Меловой период

Новостей от друзей из садика было так много, что они все никак не желали помещаться в голову, то и дело из неё выпадали, как вермишель из бабушкиного дуршлага с огромными дырками, а некоторые, пока падали, повисали лапшой на ушах. Но Антоша так истосковался по всем, что готов был слушать одни и те же истории по много раз и неважно, насколько те были правдивы. Впрочем, он любил внимание к себе, а потому и сам был мастак вешать лапшу на чужие уши, да такую красочную, что на него глядели с разинутыми ртами. Кроме лапши у него всегда находилось доброе слово или весёлые затеи, а, если его готовы были выслушать, в свою очередь с интересом внимал в ответ, не перебивал и поддерживал. Он ведь должен быть настоящим джентльменом — так мама говорит. Не грубить, вовремя подавать руку, придерживать двери, носить тяжелое… что там ещё? А ещё — вот, быть настоящим героем из сказок. Невинных спасать, дружбой дорожить, на добро добром отвечать, а зло карать, или лучше не карать, а прощать, так героичнее, потому что это как ангел уже или как Иисус, а не как простой смертный. А потом, после огня, воды и медных труб, обязательно настоящую любовь найти. Ему даже казалось, что настоящую любовь он уже встречал, причем встречал не раз. Сначала Антону нравилась однокашница Вера. Она была смешливой бойкой девчонкой и с радостью ввязывалась в любые игры. Тоха хотел бы с ней просто дружить, но окружающие, включая его же маму, упорно называли их в шутку «жених и невеста», так что приходилось считать себя именно таковым. Но потом она заболела на целый месяц, а месяц — это целых полвека, не меньше… Именно тогда к ним в группу пришёл новый мальчик Альберт; он плохо говорил по-русски и ужасно всех стеснялся, забивался в уголок игровой комнаты, где катал машинки в одиночестве, подальше от шума и веселья. Это растрогало Тоху, напомнило о времени, когда Тимку только взяли, и он был крошечным-крошечным котёнком, на папиной ладони помещался, даже фотка осталась. Тимка тогда шугался, забивался под диван с концами, глазюками оттуда блестел своими огромными, как фарами, а руку протянешь — шипел и лапой с когтями ать-ать. А нынче — ничего, и на руки идёт, и сам ластится. Вот и Альберт также. Надо бы его со всеми подружить. Альберт «из-под дивана» не вылезал долго и упорно, боялся, в ответ на попытки разговорить лишь краснел, поджимал губы да притуплял огромные, как фары, глазюки, но такое поведение только распаляло интерес. Тоха так стремился завоевать его расположение, что даже дал ему на время свою любимую мягкую игрушку — геккона, не положив которого себе на переносицу не мог спать во время тихого часа, ведь Гекко отпугивал тревожные сны своим ящериным языком, съедал их как букашек, и, что важнее, скрадывал упитанной грушевидной тушкой яркий послеполуденный свет. В итоге Тоха добился своего. Альберт улыбнулся и протянул свою машинку, и вот уже Гекко катался на мерседесе, а Альберт узнал от Тохи, как это всё называется по-русски. Постепенно они сблизились, а в итоге так и вовсе стали закадычными друзьями. Поскольку Тоха привязался к этому чернявому худощавому мальчишке с лемурьими глазами куда сильней, чем к Вере, то сделал последовательный вывод, что это и есть настоящая любовь. Его, однако, удивляло, что на этот раз никто не спешит дразнить их... женихом и невестой? Женихом и женихом? В один из вечеров, подумав о том вновь, он решил поставить родителей перед фактом. — А вот мы с Альбертом вырастем и поженимся! Родители переглянулись, посмеялись, а потом объяснили недоуменно морщащемуся на такую реакцию сыну. — Мальчики не могут жениться на других мальчиках. — Почему? — Такой ответ не объяснил Тоше ничего. — Потому что мальчики должны жениться на девочках. — Почему? — как попугай упрямо переспросил Тоша. — Потому что так принято. Так правильно. И потому что иначе они не смогут иметь деток. Тоха смолчал, но удовлетворен не был; наоборот, он ощущал себя глубоко обманутым. На тот момент он уже знал о существовании домов-интернатов, видел в «Трудном ребёнке», где взрослые берут к себе брошенных детей оттуда. Такая процедура казалась ему мало того что благим, так еще и плёвым делом, и он даже, бывало, обижался на родителей, что ему не возьмут старшего братика или сестричку. Младшего он не хотел категорически, потому что тогда бы непременно пришлось уступать свои игрушки и делиться сладостями, а ещё хуже — заботиться и ухаживать; нет уж, всё это нужно ему самому! А старший будет его защищать и рассказывать всякие интересные штуки, которых он ещё не знает. В общем, дети — ерундовая какая-то отмазка. И чего они вообще так сказали? Видимо, если он захочет выйти замуж за Альберта, когда вырастет — родителям об этом сообщать не стоит, раз они ничего не понимают и им не нравится. Всё время в больнице Тоха со сладкой дрожью в груди и животе ждал дня, когда снова встретится с Альбертом. Его не хватало настолько, что Тоха часто говорил с ним про себя. Альберт ведь может услышать его мысли, если тоже любит? А если их очень громко и часто повторять про себя — тогда точно услышит? А чего он тогда не отвечает? А что, если его друг о нём попросту позабыл, как и сам Тоха в своё время о Вере? Ведь и срок прошёл гораздо больший — не полвека, а век. Кроме того, обыкновенно безразличный к внешности Тоша начал себя стесняться. Он знал: для того, чтобы нравиться, нужно выглядеть хорошо. Но получалось, что теперь такое ему никогда не светило. Это он выяснил, впервые подойдя дома к зеркалу в ванной. Кроме шрама на груди, у Тоши теперь был ещё один, от шеи до плеча. Но это-то ладно. Грустно было другое. Глаза. Раньше у него были крупные тёмно-карие глаза. А теперь… Слева (он наконец-то запомнил, где лево! Это ведь лево, точно?) всё как обычно. Справа же верхнее веко значительно опустилось и скрыло полрадужки, ставшей из тёмно-карей светлой и желтоватой, что ли. И даже зрачок уменьшился в два раза. Выглядело дико. Тоша усвоил из родительских перешёптываний: всё дело в опухоли. Она разрослась слишком сильно, а во время операции неизбежно задели бы какой-то нерв, вот и… Что хуже, Тоша услышал и мамины причитания: «Изуродовали моего мальчика». Изуродовали? Это значит, он теперь он урод? Урод. Но никто в садике или из ребят на этаже не называл его уродом. Разве что спрашивали, что с глазом; тоже неприятно, но необидно: объяснит, не переломится. А Альберт и не думал его забывать. Всё это время он ждал и тоже общался с Тохой в мыслях. И почему тогда его не было слышно? Неважно. Альберт не забыл Тоху, а Тоха наконец выбрался из клетки. Он снова мог смеяться, не опасаясь показаться дурачком. Ему было с кем болтать, с кем спорить о любимом цвете и самом большом числе, с кем носиться на прогулках. Разлука и причины для неё казались ему теперь не жуткой жутью, а своего рода приключением, как у настоящих героев, только не сквозь горы и долы, а сквозь время и потусторонний мир. Тоха не удержался от того, чтобы побравировать перед своим впечатлительным другом. Да, ему было очень страшно, особенно когда операцию делали без наркоза. Конечно, он следил за всем процессом от и до лично, смотрел, как открывают ему грудь, и видел даже своё сердце: чтобы удобнее было разглядеть, хирург специально достал его и повертел в руках. Нет, потрогать, как оно бьётся, ему не дали, ведь перчаток на нём не было, но за выдержку очень хвалили! Тоха так красочно и детально рассказывал свою выдумку, что сам в итоге в неё поверил. Такое с ним случалось не впервые: придумает чего, и фиг потом вспомнишь, взаправду ли, набрехал ли. Если же Тоху подлавливали: «У тебя-де концы с концами не сходятся», — он обижался, ведь для него самого всё было не будто, а взаправду. А вот и было, было! Но про себя он подмечал и учился стелить мягче и ровнее. Кажется, папа говорил, логичнее. В один день Тоха, как обычно, шёл в сад в радостном предвкушении. Дворовые мальчишки накануне показали ему новую считалку «каманэ, гарманэ — цу-е-фа!» вместо «камень, ножницы, бумага», и Тохе не терпелось поделиться этим знанием с другом. В саду он сел на скамеечку перед прихожей и принялся ждать. Прождал несколько часов, не меньше, раз десять отказался играть с остальными, а Альберт так и не пришёл. На следующий день история повторилась. И на следующий. И на следующий. Альберт всё не приходил и не приходил. А Тоша всё ждал и ждал. Каждый день он потихоньку терял надежду и всё с меньшим энтузиазмом таскался в сад. Он с малых лет был совой, никак не мог заставить себя заснуть раньше двенадцати, ворочался и разыгрывал перед внутренним взором разные сценки, а по утрам добудиться его можно было только раздразнив жажду общения или вкусными запахами, а лучше — сочетанием того и другого. Альберт всё не приходил. Тогда Тоха набрался смелости и, дождавшись смены доброй круглолицей воспитательницы Светланы Васильевны, спросил у неё, куда пропал его друг. Та улыбнулась и ответила: — А Альберт с семьёй переехал, он тебе не говорил? Он к нам больше не придёт. Ты иди, поиграй, чего ты. Всё. Это конец. У родителей также не оказалось ни адреса, ни телефона Альберта и его семьи. Тоша плакал несколько дней кряду. Но нельзя же просто плакать! Так герои не делают! Герои идут и спасают свою принцессу! А значит, надо что-то сделать. Может, пойти в детский мир через дорогу? Когда Тоха с Альбертом гуляли, то всегда хотели туда сбежать от воспиталки и играть весь день сами по себе, купаясь в игрушках. Может, он уже там, сбежал из своего нового садика и ждёт его? Надо просто во время прогулки вырыть совком подкоп под забором, пока воспитательница не видит, выбраться наружу, пойти в детский мир. А если Альберта там не будет? Тогда спросить у кого-то, где ему отыскать Альберта. Мама говорила, что мир имеет форму чемодана, а ещё, что он — большая деревня. Тоша сначала недоумевал, где она видела глобус-чемодан или глобус-с-избами, а потом родители объяснили: живём в многомиллионном городе, а случайно встретиться со знакомыми или знакомыми знакомых в нём — легче лёгкого. Значит, кто-то из прохожих обязательно будет знать, где Альберт. Хотя с чемоданом всё равно непонятно, там ведь у мамы вещь к вещи, как им случайно встретиться, если Тимка с Тошей всё не переворошат. Тоша провозился всю прогулку, но в подкоп едва можно было засунуть руку по локоть, а на следующий день его уже завалили. Ну и ладно… Всё. Теперь точно конец. По крайней мере, он пытался. И вообще, Альберт мог ему рассказать, что уедет, дать адрес — но не рассказал. Значит, ему было наплевать на Тоху. Значит, зачем вообще Тоха пытается, ноет, в мыслях его зовет? Вот чтобы он ещё раз к кому-то так привязался! Да ни за что! И без того было грустно, так тут ещё по телевизору показывали французскую комедию «Между ангелом и бесом», пока мама с папой ужинали, а он сам возился на ковре с китайским лего, конструируя инвалидного монстра машиностроения и вникая вполуха между делом. Многое было ему непонятно, но когда пошли титры, он задал родителям главный мучивший его вопрос. — А что такое Ад? — Это место, куда попадают все грешники после смерти. Ну, люди, которые вели себя очень плохо. Бог посылает таких в Ад. Там их наказывают. А те, кто совершал хорошие поступки, оказываются на небе, в Раю. Услышанное потрясло Антона. Он-то наивно полагал, что есть только Небеса, где ждут каждого! А теперь выходило, что нет… Всю ночь Тоша проворочался в страхе, пытаясь осмыслить новое знание, а наутро пришёл к неутешительному выводу: он обязательно, всенепременно попадёт в Ад. Без сомнений. Он знал, что не раз вёл себя плохо, значит, он уже грешник и это уже не поправить. И может, на небе простили бы, ведь плохо он себя вёл только иногда, нечасто. Но ведь он обязательно снова поведёт себя плохо! Обидится на кого и обзовёт за это недобрым словом, или не захочет есть овсянку, или убьёт комара, или поженится с мальчиком, когда вырастет (другим, не Альбертом, а Альберт пускай придёт на свадьбу и обзавидуется!), или будет ныть маме, что не хочет в садик. В общем, нагрешит — так нагрешит. И почему только он не умер тогда, когда был уверен, что доживает последний день? Ах, если бы только всё закончилось в тот миг! Он не успел бы натворить новых бед, на которые теперь вольно или невольно был обречён, а те грешки, что уже свершил, быть может, Бог ему простил бы? Жить стало бессмысленно и тоскливо. Привычное более не радовало его. Даже самые любимые прежде вкусности не хотелось совершенно. Играть и общаться — тоже. Что-то необратимо поломалось. Тоша почувствовал себя отчаянно маленьким, ещё меньше того, каким изобразил себя синим фломастером на стене. Одновременно с этим ему казалось, что за каждым его движением, каждым действием следят и ждут, когда он посмеет расслабиться, оступиться, и уж тогда-то его сразу, как какашки в унитазе, смоют в адский котёл, где будут вечно варить и смеяться над ним. А потом подтвердилось правило «если уже плохо — жди, дальше будет ещё хуже», или как-то так говорила бабушка. Мама снова плакала. Её лицо было всё красным от слёз, она ими захлёбывалась и икала. Звук был забавный, а маму — жалко. Они сидели с папой за столом, держали в руках хрустальные стопки, красиво поигрывающие резьбой гравировки на свету. Было что-то настолько пугающее и грустное во всей этой ситуации: от слёз до высоких красных свечей, зажигаемых прежде только во время отключения электричества, что Антоша плюнул на свою беду. Ему показалось необходимым во что бы то ни стало рассмешить маму, заставить её хотя бы просто улыбнуться! Он дурачился, прыгал вокруг, гладил мамины руки, надел папины солнечные очки и даже разрисовал кончик своего носа чёрным, чтобы выглядеть, как соседская кошка Маргушка. Ничто из этого не помогло. Тоша добился только того, что папа взял его за руку, отвёл в сторонку и тихонько объяснил, что сегодня умер дедушка и маме нужно побыть наедине с собой, не стоит к ней сейчас приставать. Деда Антон помнил смутно. Знал, что тот был морским сапером, однажды пробыл в воде слишком долго и отморозил себе ноги, после чего ходить ему было тяжело. Он был пухлый и очень большой, с гигантским носом картошкой, который так весело было тягать. Еще он позволял Тоше кататься со своей спины и как-то раз накормил его вкусной жареной колбасой, чего до него никто не делал. Жили они с бабушкой в другой далёкой стране, Узбекистане, поэтому виделись они нечасто. Антону очень хотелось спросить у родителей, куда, по их мнению, попадёт дедушка: в Рай или в Ад? Но не решился. Сам для себя рассудил — конечно, на Небо! И помахал ему в окошко, где над огненными кронами клёнов загорались первые звёзды. Ещё через пару дней невыносимых раздумий об Аде, когда они с мамой ехали в садик на троллейбусе, спасаясь от октябрьского ливня, ему в голову пришло неожиданное воспоминание. Меньше года назад он гулял во дворе, и там не было никого, кроме Алёнки — худенькой девочки с жидкими русыми волосами. Поначалу Антон не счёл её интересной, но всё же из вежливости возился в песочнице за компанию. Вскоре она заметила, что ему это не доставляет удовольствия, и предложила забраться на лазалки. Они были не то чтобы очень высокими, но сверху открывался вид на бесконечные жестяные коробки гаражей, потаённые за глухим бетонным забором; какой-никакой, а иной мир! Они сели с ней сверху на перекладине, поглазели по сторонам. И тут она заговорила ни с того ни с сего, словно с середины, но с редкой для её возраста и облика уверенностью. Она рассказывала о Боге и Небесах, об ангелах и призраках. Всё это не было в новинку для Антона, он слыхал о Боге и Небесах во время Пасхи, когда они всей семьёй красили яйца. Скорее его зацепило то, как всё это было сказано. И ещё этот розовый закат на горизонте, поверх бесконечных однообразных рядов… Антон неожиданно понял, что с тех пор так больше и не видел её во дворе. Он спросил у сидящей рядом мамы. — А ты не знаешь, где Алёнка? — Алёнка? Кузнецова, что ли? Так она ещё в мае погибла. Бедная, так долго и так тяжело болела… У мамы на глаза снова навернулись слёзы. Это часто случалось в последнее время и спонтанно, а что уж говорить о затронутой теме. Тоша почувствовал себя неловко, отвернулся к окну. И там эта влага! Капли играли наперегонки друг с дружкой, и Тоша поставил на одну из них, что та стечёт быстрее прочих. Но капля его подставила и слилась с другими в одну большую. Тогда Тоша прислонился лицом к стеклу и начал разглядывать цветастые размытые пятна и перевёрнутые крошечные отражения мира на кончиках водяных змеек. Вот так, совсем недавно они с Алёнкой сидели на лазалках, высоко-высоко, а теперь она, значит, стала ещё выше. В какой-то момент Тоша поймал себя на том, что говорит про себя, как с Альбертом, но с умершими. Сосредоточившись, так, чтобы его точно услышали дедушка и Алёнка, он рассказал им, как у него дела, как он скучает и попрощался, наверное, насовсем. А точно ли насовсем? Зачем насовсем? Он вышел из троллейбуса на остановке под сень бордового в розах зонта и стук глухо бьющихся о него капель вслед за потянувшей за руку мамой, но мысленно всё ещё был не здесь. Так что, неужели мёртвые — это насовсем? А вот и нет, так не бывает, чтобы насовсем. Потому что никогда не говори никогда, вот почему. И если он придёт к мёртвым домой — они будут там. Точно будут. Просто это сам Тоша никогда больше не пойдёт к ним домой, а они там пусть делают что хотят и живут дальше, и всё у них хорошо без него будет. Решено, так и есть, стопудово. Просто это как с Альбертом. Антон знает, что тот где-то здесь, недалеко, и вся проблема лишь в том, что он его не видит. Но если он чего-то не видит, это не означает, что этого чего-то не существует, верно? Он убедился ещё два года назад: если закрыть глаза, мир вокруг не исчезает, а значит, и для всего остального это правило справедливо. Ну и хватит об этих дурацких смертях и Альбертах уже, смертей нет, Альберт есть, а ему, Тохе, надо как-то жить дальше.