Меловой период

Сергей Игнатьевич, папа Тоши, работал технологом на пивоваренном производстве. Комнату под протекающей крышей в семиэтажной коммуналке им с женой выдали от завода; общежитие было населено сослуживцами, их супругами и детьми. Но после перестройки, когда всё начало разваливаться и катиться в тартарары, стало ясно, что предприятие долго не протянет, и Сергей искал, чем ещё можно заработать на жизнь, специально ходил по утрам до Чкаловской, чтобы взять бесплатные газеты вакансий, хотя ездить на метро ему не требовалось. Работа была в пяти минутах от общежития, и потому Сергей иногда возвращался туда после ужина, вкалывая до полуночи. Подобных стахановцев было не так много: он сам, Фёдор Саввич, с которым давно установились тёплые приятельские отношения, и Марина Сергеевна, докучливо болтающая без умолку женщина-энциклопедия. С дочкой последней, Жанной (Жаней, как её звали приятели), и ещё с Мишей с четвёртого этажа Тоха частенько играл, особенно зимой, когда погулять лишний раз не выйдешь. Втроём они носились по длинным коридорам, выдумывали небывальщину и байки о доме и его обитателях, и всё привычное тогда казалось необычным, окутанным тайной. С одним из секретных мест, открытых Мишкиными стараниями, Тоша познакомился накануне своего дня рождения. Мама пекла коржи для торта, а он крутился рядом с ней в надежде, что перепадёт облизать венчик и кастрюлю из-под взбитого теста. Или что ему разрешать помочь, а не сидеть без дела, но помогать готовить мама разрешала редко. Считала, что Тоша или испортит всё, или порежется и ошпарится, или всё одновременно. Из коридора раздалось Жанино хихиканье, а затем в проходе показались его друзья. Мишка призывно махнул ему рукой, и Антон, бросив полный сожаления взор на не доставшиеся ему сладкие остатки, отпросился у мамы. Ребята тут же потащили его на шестой этаж, настойчиво уверяя, что там есть кое-что стоящее. Тоха, не отличавшийся долготерпением, сгорал от любопытства и пытался дознаться наперёд. — Жаня, ну что там? Ну что, ну скажи? — Ой, да там тако-о-ое, — начала было приятельница, лукаво улыбаясь, но Миша серьёзно посмотрел на неё из-под очков, шикнул, и Жаня снова рассмеялась. Шестой этаж был самым захламлённым из всех; в коридоре, как в магазине антиквариата, громоздились лакированные серванты с выбитыми стёклами, листы фанеры, лыжи, велосипеды, обувь, сочинения Ленина и пресс-папье с тем же Лениным, старые газеты и прочий хлам, более уместный на антресолях. Здесь в одной из комнат жила немного чокнутая старушка Рита, тёща заводского завхоза, а в другой цыганская семья из восьми человек, и родители предостерегали, даже запрещали ходить «на шестой». Внутренний страх перед этим запретом существовал у всех ребят, и потому они замерли на площадке, долго не решаясь переступить порог. Миша, как самый смелый, пошёл проверить, всё ли чисто, а потом махнул рукой: «Идём». Крадучись, ребята прошли незамеченными мимо дымной от табака прачечной, пролезли под столом между коробками, замерли за платяным шкафом, когда из комнаты с громким стуком двери вылетел бурчащий себе под нос дядя Назар, и наконец вышли к тупиковому закутку. Адреналин вперемешку с напряжением распалял воображение; каждый из них ощущал себя храбрым искателем сокровищ или ловким шпионом в стане врага, не меньше. Сопя, Тоха свистящим шёпотом коротко поинтересовался: — Ну? — Вон там! — ответил так же тихо Миша, указывая на шкафчик с огнетушителем над стареньким нерабочим холодильником. — Что? — недоуменно переспросил у него Тоха; красный баллон был и у них на этаже, и в детском саду. Неужели Миша с Жаней раньше не замечали? — У стенки. Залезть надо, иначе не увидишь! — со знанием дела объяснила Жанна. — А вы? — А мы уже лазали. Надо так надо. Не мог же он сплоховать перед товарищами: стыда не оберёшься! Поставил было ногу на металлическую решётку в холодильнике, но пластиковые стенки опасно затрещали. Миша подтолкнул его и показал, что дверцу надо закрыть, а после с подножки упереть стопу в ручку и подтянуться. Не без труда, соскальзывая ладонями и чуть не рухнув, но Тоха справился! Он победно поглядел на друзей с высоты, а потом решил выяснить, ради чего были такие мучения. Переполз по серой от пыли поверхности и поглядел на пожарный шкаф. В ответ на него с наклейки призывно посмотрела абсолютно голая тётя. Её тело казалось неестественно-оранжевым, волосы выжженными добела, как у уборщицы тёти Любы, а груди круглые, как два мячика. Что происходило между чуть разведёнными ногами со столь дурной полиграфией было не разобрать, но Тоха и не чувствовал какого-то особого трепета или интереса. — Ну что? — послышался Мишин заговорщицкий голос снизу. — Голая тётенька, — свесившись и пожав плечами, констатировал Тоха. — Вот именно, — прыснула Жаня, прикрывая рот двумя косичками. Снова хлопнула дверь, грубо оборвав звонкий задорный смех. Раздались шаркающие шаги. Они приближались. Ребята замерли в ужасе, но через секунду Миша стал ожесточённо махать Тохе руками, чтобы спускался, а Жаня, обняв себя и то и дело оглядываясь, почти плакала и умоляла поторопиться. Бездумно спрыгнув, Тоха упал на коленки и взвыл от боли — на них точно останутся синяки. Миша подхватил его за руку, помог подняться, и, не имея иного выхода, ребята побежали мимо бабы Риты, которая и шла к ним. Подобно старой ведьме, она пыталась схватить их своими морщинистыми узловатыми руками, осыпала отборными угрозами и проклятиями, но дети, подгоняемые кипучим страхом, оказались проворней, даже несмотря на то, что Жаня, задев мыском отходящий линолеум, умудрилась упасть. Вылетев с этажа на спасительную лестничную площадку, они бросились вниз, но вздохнули свободно, лишь когда забежали на Мишкин этаж и спрятались там в углу за фикусом. Тогда, отдышавшись, потирая свои боевые раны, они просто и дружно рассмеялись. Ещё бы, ведь это было настоящим приключением! И небольшой нагоняй от мамы за испачканную одежду не был таким уж жутким наказанием. Только вечером, в постели, когда яркие впечатления улеглись, Тоша задумался. Конечной целью сегодняшнего крестового похода была наклейка, о которой приятели так восторженно и смущённо перешёптывались — но что же в ней такого особенного? Ну да, тётя, ну да, голая, что они, в бане деревенской никогда не были, голых тёть не видели? Вели себя так, будто нет, но своей реакцией-то из коллектива выбивался сам Тоха! А выбиваться из коллектива совершенно не хотелось. В какой-то мере Тоша был даже рад появлению бабы Риты, ведь благодаря этому ему не пришлось изображать восхищение, или что там надо было изображать. Смущение? Да, его. Теперь Тоша, конечно, знал, как должен реагировать в следующий раз в подобной ситуации, да только всё никак не мог взять в толк, почему они это чувствуют, а он — не то чтобы. Он представил замызганное изображение, ставшее камнем преткновения. Будто выжженная пустынным зноем женщина с массивно очерченными изгибами тела. Ну и что такого? Нет, увидеть её было любопытно. Как любое ещё неизведанное — и не более. Что такого-то, чем пресс-папье с Лениным хуже, например? На него же приятели так бурно не реагируют. А если бы Ленин стоял за огнетушителем и до него надо бы было карабкаться — тогда бы среагировали? Да нет, фигня какая-то. Надо понять. Есть что-то тревожащее в голых дядях и тётях. Нельзя ведь, например, ходить голым по улице. А теперь уже, когда он взрослый, и на пляже нельзя, обязательно надо в плавках. И в детском саду когда были маленькими — горшки стояли рядом, а теперь раздельные туалеты, как у взрослых. И говорят ещё: «стыдно — когда видно», — про голых ведь говорят? Голые тоже Богом запрещены, как свадьба двух мальчиков, или кем ещё? Президентом? Родители, бывало, ходили по комнате в нижнем белье, и Тоша, не обращавший прежде внимания, сидел в своей игровой под кроватью и пристально разглядывал ноги, снующие мимо. Выяснилось, что у мамы они пухлые: коленки оказывались как бы накрыты валиками, сзади были вмятины и растяжки. Когда она стояла ровно— бёдра сжимались и собирались поверх белого кружева хлопка, а чёрные курчавые волоски в этих местах проволочно и неопрятно поблескивали. Тоше мамины ноги не понравились, они казались ему одновременно обманчиво детскими и невыносимо взрослыми. В них была мягкость и нежность кожи наподобие его, гладкой, но не было этой естественной тонкой неуклюжести. В то же время ноги папы приводили Тошу в невольное восхищение. Они были длинные, худые и сильные, с острыми коленками и крупными стопами. То, что они были чуть кривыми, Тошу нисколько не смущало, а их повышенная пушистость, наоборот, нравилась; он помнил, как гладил маму по ногам, и сбритые сутки назад, начавшие проклёвываться вновь щетинки наждачкой цеплялись за нежные ладони, а у папы голени были забавно мягкими, как зверька гладить. Может, маме тоже стоит отрастить на ногах шерсть, тогда лучше будет? Или у женщин такая не растёт... Внутренне рассудив про себя, Тоша решил, что, когда вырастет, хотел бы иметь такие же ноги, как у папы. И у своей невесты — тоже. А чтобы иметь такие же — надо, чтобы они выросли, и стопы удлинились, а чтобы они удлинились, им нужно дать место, куда расти. Поэтому когда они семьёй пошли по магазинам за зимней одеждой, обувь Тоша попросил на размер-полтора больше, чтобы его миниатюрные стопы казались крупнее, подобно отцовским, и чтобы выросли большие-пребольшие. Родители были не против приобрести вещи «на вырост», наивно полагая, что, может, тогда пару сезонов хоть проносит. На Тошкин день рождения ушло немало денег, которых и без того почти не водилось, да и Новый год не за горами, со всеми сопутствующими утренниками, дружескими посиделками, отмечаниями с коллегами… А Тошка так любил получать больше одного подарка! Выбегал по ночам к обязательно живой ёлочке, надеясь застать Деда Мороза, на протяжении праздничных каникул дотошно изучал все веточки, которые сам наряжал игрушками, и приходил в безумный восторг, когда находил среди них конфеты и шоколадные яйца. В общем, финансы считали, но как говорила бабушка: «Да толку-то с ваших калькуляций, Балды Ивановны, как с козла молока — толку. Всё у вас через одно место, математики». В детском саду на новогодний утренник готовили постановку, где Тоше предстояло сыграть одну из главных ролей — волчонка, похитившего подарки. Мама уже купила сыну маску, а теперь шила костюм. Она щебет: «Договорилась с Светланой Васильевной тебе на роль! Покажем всем, что ты у меня самый лучший, самый красивый, самый нарядный, да, солнышко?», а теперь сидела мрачная за швейной машинкой и всё проклинала. Сам Тоша был бы и не прочь покрасоваться, почувствовать себя особенно важным, а не банальной снежинкой, роль коей была отведена большинству ребят, однако в то же время он был в ужасе! Он ведь не ходил в театральные кружки, как Таня или Оксана (которые почему-то играли снежинок, хотя актрисы), только иногда в бассейн и на хор, потому что на втором этаже жила учительница музыки, и по выходным собирала у себя ребятню. Ещё тревожнее стало, когда мама рассказала сюжет. Оказывается, по одному из вариантов сценария, обиженному волчонку-Тоше, живущему в лесу и никогда не бывавшему на главном народном гулянии года, предстояло забраться в домик Дедушки Мороза, а там — в огромный мешок за подарками. Он бы копался в них, пока не услыхал, как возвращается Дед Мороз, разговаривает по-стариковски сам с собой себе в бороду. Тогда волчонок шмыгал внутрь мешка, Дедушка мешок подхватывал, дивился, что тот такой тяжёлый, сетовал, что надо бы больше спортом заниматься, и уносил незадачливого волчонка «на праздник к ребятам», а те принимали нерадивого серого, прощая ему несостоявшуюся покражу их сладостей. Услыхав подобное, Тошка взвыл и запротестовал, сказав маме категорическое «боюсь». Но позже, ночью, он прокручивал сценарий в своей голове, и тот перестал ему казаться таким уж жутким. Волнение приливало к щекам кровью, когда Тоша представлял себе: вот он случайно, не по своей воле, но и не по злому умыслу оказывается в темноте мешка, как в ловушке. Вот кто-то сильный несёт его, а сам он мается страхом неизведанного. А вот — счастье, незнакомое доселе, и больше не надо бояться и маяться, и «сильный кто-то» не в обиде. Но особенно Тоше нравилось прокручивать в голове и переживать часть с темнотой. Чувство было странным: смущающим и сладким, как мёд, налипающий на губы и стекающий по подбородку, по шее, по груди, и ты трёшь и трёшь, а он только размазывается, и ты всё плотнее в нём вязнешь. И вся темнота в мешке Деда Мороза — этот мёд, и Тоша уже мечтал об этом мешке, но сюжет подчистую перекроили. До слёз обидно — и не объяснишь ни себе, ни другим, чего вдруг обидно, сам же не хотел. И вот уже удалось не вспоминать, вздрагивая всем телом, о мешке Деда Мороза, как медовое чувство снова прилипло. На этот раз после серии Чёрного Плаща. Отчего Чёрный Плащ так груб и несправедлив со своим другом, пилотом Зигзагом? Зачем издевается над ним? Тот ведь так ему доверяет! Да, Зигзаг — наивный и добродушный, и что теперь, издеваться над такими, ведь они не дадут отпора? Не желая мириться с самодурством главного героя, Тоша решил выдумать свою «правильную» историю, в которой Чёрному Плащу предстояло обязательно осознать то, как был неправ, как плохо поступал, прочувствовать ценность, даже незаменимость своего друга. Он долго размышлял, как к этому привести, и придумал. Мама и папа, бывало, сердились или ругались на него, но всегда, как по мановению волшебной палочки, добрели, стоило ему заболеть. Значит, и здесь должно сработать! Однако обычной простуды Тоше показалось мало. Страдать так страдать! Самолёт неисправен, терпит крушение. Зигзаг успевает катапультироваться в последний момент, но неудачно. Он лежит в лесу, один, а кругом лишь деревья да мгла. Он знает, что обречён, что умрёт, и закрывает глаза. Но вот тьму прорезает свет, пилот с трудом поднимает веки и видит перед собой испуганного Чёрного Плаща, прежде чем потерять сознание. Потом Зигзаг приходит в себя уже дома, где сварливый селезень ухаживает за ним. Мажет чем-то, воняющим бальзамом «Звёздочка», меняет бинты, ставит капельницу и следит, чтобы там не было пузырьков, кормит с ложечки. А потом перестаёт привычно ворчать, смотрит в глаза и извиняется. Говорит, как ему жаль, что недооценивал и обижал Зигзага. Что он очень его ценит и ужасно боялся потерять. Вот, хорошее окончание истории, ради него всё и затевалось! Но мысли сами собой вырвали из рук вожжи и ретиво унеслись. И как только два селезня могут целоваться своими огромными клювами? Кажется, вот так, посильнее наклонив головы в разные стороны. Да, так они определенно могут... Мёд опрокинулся на него из темноты мешка с подарками и окатил с ног до головы. Может, именно это чувствовали Жаня и Миша, из раза в раз продолжавшие возвращаться к той самой потёртой запретной наклейке? Тогда понятно, чего они так смущённо хихикали, как дурачки. С тех пор Тоше понравилось играть со своими солдатиками, машинками и плюшевыми животными так, как девчонки обыкновенно играют с куклами (стыдоба, главное, чтобы не узнал никто). Он разыгрывал сценки — и те, которые придумывал сам, и те, которые исправляли несправедливости в книжках или мультиках, и те, которые видел, наблюдая за взрослыми или поглядывая в экран телевизора, и теперь в этих сценках чаще встречались поцелуи с разговорами о чувствах и реже драки и убийства. Правда, когда было всё вместе — выходило ещё интереснее, только из-за смерти героев плакать приходилось, грустно. По телевизору Тоша вообще видел много интересного, особенно когда родители укладывали спать, а сами смотрели кино, выкрутив звук до минимума и думая, что сын, тихо подлезавший к краю своей высокой кровати ради зрелищ, видит десятый сон. Одной ночью Тоше довелось подсмотреть впечатливший его фильм про далёкий Дикий Запад, пустынные прерии и ковбоев. Главный герой был метким и храбрым стрелком. Он ходил в коже и широкополой шляпе, курил, залихватски сплёвывая на пол перед разъярённой толпой недругов в салуне, дверцу в который до того распахнул с ноги. Словом, был крут безмерно и все его уважали. И Тоше, разумеется, хотелось походить на него. Он представлял, как скачет на коне, а потом одним прыжком слезает с седла и, горделиво расправив спину, бесстрашно идёт навстречу вооружённым врагам. Это затягивало, и иногда фантазии сложно было отличить от реальности. Подобная вживчивость и подвела Тошу. Увлекшись, он решил воссоздать тот самый момент с салуном. Выбежал со своего уютного этажа на первый и с силой пихнул ногой входную дверь. Та громко стукнулась о стену, а если бы умела разговаривать — точно бы кинула малолетней бестолочи в спину крепкое словцо из лексикона Фёдора Саввича. Конечно, это не могло не привлечь внимания, но Тошка этого не заметил. Ведь был он не Тошкой, а смелым мужчиной, идущим навстречу опасности. Он поднимался по лестнице, чеканя шаг и пожёвывая воображаемую сигарету, а потом, набрав побольше слюны, сплюнул на пол. И ещё раз, потому что в первый с непривычки не сдюжил харкнуть подальше, и часть слюны осталась на подбородке. Сзади раздался недовольный крик. Тоша недоуменно обернулся и тут же пулей преодолел пять оставшихся пролётов. Следом сыпалась брань тёти Любы, только что намывшей лестничную площадку. Тошка скорее шмыгнул домой, под кровать, но спастись не удалось. Не успел он объяснить маме, что стряслось, как в дверь постучали, и показалась разъярённая уборщица. Она начала было ругаться, затем обе женщины вышли, продолжая обсуждать что-то. Тоша трясся от страха, ожидая неминуемой кары. Мама ведь накричит? А мультики посмотреть разрешит потом, или это всё? Но мама не кричала. Спокойно позвала Тошу, посадила к себе на колени, ласково обняла и, покачивая, спросила: — Тошенька, ну зачем ты плюнул на пол? Тошка сжался. Признаваться в чём-то плохом — трудно. Невозможно даже! И Тоша не смог. Только бы не стоять в углу, только бы не всыпали, плевать, что заслужил! Замотал головой и выдавил: — Это был не я. — Не ты? — Не я. — А кто же? — Другой мальчик. Помолчав немного, мама продолжила всё тем же тёплым тоном: — Ну хорошо, а зачем же так поступил этот другой мальчик? Оправдаться Тоше хотелось отчаянно, а вот признаваться — не слишком. Но когда с него сняли часть вины, дышать стало легче, и говорить тоже. На радостях он сдал себя с потрохами: — Ну, он видел, как это делают крутые дяди, когда заходят. — Передай этому мальчику, что так поступают только плохие дяди, и они совсем не крутые. Чужой труд нужно уважать. Разве этому мальчику понравится, если он станет убираться у себя дома, а потом придёт какой-то дяденька и все заплюёт? Наверное, ему бы было обидно, как думаешь? Тошиным щекам стало жарко, и он смущённо покивал головой. Он определённо очень бы рассердился, если бы кто-то так несправедливо поступил. Представил, что испытывает тётя Люба. Стало совестно вдвойне. Собравшись с мужеством, но продолжая сверлить взглядом свои коленки, он спросил у мамы: — Раз этот мальчик сделал так плохо, его надо наказать? Римма успокаивающе погладила сына по упрямым вихрам и ответила: — Главное, чтобы он понял свой проступок и больше так не делал. А ещё здорово, если этот мальчик извинится перед тётей Любой. Он сильно её обидел. Снова кивнув, Тоша сполз с маминых колен. Хотел было пойти в свою игровую, скрыться там, но мучительно ноющее чувство не позволило так поступить. Вместо этого вышел из комнаты, и ноги были как ватные. Хотелось развернуться. Вместо этого Тоша вновь спустился до первого этажа и слабо постучался в каморку уборщицы. Ему никто не открыл, и тогда он постучался ещё, громче и решительней. Дверь распахнулась. На пороге, закрывая весь проход, стояла тучная тётя Люба. Её лицо покрылось пятнами и глаза были красными; некрасиво и грустно, прямо как когда мама плачет. И она ведь плачет из-за него! Набрав воздуха побольше, едва проталкивая слова, Тоша сумел выговорить: — Тётя Люба, простите меня, пожалуйста. Я просто играл. Я не хотел вас обижать. Она смотрела на него, поджав губы, морщась, как от чиха, но молчала. Почему она молчит? Надо как-то всё исправить… Тоша коснулся массивной ладони женщины, предложил: — Хотите, я там сам… Помогу вам… Тётя Люба наклонилась и, шумно шмыгая, обняла его, а потом и вовсе разрыдалась. Тоше было неловко, даже боязно, он стоял ни жив, ни мертв, опасаясь пошевелиться. Он был уже не уверен в том, что поступил правильно: дурак, заставил её ещё сильней расстроиться! Но вскоре она взяла себя в руки, распрямилась и улыбнулась. Обтерев глаза тыльной стороной широкого запястья, дрожащим голосом сказала: — Спасибо, — сразу спохватилась, взяла Тошу за руку и запричитала, — и чего тут один бегаешь-то? Где твои друзья-хулиганы? Пойдём, давай, к маме отведу. Расчехвостю ей, чтоб не пущала… Тоша слушал её вполуха. Он был измотан всем случившимся и лёг спать рано, не став исполнять еженощный ритуал: подлезать к краю постели и смотреть телевизор. Довольствовался синими отсветами экрана на потолке. Но всё это было неважно. В тот вечер он почувствовал себя героем. И, странное дело, оказалось, никаких револьверов, суровых взглядов и кожаных шляп не требуется для того, чтобы быть крутым.