Меловой период

В маминой больнице оказалось совсем не так страшно, как думал Тошка. Резкий запах лекарств не витал в воздухе, никто не ползал по стенам, металлических колпаков для поджаривания мозга нигде не виднелось, а пациентки были одеты по-домашнему, вовсе не в смирительные рубашки. Вообще атмосфера царила скорее как в санатории, где как-то раз были мама с Тошкой: там тоже соседки ходили друг к другу в гости, болтали, смотрели телевизор. Ну и тут все взрослые, наверное, их медсёстры так не ругают, как Тошу ругали в больнице. Это маленьких медсёстрам ругать можно, маленькие ведь тебе ничего не скажут и не сделают. А попробуй взрослых отругай! В палате с мамой была ещё одна пациентка. Её звали Лариса Львовна, и она сразу не понравилась Тоше. Лариса Львовна подводила глаза так, будто хотела походить на панду, от её волос исходил неприятный запах лака, каким Тоша с мамой закрепляли его рисунки пастелью, чтобы не осыпались, на её паучьи пальцы с длинными изумрудными ногтями были нанизаны массивные перстни со стеклом и поделочными камнями, а на плечах покоился павлопосадский платок в цвет ногтей. Всё это богатство нелепо сочеталось с ночнушкой в розовый цветочек. Тоша надеялся, что она выйдет, перестанет вонять своим лаком и даст им пообщаться с мамой наедине, но та и не думала так поступать, лишь на первое время уткнулась в книгу с синей обложкой, на которой было написано «Павел Глоба» и про каких-то ариев, а потом чуть что вставляла своё непрошенное мнение. Папе Лариса тоже явно не нравилась, он закатывал глаза на каждую её реплику, но терпел и никак не комментировал. Зато мама от своей соседки была в восторге, ведь та прочитала всё её прошлое, нагадала счастливое будущее, а теперь учила разбираться в Таро, натальных картах и созвездиях. Только мама упомянула о занятиях с новой наставницей, как Лариса тут же взялась за Тошку. Сказала, он «стрелец третьей декады», а значит — любопытный и непосредственный, импульсивный и страстный, ему всё легко даётся, а больше всего на свете он ценит свободу, яркие эмоции и не признаёт никаких обязательств. Что он может казаться окружающим самовлюблённым и эгоистичным, но на самом деле у него большое доброе сердце, он самоироничен и всегда держит слово. Ещё что-то про положительное влияние Юпитера и про то, что его эрогенная зона (что бы это ни было) — голова. Тоше было приятно послушать про себя, он начал задавать вопросы, но Лариса тут же перебила, протянула ему цепочку с кулоном и попросила «раскачать её глазами, как маятник». Задание казалось чудовищно глупым, но раз его давал взрослый человек, значит, оно зачем-то нужно. Наверное, это как мыслями общаться. Или как в фильме «Матильда» — от злости предметы и людей двигать глазами. Ему тоже надо разозлиться? Он так и не понял, вышло ли раскачать кулон, но, прощаясь, Лариса сказала, что у него сильные магические задатки и стоит поискать учителя-ведуна. Антон был рад наконец-таки оказаться дома. Увидеть маму было здорово, но лучше бы её забрали поскорей от этой докучливой тётки; это же с ума можно сойти — постоянно слушать и нюхать Ларису Львовну, а в психушке вроде должны от сумасшествий лечить, а не заражать ими. Уже засыпая, он подумал, что так и не поразглядывал толком свою мамочку, а ведь хотел завтра же её нарисовать! Больше в эту клинику он не ездил. Было страшно, что папа заставит вновь, но эта тема с тех пор не поднималась. А потом мама вернулась! Первые дни Тошка так и вился вокруг неё, отказывался ходить в садик, без конца обнимал, путался под ногами и не отпускал мамулю от себя ни на шаг, даже в туалет сопровождал и ждал под дверью. Римма поначалу терпела, улыбалась сыну, но скоро его «нехочухи» утомили. Она говорила папе, что готова хоть снова в больницу и пусть он сам всё разгребает, а она не Золушка и устала тянуть лямку. Тоша не понял, о чём была речь, но через неделю топанье ножками и надутые губки перестали работать: его выпроводили в сад. За что мама с Тошей так? Разве она по нему не соскучилась так же, как он по ней? Так, чтобы почти забыть, как он выглядит, а потом снова увидеть и попытаться запомнить всего-всего наизусть, каждую родинку? И его день рождения скоро, а мама с папой даже и не спросят, кого бы он хотел позвать на празднование, хотя о таких вещах раньше вызнавали аж за месяц! В отчаянии Тоша решил: раз слова не работают и капризы не работают, надо придумать что-то ещё, после чего его не погонят от мамы в садик. Но что он может? План родился, как и всегда, спонтанно. Батареи скверно прогревали комнату, и ранним промозглым утром вылезать из тёплой постельки в холодный неприветливый мир вокруг не хотелось чрезвычайно. Сон никак не желал отходить, затуманивал слезящиеся глаза-щёлки. Сжимаясь в комок, весь в мурашках и едва чувствуя ноги в тапках, Тоша побежал в туалет. Справился он быстро, но выходить не торопился, ведь знал, что за этим последует не возвращение в лоно приветливого одеяла, а колючие шерстяные подштанники, колючая шапка, колючий шарф, колючие варежки и не менее колючий холод, цепляющий щёки льдистыми когтями докрасна. Тоша оценивающе осмотрелся. Туалет был одним из трёх общих на этаж, с отбитой плиткой, исписанной стеной и как обычно отсутствующей бумагой. Сегодня с утра здесь уже успела похозяйничать уборщица, потому витал удушающий аромат моющих средств, который не перекрывал даже сигаретный дух соседского «Союза Аполлона». Единственный плюс — стояк горячей воды отопил помещение. Неуютно, но выбор невелик: или так, или в холода и куда подальше из дому на весь длинный тёмный день. Недолго думая, Тоша опустился на пол, свернулся клубком и прижался спиной к трубе. Сейчас он поспит здесь чуть, ну или просто полежит, а потом будет уже слишком поздно, чтобы тащиться в сад, и он сможет остаться дома с мамой! Мимо его лица по полу проползла чешуйница. От ужаса Тоша вскрикнул и чуть было не растерял всю решимость, но игра стоила свеч. Сжавшись ещё плотнее и отвернув голову от ёршика, он пытался заснуть, упорно, с силой сжимая веки. Не выходило. В мультиках, чтобы заснуть, считают скачущих через забор овечек, но много одинаковых овечек — скучно. Уже пятая пошла чёрная, восьмая — радужная, как клоунский парик, и с красным носом, а за десятой поскакали телята и два весёлых гуся, а потом пришёл як и сломал забор, окончательно испортив подсчёт. Надо посчитать что-то скучное, что нельзя выдумать интересным. Тоша открыл глаза и принялся считать уголки плиток от логова чудовищной чешуйницы. На шестнадцатом (или седьмом не сколотом) плиточном уголке глаза сомкнулись сами собой. Мощные удары обрушились на дверь. Сердце затрепыхалось летучей мышью. Тоша распахнул глаза, но не сразу сообразил, что происходит. От ужаса дышать было тяжело; казалось, весь кислород кто-то выкачал. Удары всё не прекращались. Под ними прогибалась тонкая фанера двери. Надо забиться поглубже, замереть! Но что, если он проспал тут весь день, и мама его потеряла, изволновалась, иззвонилась по моргам? Если это дядя милиционер сейчас колотится? Стало стыдно и жутко. Он попытался отозваться, но голос сорвался до писка и не послушался. Тогда он кинулся открывать щеколду. Та никак не поддавалась, прокручивалась в мокрых ладонях и отходила от ударов. Он даже содрал об неё ладони до крови, неудачно потянув. Всё было бесполезно. Он застрял. Он останется здесь навсегда, и никто не сможет ему помочь. По щекам потекли слезы, и в пижамных штанах тоже стало мокро. С громким всхлипом Тоша рванул задвижку в последней отчаянной попытке. Словно дожидавшаяся подобного накала злосчастная дверь тут же отворилась, явив его взору не милиционера, а мрачного с похмелья Фёдора Саввича, который тотчас же схватил мальчишку за руку и, протаскивая его по коридору, приговаривал: — Ты что мать позоришь, бестолочь? Что её доводишь? Я тебе сейчас уши надеру, бесстыдник! Раз отец не может! Тоша был так напуган, что даже не упирался, послушно семенил следом. Шептались две заспанные тётки, вышедшие на шум. Одна из них, Ирина Владимировна, в засаленном халате и бигуди, довольно громко произнесла: — Бедняжечка, обмочился даже… Это же надо так ребёнка ухайдокать! Другая, Елена Павловна, раньше времени состарившаяся женщина со сморщенным желтушным лицом («Самогонщица хренова, опять развонялась!» — говорил про неё папа), пожёвывая губу, вставила: — Я слышала, как он верещал, когда мать в психушке была. Избивал его отец, поди, да, малыш? Саввич резко встал как вкопанный, повернулся к соседкам и зло прорычал: — А вы бы вообще молчали. Ничего не понимаете, а везде лезете, сердобольные наши. — А вы нам рот не затыкайте, я на вас и ваших друзей вообще в милицию жалобу напишу! Колобродили до двух ночи, спать не давали! — Я… когда ваш последний любовничек стояк разнёс, потом кухоньку попалил! Не перебивайте! Я тогда молчал, так и вы сейчас помолчите, языкастая! Ирина Владимировна задохнулась от возмущения, а Фёдор Саввич, воспользовавшись паузой, бурча на ходу «гадючник», провёл Тошу дальше по коридору, на кухню, где за столом в слезах сидела его мама. Увидев её, Тоша выпутался из хвата, сжимающего запястье, и кинулся к ней, но оборвал себя на полпути. В его душе пламенел стыд, щёки с жаром алели. Он снова, не желая того, стал причиной чего-то плохого. Причиной маминых слёз. А ещё все видели его позор, то, какой он трус, как обмочил штаны! По правде говоря, поджилки тряслись до сих пор, особенно когда со спины раздался басистый голос. — Римма, привёл я твоего бандита. Не потерялся он, в сортире отсиживался. Мама подняла красное от слёз лицо, подскочила к Тоше и оглядела его с ног до головы, пылко нашёптывая благодарности соседу. Фёдор Саввич только отмахнулся и пошёл прочь. — Смотри, разбалуете совсем мальца, ничего толкового потом не вырастет, — донеслось уже из прохода. Мама всхлипнула, Тоша — тоже. Потом мама повела его в душевую, где намывала и вызнавала, где он был и что делал. Мальчик честно сознался, что спал в туалете, потому что хотел остаться дома, но не смог объяснить, зачем ему это. Когда они вернулись в комнату, мама села на диван и всё не прекращала плакать. Тоша, поначалу, как его помыли, успокоился и даже обрадовался, а теперь снова пришёл в оцепенение. Что происходит? Чего она плачет? Почему она плачет из-за него? Он же нашёлся. Он же не хотел её обижать, хотел наоборот, чтобы они были вместе к их общей радости. Не решившись взобраться маме на колени, Антон стал лепетать, дёргая за подол платья. — Ма, ну ма! Ну ты чего? Ну не надо, мам. Мамочка, ну не плачь, ну пожалуйста. В ответ она прошептала совсем тихо, невпопад: — Скажи, я такая плохая мать, да? Я всё делаю не так? Тоша перестал перебирать её платье в ладонях. Он категорически не понимал, о чём мама говорит. Конечно, она самая хорошая, самая единственная, самая его! Но эти слова отчего-то всё не удавалось протолкнуть. Тоша опустил глаза и стал рассматривать свои тапки с мышатами на носах. Римма вздохнула, а потом, взяв себя в руки, поцеловала сына в лоб и постаралась сказать как можно ровней: — Иди, поиграй. Тоша понял, что его сейчас не хотят видеть, что нужно дать маме побыть одной, как ему самому бывает нужно, когда грустно и слёзы ручьём, и если кто-то утешает — так слёз сразу ещё больше, а если один, то быстро надоедает. Он повиновался, залез под свою кровать, но играть не стал. Просто не мог. Вина терзала весь день. Глупый, глупый день. Промаявшись без дела и без радости, Тоша решил твёрдо и уверенно: нужно стать самым лучшим, самым правильным. Таким, чтобы маме больше никогда не пришлось краснеть перед этими злыми тётками и уж тем более перед Фёдором Саввичем. И чтобы плакать ей больше не пришлось. И он правда старался, долго-долго. Вовремя вставал, сам заправлял кровать, помогал маме мыть посуду и пол, гладить, пылесосить и надевать пальто, а потом снимать пальто (она, правда, обо всём ворчала, что он больше мешает, грязь развозит, а пальто волочит, хотя и хвалила за попытки), менял кошачий лоток (что было самым омерзительным), не ныл, не выпрашивал вкусненького, даже если ему о-о-очень хотелось, не лез к ней под бок и под ноги, не просил её почитать или поиграть с ним, отпускал, куда маме хотелось пойти, и не напрашивался вместе с ней, не жаловался, если где-то болело или что-то расстраивало, улыбался, даже когда уставал. Было очень тяжело, но Тоша собой гордился. Он верил, что мама это всё обязательно оценит и тогда перестанет от себя прогонять, потому что он хороший и заслужил её внимание. В один удивительно погожий снежный день по пути домой после садика Тоша с мамой задержались в сквере на детской площадке, чтобы он мог чуть-чуть покачаться на качелях; у них во дворе качель не было. Тоша отталкивался зелёными ботиночками и радостно летел навстречу солнечным лучам, представляя, что он космический путешественник, как Алиса Селезнёва, и у него есть своя птица-Говорун и свой корабль. В это время Римма познакомилась с другой молодой мамой и её очаровательным трёхлетним сынишкой. Тот был спокойным и галантным и довольно скоро облюбовал по обоюдному согласию руки и колени Тошкиной мамы. Какое-то время Тоша, бороздящий космос, попросту не обращал на них внимания. А потом — обратил. Всё внутри него перевернулось и перекрутилось. Мама радостно смеялась. Она тепло улыбалась, как уже давно не делала. И кому? Кому?! Какому-то сопливому малолетке?! Тоша так старался, чтобы его любили, чтобы на коленки взяли заслуженно, а тут какой-то чужак, ничего для мамы не делавший, и ему это всё достаётся просто так. Ему, а не Тоше! И какой тогда во всём этом смысл?! Зачем стараться? Что он делает не так? Тоша видел себя словно со стороны и не до конца понимал, что происходит, он резко затормозил прямыми ногами, на что те зло отозвались болью в коленках. Спрыгнув с качели, нетвёрдой походкой подошёл к маме. Та даже не успела повернуться к нему. Тоша схватил её за рукав пальто и с силой потянул. — Тош, что такое? — удивлённо спросила Римма. Но вместо ответа получила по рукам. Тоша ударил её по запястьям. Он не мог ничего сказать, а только хотел, чтобы она как можно скорее поставила этого пацанёнка на землю. Потому что она должна была любить только его! Потому что так было всегда! Всегда! Потому что он старается! Он больше не тот, он другой, он делает то, что никогда не стал бы просто так, и терпит, и ничего не просит, и только всё ждёт, когда ему перепадёт внимания, как дворняжке — косточка! А теперь… Всё опять рушится, и есть какой-то другой мальчик, лучше Тоши, а Тоша, значит, недостаточно хорош! Тоша, значит, плохой! Ну и плевать! Главное — сработало! Сработало. Мама, покраснев, наскоро попрощалась с новой знакомой и этим малолеткой. Они шли домой в тягостном молчании, и чем дольше оно длилось, тем стремительней испарялось чувство триумфа, загоревшееся в груди Тоши, когда он отвоевал свою маму у чужаков. Дома мама спросила у Тоши, почему он так поступил, зачем сделал ей больно. Тоша вновь отвёл взгляд, но так ничего и не произнёс. Он и сам этого не понимал до конца. Тогда мама не стала кричать или шлёпать его, но вместо того, чтобы отправить играть или решать с ним всякие задачки, поставила в угол на час. Час — такой огромной, а угол — такой скучный, тут даже рисунков нет, одни эти хризантемы-собаки пялятся с обоев и лают на него, как деревенские псы на кота. Час наедине с собой — это очень долго, особенно когда ничего нельзя, а единственное, что можно — думать. Тогда час превращается в жизнь, а думать — в привычку. И с того часа Антон больше никогда не прекращал думать.