Меловой период

В середине ноября Светлана Васильевна, хорошенькая пышнотелая воспитательница с не по возрасту детским лицом, которую Тоша искренне и небезосновательно любил за доброту и заботу, решила затеять весёлый конкурс. Она предложила нарисовать на альбомных листах маму и папу, либо того, с кем живёшь, затем назвать по две вещи, которые каждый из них любит и не любит. А вечером, когда детей придут забирать, подвести родителей к стенду, где прикноплены рисунки, и предложить угадать, какие изобразило их чадо. Идею восприняли «на ура». В кои-то веки в игровой не стоял гвалт; работа кипела упорно, о чём свидетельствовали высунутые в усердии языки, прикушенные губы и сведённые брови. Антоша поначалу обрадовался заданию. Рисовать у него получалось хорошо, на зависть сверстникам, да и нравилось ему это, захватывало похлеще игр. Однако сейчас, чем упорнее Тоша пытался припомнить хоть что-то о родителях, тем в большее отчаяние впадал. Он знал, что у него есть папа и мама, они самые умные и самые взрослые, любят друг друга, а ещё — его. Это ведь как «дважды два — четыре, это всем известно в целом мире», как смена дня и ночи и какие-нибудь там священные скрижали, на которых высекают слова о богах. В конце концов, его родители просто есть. Кроме того, их семья — это одно целое, папа и мама — продолжение друг друга, и сам Тоша — их живая часть. Или, наоборот, они — живая часть друг друга, а он — их продолжение? Как там это мама говорила? Может, тогда нарисовать их, как Горыныча, с тремя головами и в одном теле? Но Светлана Васильевна чётко проговорила: отдельные портреты. Ла-а-адно. Вычленять себя от родителей, а родителей друг от друга оказалось мучительно. Облизав губы и с лёгкой завистью глянув на соседа, ожесточённо докалякивающего оранжевым женское лицо, Антон взялся за дело. Он решил начать с папы, ведь маму не видел вот уже две недели и воспоминания о ней мутнели с каждым днём. Затяжная болезнь сына, существование на грани бедности, отсутствие материальной поддержки от близких, нуждающихся не меньше, и смерть отца подкосили душевное здоровье Риммы Олеговны. После очередного срыва с летающими по квартире тарелками и книгами, разбитым чайником, стучащими по стояку соседями и в панике забившимся в платяной шкаф и отказывавшимся оттуда вылезать добрых два часа Тошей, и ей, и её мужу, Туманову Сергею Игнатьевичу, стало ясно: дальше так нельзя. Они обратились в клинику неврозов, где Римме предложили пройти курс лечения. Ей было страшно за себя и тревожно за «своих мальчиков, как они тут без неё справятся, ничего же сами не могут, ни еду состряпать, ни постираться», но муж убедил, что со всем справится, а ей это необходимо. В итоге Сергей крутился как белка в колесе: даже роптать на свою жизнь времени не оставалось. Садик-работа-больница-садик, и в промежутках надо готовить еду. Получалось плохо. Тошка скорее ковырялся, размазывая пищу по дну тарелки, чтобы создать видимость, будто поел и еды стало меньше, чем ел взаправду. Поскольку и в детском саду поварихи кормили неважно, Тоша соглашался есть, только если совсем изголодался. Он заметно отощал, чем вызывал досужие сплетни и перешёптывания соседок по коммуналке. Это бесило, а однажды, когда они при Тоше довольно громко посетовали, что «мать-то у бедняжки в психушке», обыкновенно флегматичный папа и вовсе позволил себе на них прикрикнуть. Но было поздно, Тоша всё услышал. Он понимал, что «психушка» — это что-то страшное, но не стал ничего спрашивать у взрослых, решил позже выяснить у ребят во дворе. По их словам выходило, что это место вроде больницы, где тебе к голове прикручивают металлические штуки и бьют током, делают больнючие уколы, а ты перестаёшь быть собой. Зато можно начать ползать по потолку, если переколют, крутить головой, как сова, и тогда в психушку позовут священника и он будет изгонять Дьявола. Дьявол — это, конечно, страшно, но ползать по потолку должно быть клёво. Как Чужой. Но что если мама перестанет быть собой и забудет его и папу, и потом не вернётся, даже после священника? Вспомнив об этом вновь, Тоша затрясся. Чтобы унять дрожь, решил вернуться к рисованию папиного портрета. К маме-то Тошка привык и уже не присматривался, ведь проводил с ней почти всё время, а вот папу он старался получше запомнить, каждый раз, когда тот оказывался рядом. Он точно помнил, что глаза у папы крупные и серо-голубые, волосы русые и густые, как грива льва, нос длинный, но неширокий; мама говорила — орлиный. Губы тонкие, как полоска. Ещё он очень-очень высокий; чтобы передать это, Тоха нарисовал не только голову, как делали остальные ребята, но и тело, облачив папу в тельняшку, в которой он ходил по дому. Ноги, правда, влезли едва ли до колена, но это не беда, верно? Посмотрев на завершённую работу и удовлетворившись результатом, Тоша взялся за чистый лист. Как же выглядит его мама? Она шатенка и волосы у неё лёгкие и кудрявые, но он точно помнил, как мама жаловалась на них. Ей нравилось, когда они пышной копной спадают ниже плеч; по праздникам она их выпрямляла. Значит, маму порадует, если изобразить её такой, какой ей бы хотелось себя видеть. Каскад длинных прядей занял почти весь лист. Глаза у мамы были тёмные, губы она красила коричневой помадой: так было модно, а ещё шло по цвету к полусапожкам и пальто из кожзама. Как выглядит её нос, Тоша не помнил, равно как и форму лица. Подумав, добавил веснушек; ей и папе нравилось, когда они высыпали на её щеках и носу, стоит только майскому солнцу показаться и пригреть пожарче. Откинувшись на стуле, Антон издалека окинул взглядом изображение, по которому последние полчаса чуть ли не носом водил. Итоговая картинка ему нравилась, даже очень. Было одно «но» — похоже на Римму Олеговну это не было нисколько. К столу подошла Светлана Васильевна. Она нахмурилась, завидев мамин портрет, но ничего не сказала и спешно расплылась в улыбке, когда заметила, что Тоша на неё смотрит. Светлана Васильевна не стала объяснять, что ей не понравилось, вместо этого извлекла два обреза бумаги, разноцветные ручки и спросила: — Ну, Тош, закончил? Молодец, очень здорово вышло! Особенно папа удался. Тоша смущённо улыбнулся. Похвала была ему приятна, вот только странно, почему же её удостоился тот рисунок, который ему самому нравился значительно меньше? — А теперь скажи мне, пожалуйста, что любит твой папа? Тоша пришёл в смятение. За рисованием и попыткой вспомнить внешность своих родителей он совсем забыл, что у этого задания была ещё и вторая часть. Судорожно выдохнув и почесав нос, он выдал: — Ну, папа, он… Любит играть в компьютерные игры. Это было правдой лишь отчасти. Антошин отец жадно изучал рынок техники, заворожённо наблюдал, как стремительно развивается мир, и неважно, шла речь о персональных компьютерах, фотоаппаратах или музыкальных проигрывателях — всё было интересно. Он обожал копаться в приборах, разбираться в их устройстве, а потому дома с Тошкиных трёх лет гордо стоял списанный с работы компьютер. Коробка электронно-лучевого монитора с выпуклым экраном занимала ужасно много места и вызывала мамины ворчания. Игры же Сергею Игнатьевичу были интересны лишь с исследовательской точки зрения: на что способно это железо? А если «разогнать»? Но об этом Тоше были невдомёк. Он проследил, как воспитательница пишет разборчивыми печатными буквами: «Л Ю Б И Т И Г Р А Т Ь В К О М П Ь Ю Т Е Р Н Ы Е И Г Р Ы». Довольно скоро она приподняла на него вопросительный взгляд, приглашающий продолжить. В голову по-прежнему ничего не шло. — Ещё… Папа любит работать. Тоша и сам знал, что это ерунда. Папа не раз жаловался на измотанность и дурака-начальника… С другой стороны, ну невозможно же заниматься чем-то так много и долго, если тебе это не нравится; по крайней мере, Тоша бы точно не смог и не стал! Записав и это, Светлана Васильевна кивнула с неизменной улыбкой. — А что папа не любит? — продолжила она. Антон вспомнил, как в последний раз, когда мама была ещё дома, папа, придя с работы, бурчал потихоньку: «Вечно эти женщины висят на трубке по три часа, а кто мужа встречать будет?» Но как сказать в двух словах, чтобы надпись поместилась? Пришлось обобщить. — Он не любит телефонные звонки. — А что ещё? — Не знаю… Ладони у Антошки вспотели, а от стыда и напряжения хотелось хныкать, но он старался держать себя в руках. Воспитательница не стала спорить. Вместо этого взяла чистый ярлычок и невозмутимо поинтересовалась: — А что же любит твоя мама? — Она… Она… — мысли метались, одна к другой, одна к другой, сбивали с толку. Ничего не вспомнить! В итоге Тоша сдался и совсем уж тоненько пропищал то, что слышал не раз: — Она любит меня и папу. Светлану Васильевну явно растрогал такой ответ. Она записала сказанные Антошей слова, а поглядев на него, сжавшегося и испуганного, видимо решила, что хватит пытать ребёнка. — А это и есть самое важное, правда? Ты умница. Ну, теперь беги, поиграй с друзьями, засиделся уже совсем. Она потрепала мальчишку по волосам, приклеила ярлычки к рисункам и пошла дальше, а он с радостью последовал совету, вскоре позабыв о пережитых неприятных минутах. Однако чувства нахлынули на него с новой силой, когда наступил вечер, и детей, одного за другим, стали забирать домой. К моменту, когда пришёл уставший папа, за окном уже стемнело, а Тоша окончательно издёргался и сидел на скамеечке как на иголках, притихший. Они обнялись. Тоша очень хотел рассказать папе про конкурс, но не мог решиться. Папа принялся было завязывать на ботинках сына шнурки, когда подошла воспитательница. Она-то и поведала, какое у ребятни было сегодня занятие, а потом подвела Сергея Игнатьевича и Антошу к стенду. Работ там оставалось штук шесть: четыре женских портрета, два мужских. Себя Сергей узнал сразу же. Как-то странно и невесело хохотнул на подпись. Потом стал искать взглядом Римму. Он указал рукой на неказистое чудище — исчирканное зелёным лицо, которое обрамляли чёрные завитки, — и удивился, когда сын, покраснев скулами и притупив взгляд, покачал головой. Воспитательница извинилась перед ними и отошла: одна из мамочек хотела что-то с ней обсудить. Меж тем папа предпринял ещё одну попытку угадать. Снова безрезультатно. Он нахмурился, прямо как Светлана Васильевна на мамин портрет, только злее, и Тоха совсем испугался, принялся тянуть его за рукав, пытаясь оттащить от стенда, и тихонько талдычить: — Пойдём, пап. Па, ну пойдём. Тоше было обидно и стыдно: понял, папа не догадается, но не признаваться же... Сергей совершил ещё одну попытку, но, когда Тошка яростно замотал головой и потянул его прочь, теперь уже обеими руками, плюнул на это всё, развернулся, помог сыну надеть курточку, замотал на нём шарф, взял маленькую ладошку и, коротко попрощавшись с воспитательницей, спешно вышел. Домой шли в грустном молчании. Антон дулся, потому что гордился своим рисунком, тем, что смог отразить мамин идеал. Какая разница, как она выглядит на самом деле, если хочет выглядеть так! Будто папа лучше него не знает о маме это! Они подошли на остановке, и тогда Сергей обратился к сыну. Тон его сквозил тоской и обидой. — Антошка, ну чего это ты так? Маму не нарисовал. Нехорошо это. Мы бы ей отнесли. Она бы порадовалась. А теперь не порадуется. Не стыдно? Мальчик вспыхнул, но промолчал. Он бы расплакался, но жёлтый фонарь над остановкой ярко освещал лицо, а так открыто реветь при папе — как-то неловко. Это при маме ещё можно, и то она говорит, что мальчики плакать не должны. А папа всё продолжал говорить обидные слова. — Ты забыл как она выглядит, что ли? Она же только с тобой одним возится днями напролёт, а ты взял и забыл? Как же так получается, а? Ты что, эгоист? Дома Сергей приготовил жареную картошку. Сегодня на раздолбанной кухне, общей на этаж, в потёртых трениках восседал габаритный Фёдор Саввич. Была пятница, и он готовился к приходу друзей: разделывал рыбу и пил пиво, а потому, находясь в настроении благодушном, был не прочь преподать азы кулинарного мастерства младшему поколению. Так что ужин получился по меньшей мере сносным, но ни у Тошки, ни у Сергея настроения есть не было. Покопавшись вилкой и поблагодарив папу, Тоша уполз под свою высокую кровать. Там у него была подвешена люминесцентная лампочка, а в тумбочке сложены игрушки. Усевшись на ковре с изображением асфальтовых дорог и домиков, он старался развлечь себя, разыгрывая сценки между трансформерами и уезжающими от них на грузовике крестоносцами, но радости не чувствовал. Из телевизора донёсся голос диктора: «Здравствуйте. В эфире Дежурная часть. Питер». После этой дурацкой передачи вечно в голову лезли страшные мысли, как папу с мамой расстреливают бандиты, а Тошу похищают, а потом заставляют убивать других детей и грабить ларьки, но несмотря на это он всегда старался посмотреть краешком глаза или послушать вполуха. Всё-таки было в ней что-то захватывающе, как на больших горках у зоопарка кататься. Сегодня рассказывали об убийстве валютчика, который пришёл забрать сына после уроков. Тоша высунулся из-под кровати. Показывали труп, а потом похороны. Папа кинул на Тошу мрачный взгляд, мол, не смотри, и тот уполз обратно. И правда, зачем посмотрел? Теперь всю ночь будет представлять, как папа пойдёт забрать его из сада, а потом… Когда «Дежурная часть» кончилась и пошла реклама, папа позвал подойти. Тоша не хотел, потому что папа сегодня какой-то злой, и сейчас смотрел крокодилом, но послушно подошёл и сел на краешек дивана. — Тош, ну ты что, не помнишь, как мама выглядит? Опять он об этом! Папа спросил Тошу, «не помнит» ли он, это значит, надо ответить да, или нет? Да, не помнит? Нет, не помнит? Но Тоша ведь помнит. Вроде. Примерно. Так что, надо покивать или помотать головой? Тоша головой помотал, и папа взъерепенился, задышал огнём, как Горыныч, только с одной головой. Надо было покивать? — Значит, мы завтра вместе поедем к маме. Тебя там заждались, — извёрг папа вместе с пламенем. Надо покивать. Но головой получалось только мотать, и мотать, и мотать. Нет. Он не поедет в психушку! Его там тоже запрут, как маму, и снова на полвечности. Он ведь только недавно вышел из больницы, зачем опять?! Ему до сих пор снились призраки в ночных больничных коридорах, и шприцы с капельницами, и холодные стыдные утки, и он просыпался с плачем, а тут ещё и ползающие по стенам тёти и священники будут, и опыты с электричеством и… И мама говорила ему не приезжать, говорила, что она сама домой потом вернётся, и по пути к белочке заглянет, и от неё гостинцев принесёт. А папа даже не знает, где живёт белочка! Нет, он не поедет! — Почему нет? Почему нет-то?! А? — перешёл на рык папа. — Не хочу, не хочу в психушку, не в психушку, не хочу, не в психушку, не хочу, не… Он повторял одну эту фразу как заведённый, не слушая никаких доводов и объяснений, заткнув уши, раскачиваясь и ударяясь о спинку дивана. Детское мягкое личико абсолютно безобразно исказилось. Его перекосило как при плаче, хотя слёз не было. Папа что-то бубнил, твердил, гаркал, но Тоша не разбирал слов и даже не видел его перед своими глазами. Он вообще ничего не видел, а все звуки сливались в равномерный шум. Свист ремня и собственный задыхающийся крик, больше похожий на смех, заставили ощутить колено под животом, горящую боль и страх, такой, что рукой-ногой не пошевелить, всё как от наркоза — ватное. Ремень просвистел пять раз и стих. Едва Тоша почувствовал, что его не держат — тут же скатился на ковёр, и, не натягивая штанов, стал пятиться. Даже слёзы обсохли. Раньше на него никто и никогда не поднимал руку, даже в шутку. Случившееся никак не укладывалось в его голове. Он шмыгнул под кровать, но и это сейчас было ненадёжным укрытием. Тоше казалось, что он вообще нигде больше не сможет чувствовать себя в безопасности. Открыв вытянутую тумбу, он разом выкинул с нижней полки большую часть игрушек и полез внутрь. Начал закрывать створку, но тут к нему потянулись руки. Тоша в ужасе взвыл: — Нет!!! И принялся бестолково молотить подвернувшимся под ладонь металлическим солдатиком. Руки папы исчезли, и Тоше наконец удалось сладить с дверцей. Дёргано сопя, как возбуждённый ёж, он распластался в темноте по кубикам, машинкам, деталям конструктора. Лежать было неудобно и тесно, но наружу нельзя! Поначалу мыслей не было. Чуть успокоившись, он стал обдумывать, что произошло. Тоша чувствовал себя испуганным и глубоко обиженным. Одновременно с этим — виноватым. Очень виноватым. Он что-то сделал не так. Что-то сказал не так. Он всё испортил. Сначала маму забрали в психушку. Теперь папа его не любит. Папа его ударил, потому что он что-то сделал. Или не сделал. Он плохой. Папа больше не любит. Хлопнула входная дверь. Гонимый любопытством, измученный теснотой своей норки, Тоша приоткрыл тумбочку и высунул сначала нос, осмотрелся, затем выполз целиком. Папа куда-то делся. В комнате было пусто. Тоша обошёл её кругом три раза и даже решился робко позвать: — Пап? Папочка? Конечно, никто не ответил. Не чуя в подкосившихся ногах сил, Тоша осел на пол. Его колотило. Стремясь унять дрожь, он обхватил себя, но это не помогло. Тоша бездумно оглядывался по сторонам и натолкнулся на чёрную меловую доску — ту самую, на опорной стенке кровати, которую сделал папа, когда ещё его любил. На доске красивыми жёлтыми буквами было выведено: «Будь хорошим мальчиком!», — и красное сердечко рядом. Это написала мама до отъезда. У Тоши затряслись поджилки. Он ощутил жгучий стыд, а после — осознал масштаб своего преступления. Хорошим мальчиком он не был точно, но сейчас-то дела обстояли не просто хуже. Всё было ужасно. Всё рушилось. Он всё разрушил, потому что был плохим мальчиком. Он остался один. А они — больше не одно целое. Мамы не было, а теперь и папа куда-то ушёл. Значит, их семьи больше нет. Нет! Это неправда. Они будут единым — всегда! Их семья будет всегда! Тоша нетвердо подошёл к доске и дрожащей рукой взялся за мелки. Он рисовал. Семиэтажку, как у них, тщательно обозначая пролёты окнами. Плоская крыша показалась ему недостаточно уютной; он заменил её на красную, треугольную, с трубой, из которой шёл дым. Под маминым сердечком в углу изобразил четвертинку солнышка; оно было веснушчатым и в очках, и улыбалось. Внизу дикими джунглями росли цветы, доходившие до пятого этажа. А среди них — папа, мама и он сам. Стояли, улыбаясь, держась за руки. А Тимка ловил в траве жука. От напряжения Тоша поломал три мелка, но не позволил себе прерваться. Этим рисунком он спешил поймать застывший миг. Поймать домашний уют и единство, которые были тёплыми ласковыми руками, а теперь разбегались во все стороны рыжими тараканами — не поймаешь, только прибьёшь. Скрипнула щеколда. Тоша, не вытерев сухие от мелков руки, стремглав кинулся под привычную и понятную кровать, где забился в самый угол. Он наблюдал за шествующими мимо папиными ногами в чёрной джинсе. Слышал, как что-то кладут на стол. Установилась тишина без единого шороха. А затем незлобный оклик. — Тошка! Ответа не последовало. Папа присел на корточки и встретился взглядом с заплаканным мальчиком. — Антошенька, вылезай. Там сейчас «Два рояля» начнутся, ты ведь любишь. Пропустишь. Тоша хлюпнул носом, но не шелохнулся. В нём бушевали смешанные чувства. Истерика измотала. Долго обижаться он не умел и был готов вылезти из укрытия, лишь стоило папе ласково к нему обратиться. Одновременно с тем — должна же быть у него гордость, правда? Какая-то там гордость, из-за которой мальчикам нельзя показывать чувства и слабость, а он и так их уже сегодня напоказывал на год вперёд. Да, приятно было видеть, как папа переживает за него. А папа знал, чем подкупить. — Прости меня, малыш… Я принёс твою любимую шоколадку. Тоша пошевелился; тело затекло, да и сколько можно переживать. Что там, кстати, за шоколадка? Сергей счёл это за согласие, потянулся к сыну, подхватил его на руки, подошёл к дивану и усадил к себе на колени. Прямо своей рубашкой он обтёр испачканные ладошки Тоши. Полетела цветная взвесь; Тоша чихнул пару раз и коротко хихикнул над тем, как Тимка спросонья перепугался и подпрыгнул, выгнув спину дугой. Сергей развернул батончик и протянул сыну. Щёлкнул пультом; экран плавно зажёгся. Крутили рекламу эмали для ванны, а шоу ещё не началось. Тоше хотелось убедиться, что у них с папой всё как раньше. Он неловко поёрзал, повернулся вполоборота и заставил себя выдавить: — Пап, давай пойдём завтра к маме, а? Остаток вечера они вместе смотрели музыкальные шоу и кино, а потом легли спать на одной постели, словно прошла гроза и Тоша искал от неё, страшной, утешения в родительских объятиях.