт. — То, что она одежду покупает в этнических магазах и рекламирует занятия йоги своей родственницы, не делает её хиппи, — презрительно фыркнула Глаша. — А потом она сказала всем встать в круг и взяться за руки, а Яся стала шептать Нику какой-то пошлый анекдот, ну и в итоге психологиня услышала, обиделась, психанула и не раскрыла нам наших внутренних богинь... — Анекдот, кстати, не пошлый! Он времён пионерского детства моего бати. Не знаю, что она так психанула. В любом случае после такого бесплатного промо к ней вряд ли кто вернётся, так что своей цели я достигла. — Саботажница! Разоблачительница лже-психологов! — восхитилась Глаша и преклонилась несколько раз перед Ясей. — Но я думаю, психанула она всё-таки из-за того, что вы с Ником её тренинг назвали гнойным куском дерьма. — Да? Я такого не помню. Ну в любом случае главное результат... Мы же за тем туда и шли. — Нет, мы шли узнать, не в секту ли нас физичка заманить пыталась своим приглашением на тренинг подружайки, а потом ты набухалась, и... — Так, а что за анек? — вклинился в разговор подруг Антон. — Ох, он дурацкий... Заходит Вовочка, весь в дерьме. Пионервожатая в ужасе спрашивает: «Вовочка, что случилось?» Вовочка, злой, отвечает: «Что случилось, что случилось... Пришёл я в туалет, а там мне: “Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг, встаньте в круг”, ну вот я встал в круг и провалился!» — Фу-у-у, господи, какой тупой, — захохотала Глаша, а Антон спрятал лицо в ладонях, и хрюкнул оттуда, потом сказал: — Я в детстве про «встаньте в круг» слышал другой анекдот, с ебущимися толпой ёжиками. — Хорошее у тебя детство, уважаю. А у меня как с дерьма всё началось, так дерьмо и не кончается. Баран ещё этот, — Яся посмотрела на телефон, — через пятнадцать минут. — А давайте прогуляем? — Глаша нацепила балетку и теперь скакала на одной ноге к другой балетке, которую отшвырнула, пытаясь сбить пустую бутылку вина на поребрике (не попала). — Ну нет. Уроки сколько угодно можно прогуливать, но за подкурсы уплочено, — насупился Антон. — Ну пли-и-из, — продолжая прыгать на одной ноге, взмолилась Глаша и заискивающе поглядела на Антона: — Всё равно сегодня твоего любимого Сафира не будет. — С чего бы? — Так он к выставке в Манеже готовится. Надо будет сходить, кстати. — А ты откуда знаешь? Он ничего такого не говорил. — Мама к их выставке буклет составляла. Ну дава-а-айте не пойдём к Бара-а-ану! Погода — кайф. — Ну давайте не пойдём, — обречённо согласился Антон, а потом потребовал: — Но тогда городской пленер порисуем. — Давайте. Я как раз нашла пару новых открытых крыш, там вид заебатый. На пяти углах. Если наша мамочка опять не будет труслёй, конечно, — ехидно посмотрела Яся на Антона, припоминая ему предыдущую вылазку, когда он от страха застыл на гребне крыши и никого не пускал ни вперёд, ни назад. — Не буду труслёй, но горными козами без меня скачите, а я у окна посижу, порисую, — пожал плечами тот, не желая показывать, что предпочёл бы не лезть на крышу вовсе. Туда и направились. Антон исполнил свой план и засел на козырьке окна — лаза с чердака, — рисовал всё вокруг, жадно упиваясь видами, пока подруги строили из себя паркурщиц. Антону с ними было неспокойно, но весело. Что Глаша, что Яся — обе всегда искали приключений и находили их. Бегать от кондукторов в электричке, скакать по крышам, лазать по заброшкам, гулять по ебеням — что может быть веселее? За исключением прогулок по ебеням, Антону это всё не особо нравилось, потому что было опасно, и не раз они чуть не проваливались сквозь прогнивший пол заброшенного завода или больницы, а однажды за ними на крышу выкатился объёмистый мент и чуть не загрёб с административкой, повезло ещё, что они тогда не пили ничего. Как-то раз Яся, убегая от контролёра в электричке, залезла снаружи между вагонами, проехала так станцию, и Антон не помнил, чтобы он так отборно на кого-то матерился; они даже почти подрались. Девушки называли Антона «мамочкой» и «кайфоломом». Эти прозвища к нему прицепились после того, как на новогодней тусовке, где было полкласса, он сначала запрещал всем дуть, а потом всё-таки поддался убеждениям и дунул сам тоже, после чего занавесил все окна, проверял по кругу, что все двери заперты и требовал вести себя тихо, потому что иначе придут менты и их посадят. Дружба Глаши и Яси была давней, поскольку обе занимались в одной музыкальной школе, и иногда у Глаши в гостях они сносно играли на пианино в четыре руки что-нибудь джазовое или блюзовое (в последний раз — Дженис Джоплин и Нину Симон, и Яся так красиво низким, дрожащим эмоциями голосом тянула «Black Is The Color Of My True Love's Hair»). Аглаша была взбалмошной, могла догнать идущего с остановки в школу Антона, потащить его сидеть в кофейню вместо первого урока и вслух зачитывать отрывки книги, которую с собой взяла, не ожидая реакции. Ещё могла легко развернуться и уйти, если ей не нравился человек или тема разговора, и потому Антону часто приходилось краснеть и извиняться за подругу. Она была смешливой и инфантильной, постоянно всех передразнивала беззлобно, кривлялась; когда не знала, чем себя занять, становилась кошкой Глашкой и мяукала в ответ на любые попытки с ней поговорить. Иногда она спонтанно начинала петь и танцевать и хватала Антона или Ясю за руку, чтобы они танцевали с ней тоже. Много говорила, мало слушала. Грёзила уехать в Нью-Йорк и там работать средовым дизайнером. Как-то раз они вдвоём ходили в ГЭЗ-21 смотреть «Нью-Йоркские истории», и после Глаша была так взбудоражена, да ещё и подвыпила изрядно, и так упрямо предлагала прямо сейчас пойти стопить машину и ехать, куда глаза глядят (хотя бы в Москву), что Антону пришлось провожать её домой, волоком таща за собой, в очередной раз оправдывая прозвище «мамочка». На метро он опоздал и хотел идти к себе пешком, благо, была зима, мосты не разводили, но Глашины родители не пустили. Оставаться ночевать у подруги было странно, всё же Аглаша — не Олег, с которым можно было хоть голым спать под одним одеялом, и никто ничего не скажет. Квартира у её семьи, коренной петербургской интеллигенции, была старого фонда, без свежего ремонта, но аккуратная и светлая, с антикварными шкафами и буфетами, с сохранившейся лепниной на потолке и двумя каминами, со старинными театральными плакатами, украшавшими стены проходной гостиной. Родители позволили Глаше самостоятельно решать, как оформлять свою команту, и она расписала все стены сюрреалистической живописью. Каждый раз, когда Антон приходил в гости, у фрески то появлялись новые детали, то исчезали старые: «Мне разонравилось», — объясняла их пропажу Глаша. Антон ожидал, что ему постелят где-нибудь на кухонной тахте, но Глашины родители просто пожелали им спокойной ночи, не оставив никаких указаний. Тогда он спросил об этом у подруги, а она пожала плечами и ответила, словно это что-то обыденное и очевидное. — Они знают, что это наше личное дело, так что поспишь у меня в комнате. Папа ночью часто выходит на кухню, там не наспишься. И ещё они знают, что ты хороший. — То, что кто-то «хороший» — не панацея и не контрацепция, — буркнул Антон. У него в голове не укладывалось, как родители могут оставить свою несовершеннолетнюю дочь наедине с парнем. — О, мамочка, а мы собираемся покувыркаться? — проворковала Глаша с ехидным любопытством. — Нет, конечно! — Ты такой возмущённый, словно секс со мной — это что-то оскорбительное, — Глаша притворно насупилась. Антон хорошо знал это выражение лица, за ним не было реальной обиды, только игра, но всё равно смущённо объяснился: — Ты же знаешь, что не оскорбительное. Но я бы не хотел всё портить. А испортится всё. Я знаю. — Не переживай, понимаю, — сжалилась над ним Глаша и приобняла за плечи. — Я поэтому и говорю, что ты хороший. — Твои родители ведь знают, что мы не встречаемся? — помолчав, уточнил Антон. — А это важно? Они знают, что ты мой друг, а за то, что они там себе об этом думают, я не отвечаю. В остальном это мало чем отличалось от ночёвок у Олега, разве что спали они под разными одеялами и Аглаша пихалась во сне так, что он почти скатился с постели, а с утра долго не хотела вставать, и Антону пришлось первым выходить из её комнаты. Глашина мама не выказала ему никакого удивления или возмущения, пожелала доброго утра и предложила сварить кофе и погреть еду самостоятельно, потому что уже убегала на работу. Антон так и поступил, разве что вместо ненавистного кофе заварил чай, и Глаша выползла на запах еды. Зато мама самого Антона будто с ума сошла от того, что он ночевал «у девочки», и не обращала никакого внимания на слова «мы просто друзья». Сама она всегда произносила слова «дружба» и «подружили» применительно к разнополым людям с тем мерзким смыслом, что сейчас эти люди встречаются и занимаются сексом, но это несерьёзно, потому что серьёзно может быть только после свадьбы. Она клевала Антона, ругала его за безответственность, спрашивала «вы хоть с презервативами?», требовала, чтобы сын назвал точную дату и время рождения «подружки», чтобы составить натальную карту и сказать, подходят ли они друг другу, и абсолютно отказывалась слышать фразу «ничего не было, мы друзья». Антона это сводило с ума, это было ровно то, из-за чего он не хотел водить дружбу с девушками, и когда он пришёл с учёбы домой и увидел на своём рабочем столе пачку презервативов, ему стоило огромных душевных усилий не выскочить к матери и не швырнуть в её рожу заботливо оставленный подарок. Мать и без того в последнее время совсем съехала с катушек, заглядывала посреди ночи за шифоньер проверить, спит ли Антон, и если нет — орала, будя заодно папу, и могла даже ремнём врезать по спине. Пришлось отказаться от наушников и научиться улавливать звуки малейших движений, чтобы вовремя выключать монитор и шмыгать под одеяло, а жужжащий блок питания всегда можно было оправдать качающимися или раздающимися торрентами. А ещё Антон теперь боялся ходить ночью в туалет, потому что как бы он тихо ни крался, она почти всегда просыпалась и материла его как сапожник: «еблан недоделанный, зачем вообще родила», всё в таком духе. В итоге частенько он лежал всю ночь без сна и с резью в животе, терпел, лишь бы не нарваться. Потом завёл себе огромную стеклянную банку под столом для малой нужды, и это было дико и унизительно, и приходилось всё делать тихо и медленно, а по утрам улучать момент и незаметно выносить и мыть, но это было лучше, чем страдать или чем слушать оскорбления. Правда, потом банка исчезла. Короче, матери было лучше лишний раз не перечить и вообще с ней не говорить. Вторая Антонова подруга, Яся, была как валец катка, шла напролом и превращала в лепёшку всех, кто попадался на пути. В лицо высказывала, что думает, и потому за неё Антону часто приходилось краснеть и извиняться тоже. Каталась на скейте и постоянно ходила со сбитыми коленками и локтями, всем играм предпочитала шутеры, как и Олег, судя по её дворовым историям — частенько дралась. Как Антон, Яся была мнительной, и о людях и событиях отзывалась заведомо плохо. Глаша их называла нытиками и тучами. Как Антон, Яся постоянно разрисовывала руки и протыкала их иголками, а иногда они рисовали друг другу татухи хной, которую притащила Глаша, увидевшая их увлечения и потребовавшая «попробовать прямо при ней». А ещё они оба изредка резали свои предплечья и плечи. Антон не хотел, чтобы об этом кто-либо знал, и всё чаще ходил в закрытой одежде, хотя раньше предпочитал футболки и разгуливать по дому в трусах, но утром Нового года забылся после всего выпитого и выкуренного и пошёл в ванную голый по пояс, а на обратном пути встретил Ясю. Та очень внимательно посмотрела на свежий порез на плече, и когда Антон бездумно попятился, молча закатала рукав и показала своё предплечье. Теперь у них была одна тайна на двоих. Они это не обсуждали, просто понимали друг друга. Яся жила с мамой в спальном районе, в Озерках, в двушке. Её мама работала психологом, и наверное поэтому Яся ненавидела всё, что связано с психологией. По её словам, батю она тоже ненавидела, но плохо знала — ушёл, когда ей было девять; он был рок-музыкантом и наркоманом, и Яся шутила: «Я больше в отца. Мама всегда так говорила, и вот к чему это привело». А может, и не шутила, может, в этом было зерно истины? Стены в её комнате были чёрными. С одной стороны была развешена Ясина живопись, написанная светящимися под флуоресцентной лампой красками; позже к рисункам присоединился один Глашин и один Антонов. Противоположная стена была абсолютно пустой, потому что у Яси был проектор, и друзья приходили смотреть к ней «фильмы на стенке». Обычно это была какая-то художественная древность, типа Эйзенштейна, или наоборот — очередное отбитое аниме; Антон всё никак не мог уловить логику аниме и отсутствие закономерностей его раздражало, потому что из-за этого не получалось сопереживать происходящему. Яся хотела пойти учиться на режиссёра или мультипликатора, и иногда они снимали короткометражки. Антон считал их ужасными и некачественными поделками (сносным вышел только театр теней, для которого они вместе вырезали кинетические фигуры из картона и придумывали механизмы, лишь бы руки не попали в кадр), но никогда не говорил об этом подруге, только хвалил и всегда соглашался принять участие. Хотя уже не был так уверен, что и впредь будет согласен на что угодно: гуляя с Ясей в апреле по лесу недалеко от посёлка, они нашли старую ванну, кое-как заткнули слив, таскали в найденных на свалке неподалёку канистрах воду из озера, пока не наполнили ванну до краёв, а потом ему пришлось раздеваться догола и залезать в эту ледяную воду, изображая труп и чувствуя, как скоро действительно им станет. Отдавая Ясе должное, после этого она предложила пойти до станции и купила Антону коньяк. Антон никак не мог взять в толк, почему эти девушки решили с ним дружить, но предпочитал не знать ответ и не спрашивать. Ещё Антон завидовал уверенности подруг в их будущем: Аглаша вовсю ходила на частные курсы по композиции для средовых дизайнеров и собирала каталоги об интерьерах и экстерьерах, Яся свои фильмы снимала и монтировала с горящими глазами, куда-то там на конкурсы посылала. Сам он только спустя пару месяцев учёбы в новой школе выяснил, сколько специализаций включено в ёмкое слово «художник», и его блеяние «ну, мне просто нравится рисовать» звучало, как пердёж в лужу. Подруги пытались помочь с самоопределением. На день рождения родители подарили Антону подержанную зеркалку, и теперь он постоянно с ней таскался и фотографировал всех, кто был согласен, а кто был не согласен — тех фотографировал исподтишка и не считал это зазорным. Тем более уже не раз было, что люди говорили «не надо меня снимать», а потом ставили Антоновы фотки, которые он им высылал в личку, себе на аватарки. Как-то Антон устроил очередную фотосессию, на этот раз с одноклассницей Линой за работой — созданием граффити дохлого кота во дворе-колодце недалеко от Некрасова. Им ещё пришлось убегать от разъярённых жильцов, которых Антон тоже запечатлел: сперва то, как они высовывались из окон и выходили из парадных, а потом уже на бегу. Разглядывая кадры, Глаша спросила: — Так, а чего ты фотографом не хочешь быть? Кошерно же выходит. — Сейчас фотографов — как грязи. А я не хочу быть грязью, — ответил Антон с нескрываемым презрением в голосе. — Ну Анто-о-он, — протянула Глаша, закатывая глаза. Она частенько так реагировала и тянула его имя. — Ты ведь в курсе, что ты и так уже фотограф? И за что ты себя так ненавидишь, скажи мне, грязная туча? — Наверное, мне просто хочется уметь делать что-то руками. Что-то материальное. Или полезное для кого-то. Когда я просто рисую картинки или фоточки фоткаю, мне нравится процесс, но я будто ничего полезного не делаю, это как дрочка, — помолчав, сформулировал наконец Антон то, о чём его и не спрашивали. Глаша нахмурилась. Сказала: — У тебя какие-то странные загоны, я не понимаю. Но раз хочешь материальное, иди на ДПИ. Буду у тебя потом вазы для интерьеров покупать. — А куда на ДПИ, это типа керамика или мебель? — спросил Антон, но Аглаша уже стала кошкой Глашкой и в ответ лишь мяукнула. Пришлось чесать её за ухом. В следующий раз о профориентации надумала поговорить уже Яся. Оказывается, Глаша ей пересказала Антоновы метания, когда они ходили на концерт какого-то их однокашника по музыкалке, с которым после пошли в клуб, где была очень вкусная Кровавая Мэри, и-так-далее-кому-нахрен-интересно. Антон расстроился: не из-за того, что был против, чтобы о нём говорили за спиной, а из-за того, что не любил слышать, как здорово его подруги тусили без него. Он никогда бы никому не признался, насколько ненужным и лишним чувствовал себя в такие моменты, и как его подмывало немедленно разругаться и прекратить отношения. Оттого разговор и не задался. — Говорят, ты не держишь фотографию и иллюстрацию за норм профессии, хотя сам только эти скиллы и задрачиваешь. — Говорят, в Москве кур доят, а в Рязани пироги с глазами, — огрызнулся Антон. — Говорят, ты опять завёлся с нихуя. — Кто говорит? — Я говорю. — А я говорю, что не хочу это обсуждать! Что вы прикопались! — Не хочешь — не обсуждай, а я всё равно скажу: ты тупо себя ведёшь, но если тебе так хочется тупить, попробуй подизайнить, типа вёрстки сайтов, или иди модель персов в игры. — Спасибо, — буркнул пристыженный Антон. — Я подумаю. Теперь, стараниями подруг, ему правда было о чём подумать и из чего выбрать. *** В июне у Яси умерла бабушка, оставив ей в наследство дачу в Борисовой Гриве, недалеко от Ладожского озера, и комнату в коммуналке на Садовой, ближе к верфям. Тогда Антон впервые увидел, как Яся плачет. Они с Глашей почти месяц беспрестанно находились рядом с подругой, смотрели вместе кино или, чаще, вытаскивали её погулять. В одну из таких прогулок Яся предложила вместе съездить на бабушкину дачу и привести её в порядок. Друзья согласились, а позже Яся позвала ещё двух одноклассников, с которыми дружила, — Ника с Линой. Ник, он же Никита, был невысоким и, по мнению Антона, недалёким парнём. Он никогда не отвечал прямо, мутил воду и закручивал в ней воронку с вязью слов, словно политик на пресс-конференции, даже если вопрос был «как дела?». Самое прикольное в нём было то, что иногда он подводил глаза, чтобы походить на Брайана Молко, от которого фанател. Лина, она же Алина, имела крепкое и плотное телосложение, короткие выбеленные волосы, несколько партаков на руках, бедре и груди. Если Ясю Антон считал грубоватой, то Лину попросту опасался. Лина с Ясей вместе катались на скейтах и иногда «пиздились по-приколу», после чего обзаводились очередными синяками и ссадинами, но, несмотря на них, выглядели умиротворённо. Ещё Лина обожала злить Барана и специально проколола себе и уши, и брови, и нос, и губу, когда узнала о его ненависти к пирсингу. Кончилось всё тем, что Лину перевели в группу с другой преподавательницей рисунка: та вела у параллельного класса. Антон тогда очень ей позавидовал и восхитился, но сам бы никогда не решился повторить её путь. Таким составом, с рюкзаками, забитыми едой и алкоголем, они, зевая и лениво здороваясь, стартовали ранним утром на вокзале. Дом выглядел ровно так, как Антон представлял себе его, когда произносил про себя словосочетание «ленинградская дача»: двухэтажный, ветхий, покосившийся и пыльный, но сохранивший утончённость благодаря ажурному витражному остеклению (местами выбитому) и кружеву резных наличников. Весь день они без устали выносили ветошь, мели и мыли полы, окна и каждую поверхность. Вернее, Антон, Яся, Ник и Лина мыли и мели, а Глаша вытащила с чердака сундук с одеждой и примеряла платья и костюмы, откладывая что-то для себя и остальных со словами: «Сегодня будем винтажными, шикосики!», а потом, как всё перемерила, села играть на гитаре, которую с собой привёз Ник. К вечеру наконец закончили, и Яся с удовлетворением подожгла хлам, который сгрудили в бочку. Чадило и пахло едко, но все замерли вокруг, словно в немом ритуале, наблюдая, как пламя, вмиг слизавшее мелочёвку, пожирало огромного уродливого плюшевого зайца. Потом с воплями облили друг друга ледяной колодезной водой и пошли переодеваться, как того требовала Глаша. Сама она уже щеголяла в жёлтом платье в мелкий горошек, и оно ей очень шло. Яся долго отнекивалась, но в итоге согласилась померить коричневое платье с кружевом, и Антон подумал, что никогда раньше не видел её в платьях, а ведь ей хорошо. Сам Антон примерил было шерстяной мужской костюм с рубахой и деревенским кепариком, но он был ему слишком велик, даже с ремнём; та же участь постигла и Ника. Зато костюм сельского гопника пришёлся в пору Лине, которая наотрез отказалась от платья. — Тогда так, не обессудьте, — фыркнула Глаша и швырнула в них чем-то. В случае Ника «чем-то» оказалось белое платье с серебряной цветочной вышивкой, Антон подумал, наверное, свадебное. В его же случае это было чёрное платье в пол, с чёрными же рюшами. — Левый коронный, правый похоронный, — заржала Лина, оценивая положение разодетых парней в пространстве. — Как вам, красавцы? — Ебать я траурный инок, — прокомментировал Антон, смотрясь в зеркало. Если бы не рюши, было бы неплохо, хотя и не слишком комфортно. — Инокесса, — поправила его Глаша. — Иннокентий Смоктуновский. Кеша! — внесла свою лепту Яся. — А как по мне, мы все чудесно смотримся, жаль, что современные люди всё ещё ограничены рамками правильной и неправильной одежды, — заключил Ник и почему-то подмигнул Лине. Антон хотел было переодеться обратно, но коварная Глаша всунула ему в одну руку стакан виски с колой (которые добыл Ник), а в другую блин с грибами (стопку которых с утра вручила Антону мама), и ему стало не до того. Когда в голову уже неплохо ударило, и на остеклённой веранде зажгли свечи, она же предложила: — Давайте поиграем! — В бутылочку? — хмыкнула Лина. — На гитаре, — с надеждой уточнила Яся. — Не-е-е. Давайте в «я никогда не». — А как в неё играть? — Ну смотри. По очереди водим. Ведущий говорит что-то, что он никогда не делал, например: «Я никогда не лизала зимой столбы или лазалки», а все, кто так делал, пьют и рассказывают, как так вышло, если хотят. Ясно? — Угу, — отозвалась Лина и тут же начала, фыркнув: — Я никогда не лизала зимой столбы или лазалки. Антон со вздохом выпил. Его никто не поддержал. — Серьёзно, — прыснула Яся. — Зачем? — Ну, в семь лет мне было интересно, прилипнет язык или нет. Прилип так, что еле отодрал, с кровищей, конечно, а до этого ещё стоял в раскоряку минут десять. — Фу-у-у, довольно больненько звучит. — Да. Но зато я никогда не совал в рот лампочку. Никто не выпил. — Ха-ха, не удалось подловить, да? — засмеялась Глаша. — Я никогда не воровала в магазинах. Выпили Ник и Лина, а подумав — и Антон. — Фига вы мафиозники. — Ну, я просто коллекционирую подставки из баров. Иногда и бокалы. Не совсем магазин, конечно, — пожала плечами Лина. — А мне нравится проверять, поймают меня или нет, и знаете, пока ни разу не поймали. Ну и вообще, я ворую только в гиперах, у них в стоимость товара заложена вероятность его пропажи, поэтому всё такое дорогое, — отозвался Ник. — Ну так из-за таких, как ты, и заложено, — вздохнула Яся. — А что самое дорогое крал? — Сегодняшний виски. Он косарь стоил. — О, так мы теперь соучастники. — Нет, но вас должна забрать милиция за то, что пьёте этот нектар богов с колой, а не чистоганом, — усмехнулся Ник. Сам он действительно не смешивал. Взгляд перевели на Антона. — А я в средней школе долго смотрел на переводную татушку, красивую, с вороном и черепом, у нас около гардеробных была лавочка, продавали. Но тогда две недели не было денег, и я боялся, что её кто-то купит до меня, поэтому украл. И я так её и не перевёл, думал, продавщица вычислит, лежит теперь у меня в тумбе. До сих пор ужасно стыдно. — Блин, Антон, я сейчас разревусь, ситуация просто «однажды Хемингуэй поспорил, что сможет написать короткий рассказ, способный растрогать любого», — вопреки заявлению, Аглаша снова залилась смехом. — Так, хорошо, что бы придумать... — лениво бубнила Яся, до которой дошла очередь. — Ну-у-у... Я никогда не писала ни в море, ни в бассейне. Выпили все. — Бля, чуваки, вы мерзкие, я с вами больше не дружу, — скривила лицо Яся, — и вообще, дайте наконец и мне бухнуть. — Сейчас попробуем, — улыбнулся ей Ник: — Я никогда не целовался с парнем в губы. У Антона аж в груди бухнуло и руки резко похолодели. Умолчать? Зачем им знать. Лина выпила. Антон одним резким движением поднял свой бокал и осушил его до дна, хотя было ещё немало жидкости. Он хотел посмотреть на реакцию окружающих, но решимости не хватило, так что пришлось лишь слушать. — Ой, да ладно, — это Яся. — Антон, ты просто хочешь быстрее всех надраться. — Больше смешно, что только мы и выпили, — это Лина. — Антон, а как это было? — а это Аглаша. — Ну, я подружился с парнем, влюбился в него, потом мы напились, я его поцеловал, и больше мы не дружили. — Влюбился? Ого. — А, ну и я, наверное, гей. Антон уткнулся в свою ладонь и прикрыл глаза. Стало очень тихо. Он слышал только, как сердце пытается вырваться из груди. Потом скрипнул стул, кто-то подошёл, и послышался звук наливаемой жидкости. — Думаю, тебе стоит выпить вне очереди, тебя аж трясёт, — это Ник. Антон открыл глаза и посмотрел на него. Ник улыбнулся, пожал плечами, вручил ему бокал виски без колы и сделал реверанс своим белым платьем. Антон вздохнул и отхлебнул. Вкус был дымчатый и копчёный. Теперь ясно, что за странный привкус у коктейля. Неплохо, хотя всё равно словно с послевкусием дуста. Антон в страхе дёрнулся, когда Глаша подошла со спины и обняла его. — Эй, всё хорошо, нас этим не шокировать, — Аглаша потрепала его по волосам. — Я, вот, и так знала. — Знала? Это так очевидно со стороны? — мрачно спросил Антон. — Или потому, что я к тебе не приставал, когда остался? — Ха, нет. Это потому, что ты хранишь порнушку в папке «курсовая работа», ну и превьюшки этих курсовых работ были соответствующие. — Когда ты успела найти... мои курсовые работы, — Антон улыбнулся, но уголки губ поползли вниз. — А нечего так долго ходить на кухню, мне было скучно! — Если тебя это утешит, то я сосалась с девками и не раз, — вздохнула Яся. — Правда, никогда в них не влюблялась. — Эй, это было моё следующее «я никогда не», — возмутилась Лина, а потом протянула: — А-а-а, думаю, хватит этой игры на сегодня, давайте лучше в наклейки на лоб. Напиваться продолжили в штатном порядке, но сердце Антона ещё долго стучало часто-часто.