How I met your Father

Никто не знает, что именно произошло в те 29 дней 20 часов 37 минут, в которые агенты считались пропавшими без вести. Сначала точкой отсчета ошибочно считался их последний выход на связь. Нужно заметить, что именно Курякину выпала обязанность поддерживать эту самую связь. Вам интересно почему? Во-первых, им выдают модернизированный приёмопередатчик «Левкой», и только Русский знает, как с ним обращаться без дополнительных инструкций. Во-вторых, он весит 8 килограммов и только Илья может адекватно себя чувствовать с такой поклажей. И в третьих… — Достаточно и двух причин, чтобы подумать, что это не совпадение, — подтрунивает Наполеон. — Если ты так хочешь, я дам тебе поносить приёмник, — бурчит Илья, пытаясь приловчиться к восьмикилограммовому довеску на своём плече. — Зная мистера Соло, он бросит передатчик при первом удобном случае, — монотонно-пессимистически комментирует Сластена. Габи вопросительно изгибает правую бровь. Илья покрепче сжимает кожаную лямку «Левкоя», как будто Американец уже сейчас собирается его отнять и разбить. — Ты слишком хорошо меня знаешь, а мы так мало знакомы. Наполеон позволяет себе глянуть на приёмник как-то… немигающе и пристально. Словно это она сама сидит перед ним, а не бездушный прибор. — Не смотрите так, мистер Соло, — её голос слышится все так же устало, небось она говорит это не в первый раз. — Я все равно этого не вижу, и на меня это не подействует. Габи смеется. Громко и неожиданно. И прикрывает рот рукой, когда ловит на себе взгляд Ильи. По-мальчишески озорной и удивленный. А Наполеон кривится в усмешке и отводит взгляд. Так или иначе, но именно Курякин был ответственным за связь и за «Левкой». В засекреченных протоколах значилась несложная цепочка последующих событий, изложенная скупо и односложно. 7:13 — выход на связь. Агенты подтвердили своё местонахождение соответствующее одобренному плану. Агенты проникли на объект незамеченными. В последующие 6 часов связь с ними была утеряна. (…) (…) Был созван консилиум, на котором был оговорен возможный выход из положения. На голосовании за «вероятность того, что они все еще живы» проголосовало большинство. (Протокол голосования № 1356 от 3 августа 1963 года) (…) Агент британской разведки совершил (а) радиотрансляцию направленную в район нахождения завода. Вероятность успеха — минимальная (близкая к нулю). (…) Руководство считает, что трансляции прошла успешно и агенты получили шифровку. (…) (…) В течение последующих трех суток агенты не прибыли на обусловленное место встречи и больше не выходили на связь. А теперь поговорим о том, что не попало в отчеты. КГБ и ЦРУ не стали бить тревогу. Ведь это, мать их, лучшие агенты. Их просто что-то задержало. Ну, или кто-то. Нельзя сказать, что их не искали. Просто условия для поисков были неблагоприятные. Горная местность, неудачные погодные условия, тревожная политическая ситуация. И страна… неблагоприятная. Согласно инструкции поиски прекратили через 5 дней. ЦРУ было не довольно. КГБ рвало и метало. Но недолго. Уэйверли, надо отдать ему должное, был уверен, что Курякин, Соло и Теллер живы. Однако его уверенность — это не ясновидение и абсолютно бесполезна в поисках. — С ними могло произойти все что угодно, — причитает англичанин, — Они в самых дебрях, легко могли потеряться. Местные жители относятся к иностранцам с осторожностью, если не враждебно. Они могли напороться на остатки ополченцев. Ведь совсем недавно Турция была на грани гражданской войны. Или… — Или все вышеперечисленное, — делает мрачное предложение Сластена. — Они могли разделиться. Я надеюсь, что они не поступили настолько опрометчиво. И никто из них не знает турецкого… — Уэйверли ослабевает узел на галстуке и не очень аккуратно, в раздражении стягивает его через голову. — Если их разделили, то беря во внимание их очевидные сильные стороны и качества, кого-то отправили бы на ферму, другого агента в автомастерскую и, скорее всего, в публичный дом. — Мистер Уэйверли, — начинает она уязвлено. — Считать, что Габи отправили бы в дом терпимости лишь потому, что она девушка, это… — Я имел ввиду не Теллер, — сдержанно замечает англичанин. — Что? — Что? Неловкая пауза. Они не видят друг друга. Уэйверли в Стамбуле, Sweet-tooth в Лондоне. Он легко угадывает, что она озадаченно моргает и что её длиннющие от природы ресницы трепещут как крылышки бабочки. Она уверена, что он улыбается так устало, почти разбито и малость безнадежно. — Как бы там ни было… — снова начинает Уэйверли. — У нас нет ни малейшего представления, что с ними могло случится. Будем ждать новостей. Девушка молчит. Согласно инструкции… — Мистер Уэйверли, — она окликает его. — Да? — Прошло уже две недели… — И? — Согласно инструкций… — она говорит на выдохе. — Ах, ты о радиоканале связи? — безразлично переспрашивает он. — Скажи радистам, что они могут больше не держать его открытым. И передай, чтобы перенастроили рацию и… — Мистер Уэйверли! — девушка перебивает его. — Но как тогда агенты смогут выйти с нами на связь? — она растеряна и встревожена. — Ведь «Левкой» Курякина… — Разбился? — англичанин качает головой. — Или сломался, или остался под завалами? Не глупи, милая. — Но… — Они бы уже вышли на связь, если бы могли. Сластена знает, что спорить бесполезно и поэтому… — Позвольте мне… — Что? — Я буду следить за частотой, я… — она сглатывает и прочищает горло. — Каким бы мизерным не был бы шанс того, что они выйдут на связь с помощью «Левкоя», — хоть она и просит, но её голос звучит твердо и беспрекословно. — Я не хочу оставлять их без такой возможности. Уэйверли молчит. — Хотя бы еще неделю, — почти сдается она. — Дайте приказ оставить частоту открытой. — Солнышко… — Мы же ничем не рискуем! — её тон вспыхивает, как спичка. — Илья бы не бросил радиопередатчик… Если его возможно починить… то он его не бросит. У них отличная аппаратура. Чувствительные микрофоны и наушники. Сквозь шорох помех девушка слышит, как мужчина открывает новую пачку сигарет, как щелкает зажигалка. — Ты же знаешь, что Министерство, будет ебать мне мозги, — он садится в кресло. — Нам и так… почти все сходит с рук, когда мы не следуем протоколу. Все ясно. — А сейчас ситуация несколько щекотлива, — он трет правый глаз безымянным пальцем. — А Министерство ой как хочет поставить меня раком и… — Я поняла… — отрезает девушка. — Я все сде. — Но… Она умолкает, и её сердце делает лишний удар. — Я же никогда ни в чем не мог тебе отказать. Девушка все еще молчит. Мужчина делает затяжку и передвигает пепельницу поближе. — Делай, что хочешь, золотце. Она выдыхает. — Спасибо. Никто из них никогда не видел столько гор в своей жизни. Наполеона отправляли на лето в лагерь бойскаутов в штат Аризона. Неблизкая дорога из Нью-Йорка в другой конец страны развила в нем самостоятельность и независимость. Он умеет разжигать костер, вязать 38 проверенных узлов и отлично плавает. Наполеон только и знает, что скалы да пещеры, сплав на лодках по реке Колорадо и спуск в ущелья на мулах. А, да! Еще Гранд-Каньон. Его один он только и знает. В детстве еще Габи пару раз свозили в Баварию. Благо эта земля входит в состав ГДР. Отчим катал её с мамой по горному озеру, они посетили сказочные замки короля Людвига Баварского, ей дали попробовать пива, она кормила оленей в заповеднике с руки. И Габи видела Альпы. Но ни разу за свои 22 года, она не поднималась в горы. Маленьким Илью возили в Крым. И он там купался, загорал и оздоравливался, но никак не лазил горными тропами. Ездил он с мамой по путевкам, которые «полагались» всем членам партии с детьми. Илюша знает солёное море, обжигающее солнце, набережную в Ялте, медовую пахлаву и целебный воздух. Уже в студенческие годы Курякин ездил в турпоходы на Кавказ. Через 5 дней горной романтики он с некоторыми товарищами сбежал в Сочи. К морю. Во всех трех случаях их опыт с горами имел лишь развлекательный характер и подразумевал отдых, но никак не выживание. Sweet-tooth была права. С ними произошло все, что только могло произойти. Когда они выбираются с завода, то их встречает глубокая ночь. Такая кромешная тьма как нельзя подходит для созерцания пожара. Они так и поступают. Стоят на ближайшем склоне и смотрят на пламя. — Огоньку не найдется, — острит Американец, держа во рту сигарету. Русский усмехается, молча берет предложенное Malboro и зажигает спичку. — Отлично горит… — продолжает Соло, делая первую затяжку. — Не думал, что у тебя еще и склонность к поджигательству, — жмурится Курякин. Это была первая и последняя минутка спокойствия. Та кромешная тьма, в которой они должны были «раствориться» по всем правилам шпионских романов, сыграла с ними злую шутку.  — Ну, и куда, позвольте спросить, — сквозь зубы цедит Габи, — вы, умники, нас завезли?! Они потерялись. И если Теллер это злит, то мужчины относятся к этому по-философски сдержанно. Они продолжают свой путь, то и дело останавливаясь на развилках. У них есть и карта, и компас, и голова на плечах, и они знают, что находятся в Восточной Анатолии. Оба мужчины залазят на ближайшие скалы в надежде заметить хоть какое-то движение людей, овец, чего-то… Не говоря уже о городе, селе или одинокой халупке. Так продолжается до тех пор, пока машина не глохнет. — Браво! — немка медленно и торжественно хлопает в ладоши. — Истинные следопыты! — она просовывается вперед между сиденьями. — Вы, что же, решили поддаться древнему охотничьему инстинкту? Илья и Наполеон переглядываются и… молчат. Габи тяжело вздыхает, выходит из внедорожника и заглядывает под капот в надежде хоть что-то сделать. Агенты не успевают прийти к какому-нибудь подобию решения данной ситуации, когда с ними происходит следующий пункт из предсказанных Уэйверли. На них нападают. В первый раз это происходит почти сразу же. А еще их берут в плен. И да, вы не ослышались — в« первый раз». Если быть откровенными до конца, они сами сдались в плен. Добровольно. Пока они брели по пыльным дорогам, после того как пришлось оставить машину, то на каком-то инстинктивном уровне почувствовали, что за ними наблюдают. Почувствовали и заметили присутствие других, не-очень-миролюбиво-настроенных людей. Когда начали стрелять им под ноги, то они не были пойманы врасплох, хотя и выглядели таковыми. Слышаться крики и они застывают на месте. Два месяца проведенных в Стамбуле не слишком улучшили или как-то явно повлияли на их знание турецкого. Но это не имеет значения, ведь даже на слух можно догадаться, что они говорят на непонятном местном диалекте. Естественно, что агенты были вооружены, да и не сильно это скрывали. Когда им на встречу выходят несколько вооруженных бородатых турков, укутанных в разноцветные тряпки, из-под которых виднеются оборванные штаны цвета хаки, сразу становится понятно, что это местные партизаны. Они направляют на них автоматы, повторяют один и тот же набор звуков. Каждый раз медленнее и четче, как будто с идиотами разговаривают. Американец и Русский косятся друг на друга. На пыльную дорогу падает компактный ASP Наполеона и АПС Ильи с массивной кобурой. Один турок ошалелым зверем кидается подбирать пистолеты, пока другой держит их на прицеле. Партизаны недоверчиво смотрят на девушку и обращаются к ней, повышая голос. Теллер смотрит сначала на Курякина, а он одними глазами говорит: «Прошу тебя…не усложняй». Переводит взгляд на Соло, но тот едва качает головой, поджав губы. Закатив глаза, она достает из-за пояса Вальтер и бросает на землю пистолет — своё первое табельное оружие — Вальтер с укороченным стволом и изменённым затвором. Когда турок указывает на радиопередатчик, висящий на плече Курякина, приходит очередь Габи посылать в его сторону предупреждающие взгляды. Илья молча, тяжело дыша, сжав кулаки, снимает его со своего плеча и передает низкорослому мужчине, чьё загорелое лицо покрыто морщинами. Отдает только для того, чтобы получить его обратно. Ведь ничего не ожидавший турок роняет «Левкой» себе на ногу и вскрикивает, а его товарищи смеются. Вот так вот они попадают в плен. Очень просто. Их ведут извилистыми горными тропами, заходя все дальше и дальше в ущелья. Не известно, по какой такой причине их не расстреливают на месте. Они не производят впечатление заплутавших туристов, поскольку их собственная черная униформа сразу же выдает их с головой. Возможно, их принимают за каких-нибудь иностранных наблюдателей, ведь совсем недавно в стране был государственный переворот. А раз так, то вполне логично, что эта троица может быть офицерами, а значит иметь при себе оружие. Или… им просто повезло. В любом случае происходит то, что происходит. Их приводят к небольшому домику в горах, который больше напоминает пристанище для холостяков, чем военный штаб. Пока Курякин и Соло осматриваются и про себя отмечают, что людей хоть и не очень много (всего человек 30), но все они в прекрасной физической форме и вооружены, замечают, что сарай битком набит разнообразным оружием, видят, что за углом стоит темный военный джип. И, ясное дело, все эти партизаны — мужчины. Габи непроизвольно поеживается от осознания того, что она одна единственная женщина. Девушка смотрит себе под ноги и непроизвольно подходит ближе к Илье, едва поспевая за его длинными шагами. Лидер этих «горцев» встречает агентов в отдельном помещении, заваленном картами, планами, газетными вырезками и пепельницами с сигаретными окурками. Мужчина подолгу смотрит на каждого из них и что-то говорит. Однако, даже когда переходит на более знакомый их слуху стамбульский турецкий, он все равно не может вызвать хоть тень понимания на их лицах. — Мне кажется, что мы вряд ли сможем вести с ними конструктивный диалог, — тихо комментирует Американец. Никому из них рук не связывали, ведь за их спинами все еще стоят вооруженные ополченцы.  — И что ты предлагаешь? — не сводя глаз с бородатого, коренастого турка, интересуется Русский. — Навалять им всем, забрать оружие, сесть в их джип из расчета, что там полный бак и уехать в закат? — Хм, всегда знал, что вы — русские, склонны к драматизму. — Соло склоняет голову так, чтобы взглянуть на Курякина. — Я не совсем понял, что значит «навалять»… — Почти то же, что и kick some ass… — вступает в разговор Габи, которая сидит между ними и через голову которой они переглядываются. — Хмм, — невозмутимо протягивает Наполеон. — Тогда — да. В общих чертах, это и есть мой план. Габи улыбается турку, замечая, как тот начинает нервничать. Даже более того, ему улыбается Наполеон. Да и сам лидер партизан начинает улыбаться, когда замечает, что и Илья добродушно усмехается. — Дурдом «Ромашка» — сквозь улыбку говорит Курякин по-русски. Они были в плену не больше 2-ух часов. *** — Ты опоздала. Это первое, что говорит Уэйверли, когда открывается дверь. Девушка на секунду замирает на пороге. — О, вы уже здесь. И проходит дальше в приёмную. Она знала, что опоздает. Но все равно спешила. Это видно по её розовым щекам и слегка сбившейся прическе. Девушка мельком оглядывает его. Англичанин сидит на краю её рабочего стола, скрестив руки на груди — он не в настроении. — Да, освободилось место в самолёте до Эдинбурга с дозаправкой в Лондоне. Самолет сел в 5 утра. Еще раз смотрит на него. Или он просто устал? Sweet-tooth знает, что ей повезло. С рабочей зоной, так сказать. Среди всех секретарш у нее самая просторная приёмная с лакированным полом, мягкими коврами и массивным письменным столом больше подходящим мужчине, чем представительнице прекрасного пола. И, что самое главное, в приёмной прорублено два окна с широкими подоконниками. Вид из них не очень живописный, конечно же, ведь выходят они во внутренний двор МИ-6. Но главное, что они пропускают тот несуществующий лондонский дневной свет, который настойчиво освещает город сквозь облака и туман. Она проходит к массивной деревянной вешалке, что стоит в дальнем углу, на ходу расстегивая медные пуговицы на сером плаще. Уэйверли, как всегда джентльмен, спешит подхватить и повесить предмет гардероба. И с начальником ей тоже повезло. Девушка идет к своему рабочему месту даже не глянув в зеркало, чтобы посмотреть «на кого она похожа». Её темно-зелёные туфли на каблуке стучат о паркет. — Я приготовлю кофе. Или Вы голодны? Тогда я попрошу… — Где ты была? — его тон не резкий. Совсем наоборот. Повесив пальто с аккуратностью присущей морякам, он снова скрещивает руки на груди. — Значит все-таки голодны, — невозмутимо продолжает она и тянется к трубке телефона. — Американский или английский завтрак? Маска солидного-требовательного-и-сурового начальника на мгновение спадает с лица Уэйверли. Он моргает, сбитый с толку несвойственной ей флегматичностью. — Я бы рекомендовала американский, — между тем продолжает девушка. — Я слышала, привезли свежую свинину, должны получиться отличные ломтики бекона и… — Так где? В эту игру на «невозмутимость» могут играть двое. Она поджимает губы и опускает глаза. Он вздыхает и прищуривается. — С чего вы взяли, что я где-то была, раз опоздала? — положив трубку на место, начинает Sweet-tooth. — Я могла проспать, опоздать на мой обычный поезд в метро. Все, что угодно. Это не значит, что я куда-то… — У тебя на лбу след от мирры. Черт. Теперь её очередь вздыхать и сдержаться, чтобы не закатить глаза. — Так куда ты ходила? — он не двигается с места. — Если вы знаете ответ, то зачем спрашиваете? — она отворачивается к окну и старается незаметно растереть масло между бровей. Дело в том, что прошло уже три недели и от них все еще никаких вестей. Поисковые миссии уже свернулись в конце первой недели, а теперь и агент, который должен был встретить, передать Соло, Теллер и Курякину три новых пакета документов и посадить их в самолет до Лондона, тоже покинул Турцию. А канал в центре радистов все так же «молчит». — Ты была в церкви? Александр Уэйверли никогда не считал себя набожным человеком, скорее наоборот. Таким же образом он не считал, что имеет хоть какое-либо право порицать веру других. Во-первых, это было не его дело. Во-вторых, ему не было интересно. А в-третьих, они сам во что-то такое… верил. Англичанин делает пару шагов и останавливается перед её письменным столом. — Солнышко, будь осторожна, — говорит он, засунув руки в карманы брюк. — Я просто поставила свечки, — девушка смотрит на него сквозь ресницы. — И все. — Нечего больше делать, — Уэйверли морщится. — Если я этого не сделаю, тогда кто? — она смотрит ему прямо в глаза. — Действительно… — правый уголок его рта дрогнул в полуулыбке. — Кому еще они нужны… Большая стрелка на настенных часах остановилась на цифре «12», оповещая о начале нового рабочего часа. — Что ж, — он ловит её взгляд и более серьёзным тоном продолжает. — Для начала свари мне кофе. — Да, сэр. — Свяжись с Джефферсоном и скажи, что я жду его у себя в кабинете с отчетом. — Конечно, сэр. — Сообщи отделу шифровальщиков — кодировки должны лежать у меня на столе к обеду. — Да, сэр, — она уже держит трубку между ухом и плечом, другой рукой она записывает задания. — Пускай шофер подаст машину к 11:00. — Как скажите, сэр. Он обходит её стол и идёт к своему кабинету. Sweet-tooth выдыхает, её плечи опускаются, и она прикрывает глаза. — Да, и, — уже на пороге Уэйверли оборачивается, а она застывает посреди движения, как раз хотела поправить прическу и убрать выбившуюся прядь со лба. — Я буду тот американский завтрак. *** Им везло. После первого добровольного плена такое повторялось еще раз 10. Если в первый раз агенты ограничились машиной и пополнением своих припасов, то в следующие разы они пользовались и другими «благами». — Если и у вас на койках мягкие матрасы, то я предлагаю продлить наш «плен» до утра, — деловито, закидывая ногу на ногу, советует Наполеон, когда их берут в плен в 3-ий раз. — Делайте, что хотите… ждите удобного момента или сейчас нападайте, но пока я не помоюсь в их бане, я не уйду. — ставит свой ультиматум Габи в 5-м плену.  — Все! После ужина валим, — говорит Соло из своей камеры (бывшей жилой комнаты с железными решетками и караулом за дверью). — После завтрака, — коротко отвечает Русский, — более целесообразно… — Твое «целесообразно» уже третий день длится, — делает замечание Теллер, её камера находится как раз над ними. — То, что они отлично кормят, не повод задерживаться здесь так надолго. А это уже их 11 плен. Ни в коем случае не подумайте, что они не могли передвигаться незамечено и скрытно. Могли. Но этого было мало. И нет, они не искали их специально. Как оказалось, горы прямо-таки кишели партизанами, ополченцами, фанатиками, горе-патриотами. Им везло. И да, это уже похоже на бред. Каждый раз, когда они выбираются из очередного ущелья и выходят на дорогу более или менее напоминающую шоссе, их перехватывает очередная группка «горцев» и увозит фиг-знает-куда, чаще всего в фиг-противоположную-сторону-куда. Пару раз они брали с собой провожатого, который исковеркано, но изъяснялся на английском. Первый раз их завели в ловушку. — Сусанин, мать его, — бурчал Илья, стреляя без промаха. В другой раз их провожатый сбежал от них. — Наполеон, у тебя было одно, я повторяю, одно! — девушка выставила свой указательный палец. — Одно простое, но очень важное задание. Американец закатывает глаза. — Ты должен был оставаться на стреме и следить за Буршаном, чтобы… — Его звали Бурхан, — бубнит себе под нос Наполеон. Ответом служит летящая в него банка консервов. Поодаль Илья довольно смеется, почесывая отросшую щетину. С провожатым у них не сложилось, так же как и с рацией, и радиопередачей в принципе. Начнем с того, что «Левкой» был настроен лишь на одну частоту. Прибор получал и отправлял сообщения лишь по одному каналу связи. Но в этой глуши оказался не способным уловить или передать хоть что-то. Стоит отметить, что, несмотря на многочисленность и разнообразность их навыков, их длительную подготовку, личную эрудированность, образованность и разносторонность, они не были инженерами. В данном случае радиоинженерами. Совсем не были. Продвинутые пользователи, не более. Когда они выбрались с завода, и оказалось, что они не могут ни с кем связаться, то никто не паниковал по этому поводу. Просто это значило, что в радиусе 15 километров не было антенны. Они должны были ожидать сообщений 2 раза в день. 7:15a.m. и 9:20 p.m. Они не всегда могли включить радиоприёмник в назначенное время. Ну, знаете… плен и все такое. А когда включали… ничего не получали. На пятый день началась… паника. Ведь с каждым днем приходилось брать во внимание все больше и больше причин «почему» не было связи. Это вообще удивительно, сколько раз этот «Левкой» роняли, бросали на землю, швыряли об стену (иногда все вышеперечисленное вместе с Ильёй, крепко-накрепко держащим горе-передатчик), но он все еще подавал признаки жизни. А работающие рации, которые они иногда находили у ополченцев были по обыкновению самодельными и единственное, что мог делать Курякин, это подбирать инструменты и запчасти хоть сколько-нибудь похожие на детали «Левкой». Наполеон и Габриэлла косятся друг на друга всякий раз, когда Илья начинает… ковыряться в коробке радиопередатчика. Они-то знают, что он поколупается там, побухтит, доведет себя до белого каления и будет в шаге от того, чтобы стереть многострадальный «Левкой» в порошок. — Я бы поспорил с тобой, Габи, — закуривая сигарету, отстраненно замечает Соло. — М? — её левая бровь изгибается. — На сколько Большевика хватит. Когда он не выдержит и сломает его в щепки. — Я бы тоже поспорила, — кушая персик так, что по подбородку потек сок, отвечает Габи. — Жаль, что не на что. Но при всем при этом им чертовски повезло. И они это знали. Наполеон считал, что им повезло в том, что хотя они и напоролись на всех «жителей гор», какие только были, но им удалось разминуться с людьми Винчэгуэрры. Связь с заводом была потеряна, значит, обязательно кого-то послали проверить. Люди Винчэгуэрры, полиция и министерства промышленности и внутренних дел. Все должно было быть поставлено на уши. Проводиться следствие. И им очень повезло, что они не попали в руки турецких служб. — Бог отвел, — бросает брюнет каждый раз, когда они смотрят вслед удаляющимся кортежам и военным внедорожникам. Они выжидают еще какое-то время, разворачивают свой очередной джип и едут в направлении, откуда приехали машины. Им с ними точно не по пути. Илья считает, что им повезло не потому, что их не расстреляли на месте, а всего лишь пару-тройку раз избили. — Илья, у тебя кровь, — хмуря брови, говорит Габи. Растерянная, как будто не знает, что ей делать. Ей хочется что-то сделать. Например, промыть раны и обработать мазью из аптечки было бы неплохо. Но эта мысль не вяжется у нее в голове. — Ничего, — Курякин пытается улыбнуться и одновременно не сплюнуть кровь, — это ничего. А потому, что никто Габи даже пальцем не тронул. Именно это Илья считает везеньем. Габриэлла не считает их такими уж везунчиками. Это можно списать на её флегматичный характер. Но была одна единственная вещь, это тот факт, что их не разделили и они не потеряли друг друга в этой кутерьме. Им повезло… что тот один-единственный раз закончился удачно и счастливо. Им повезло, что это больше не повторилось. Когда их разделили, это был их 9-й плен. В тот раз их застали в врасплох. И хоть они, не оказывали особого сопротивления. Ну, как обычно они это делали, но им все равно досталось. Нападавшие не церемонились. Удар кулаком в живот и Соло опускается на колени. У Ильи все лицо в крови из-за рассеченной брови и разбитой нижней губы. Пока их ведут к грузовику, то больно тычат в ребра дулами автоматов. То, как быстро, слажено и грубо (даже нахально) действуют нападавшие предполагает некую компетентность и осведомленность в подобных ситуациях. Их действия намекают на профессионализм. И агенты осознают, что это не просто очередные ополченцы, которые сами не знают, чего они хотят и за что борются. О, нет… В тот раз они попали в плен к наёмникам. В тот 9-й раз их привозят не к какой-нибудь так хатке или брошенному домику в горах. Трехэтажное здание кажется гигантским кубом из бетона и стали. Оказывается, из-за постоянного созерцания горного пейзажа они успели отвыкнуть от подобной архитектуры. Из-за расположения посреди живописного кедрового леса можно сделать вывод, что когда-то это был пансионат или больница. Несмотря на битые окна, провалившуюся с одной стороны крышу и общий пошарпанный вид, складывается ощущение, что это здание не было брошено или оставлено людьми и закрыто на амбарный замок на милость природы. Или же нынешние хозяева пробыли здесь достаточное количество времени и содержат его в более или менее пригодном для жизни состоянии. Их не ведут на допрос или увидиться с лидером или еще с кем-то. Просто уводят в разные стороны… Габи присаживается на краешек койки почти уверенная, что та развалится под весом её тела. Но предмет мебели лишь скрипит старыми пружинами. «Где мы? Куда нас притащили?» Шум за окном. Девушка резко поворачивает голову. Мимо пролетает птица. «Где мальчики? Они же их… Надеюсь с ними все в порядке.» Она выдыхает через рот и облизывает покусанные губы. Нервы на пределе. «Как нам теперь быть?» Девушка ложится на продавленный матрац, сжавшись в комочек и подтянув ноги к груди. У нее начинает кружиться голова и сердце колотится, как будто она танцует Трептак. «Господи… помнишь, как я говорила, что я скорее предпочту любую дыру на этой земле, чем снова танцевать в балетной школе?» Дует прохладный ветер с гор, и она съеживается еще сильнее. Закрывает глаза что есть силы. Но продолжает слышать, как за окном кроны деревьев прогибаются от силы ветра. «Я думала, что ты услышал меня и отправил работать в мастерскую отца…» Её руки сжимаются в кулаки, ветер стихает и морщинка между бровей разглаживается. По правде говоря, Габи слишком сильно устала. А эта койка, хотя старая и пыльная, но первое подобие кровати за последние 16 дней. «Но сейчас… я бы все отдала, чтобы снова загибаться в балетном зале, снова находить стекло в пудре и иголки в пуантах, чтобы снова стаптывать ноги в кровь…» В своей памяти она разыскивает знакомую мелодию Па-де-де́ из страстно ненавистного «Щелкунчика». Тающие хрустальные аккорды челесты в вариации феи Драже убаюкивают её. Как по волшебству заглушают шум из реальности. Много часов спустя, когда солнце уже зашло за горизонт, и температура упала на несколько градусов. Это происходит тогда. Глубокая кромешная ночь и Габи спит крепко-крепко. Можно сказать, что её сознание просто отключилось и она не сопротивлялась. Сон настолько глубок, что её не будят шаги, короткие вскрики и возьня в коридоре. Она не просыпается, когда щелкает замок и дверь открывается со скрипом, режущим слух. И только когда сильная рука трясёт её за плечо, только лишь тогда Габи вздрагивает и просыпается.  — Вставай и сияй, — говорит Наполеон, заглядывая ей в глаза. Она смотрит на него бесстрастно и вяло моргает. Касаясь её правой щеки, он чувствует её обветренную кожу, теплую ото сна.  — Пора сваливать отсюда. Мужчина берет ее за руку и ведет за собой. Не то чтобы Габи это заметила. Похожая на испуганного ребенка, девушка бежит без оглядки. Она вообще мало что замечала. Первые минут 10. В эти 10 минут она все еще воспринимает реальность как сон. И стальная хватка Наполеона на её запястье совсем не слабеет. Он поворачивается и что-то говорит ей через плечо. Несколько раз. Но она его не слышит. Потому что её сонное сознание в этой стрессовой ситуации заполняется музыкой. «Венгерский танец» Брамса заглушает любые звуки и слова Наполеона. Они идут все быстрее и быстрее по коридору второго этажа, где держали Габи — музыка набирает темп. Им под ноги то и дело попадаются камешки. Когда бегут по лестнице, то мелко семенят по ступенькам в такт. Еще один коридор в таком же быстром темпе. Останавливают на первом этаже и оглядываются по сторонам — мелодия становится медленнее. Никого. Мгновенная пауза. И в сопровождении скрипки они бегут через зал. Замедляют шаг, когда оказываются в помещении зимнего сада. Всюду осколки глины, стекла и черепицы, разбитые клумбы и рамы когда-то стеклянной крыши. Габи и Наполеон передвигаются короткими перебежками. В то время как в её голове медленные части лашшана сменяются стремительными и зажигательными элементами фрикши. Уже на улице они прячутся за стволами деревьев. Медленно-быстро-медленно-быстро. Осторожно ступают от одного дерева к другому. Пауза… переглянулись друг с другом. Бам! И снова бегут. Разве, что кубарем не катятся. Слышатся крики. Их заметили! Габи спотыкается и падает на землю. Хорошо так! До крови сдирая оба локтя. Соло больно дергает её за руку, подымая на ноги. Мимо них летят пули. Сбилось дыхание, её грудь вздымается в такт музыке. Пауза. И без оглядки несутся все дальше в лес. Почти так же быстро, как перебирают струны скрипки невидимые музыканты у нее в голове. Наполеон отпускает её руку. И стройная мелодия обрывается. Он делает это просто, чтобы стать с другой стороны и теперь вести её за левую. Габи плетется за Наполеоном как неживая. Они перестали бежать, но все еще не сбавляют темп. За ними нет преследования. По крайней мере, так кажется девушке. В те редкие моменты, когда Американец останавливается, чтобы оглядеться и решить куда им идти дальше, она оборачивается и пытается хоть что-то разглядеть или услышать. Она не видит дальше нескольких метров и не слышит ничего кроме стука своего сердца. — Пошли. И чувствует теплую руку Наполеона на своем запястье. Мужчина знает, что она на пределе и только гордость не дает ей заныть и заставляет её, молча, следовать за ним. Гордость и мужество. Он сам чувствует, как уровень адреналина постепенно снижается, и ему все тяжелее преодолевать эту дорогу с препятствиями, которой конца не видно. Благо, ночь выдалась довольно теплой и лунной, так что он хотя бы может различить более или менее безопасный путь и обойти расщелины и обрывы. Ноги гудят, и острые осколки камней больно врезаются в ступни даже сквозь толстую подошву армейских ботинок. Начинает ныть спина, ведь рюкзачок он прихватил не для красоты. Не смотря на то, что Наполеон Соло всегда блещет своим незаурядным умом и способностями, все равно окружающие каждый раз удивляются его дальновидности и находчивости. Как сейчас например. Соло тормозит и девушка врезается ему в спину и едва удерживается на ногах. — Что.? — Мы остановимся здесь. Наполеон смотрит на Габи. По-настоящему смотрит. Не в первый раз за сегодня, а скорее в первый раз за последние недели. Он не может говорить за Большевика, только за себя. И со своей стороны признает, что не уделял ей должного внимания. Наполеон привык, что Габриэлла не ноет, не упрекает их ни в чем и не жалуется. Только иногда обижается. Откровенно по-женски. Просто для того, чтобы напомнить им, что с ней нельзя вести себя по-свински, что неуместно требовать от нее выполнение вещей, с которыми не каждый мужчина справится, и совсем уж неприлично забывать, кто она такая. Он смотрит на ее и ему становится тошно и противно. От самого себя. Теллер выглядит как загнанный зверь. С тем отличием, что если он скажет ей бежать дальше — она побежит. Соло сбрасывает с плеч рюкзак и тянется к Габи. Наклоняется и заглядывает ей в глаза, придерживая её за предплечья. — Где Илья? — спрашивает она охрипшим голосом. Почему? Её взгляд становится на мгновение осмысленным. Его хватка становится крепче. Не спрашивай меня о нем. — Нужно умыться, — тянет её за руку. — Идем. Он чувствует, как её трясет, какая у нее холодная рука и начинает опасаться, что она просто грохнется в обморок. Хорошо, что ручей совсем не далеко. Соло сказал «нам», но делает все он сам. Моет руки с мылом (да, он и мыло утащил), умывает лицо и пальцами зачесывает волосы назад, пока они не становятся мокрыми. Так немного лучше, легче думать. Габи тоже присела у ручья, но все никак не хочет опускать руки в, как ей кажется, ледяную воду. Её и без того колотит. Наполеон молча закатывает ей рукава чуть ли не по плечо. Делает это быстро и как можно аккуратнее, помня о её недавнем падении. Оба её предплечья в кровавых подтеках до самых запястий. В лунном свете её кровь кажется черной. Он моет её руки. Смывает грязь, пот, кровь. Умывает её, несколько неуклюже, убирая со лба её челку. Габи чувствует себя ребенком, выдыхая всякий раз, когда его ладонь с набранной водой касается её лица. Повсюду летят брызги и она думает, что никогда ни один мужчина не делал для нее чего-то подобного. Наполеон вытирает её лицо неким подобием полотенца. Хоть она и думает об этом, это совсем не значит, что она тронута. Пока… Совсем не до этого. Он вытирает её лицо, снова пытаясь зачесать её челку назад. Другим концом полотенца вытирает её озябшие руки, методично промакивая каждый пальчик. Габи сидит на земле, и Наполеон все еще придерживает её за плечо, как будто она сейчас ляжет на холодной земле и больше не сдвинется с места. У него самого еще мокрое лицо и руки. Она даже замечает капли на лбу и щеках. Полотенце то у них одно. Закончив, он закидывает влажную ткань себе на плечо, встает, поднимает Габи на ноги и отводит к подножью скалы, где усаживает на плоском камне. — Я разожгу костер, — объявляет Соло почему-то шепотом. — Mach was du willst… Она не старается говорить тихо. Делай, что хочешь.. Просто немецкая речь всегда напоминала Наполеону шепот. Заметно холодает и маленький костер как никогда приятно согревает руки. Теллер сидит сгорбленно, обхватив живот руками. Соло все возится то с костром, то с рюкзаком. Когда это закончится? — Где Илья? — снова спрашивает Теллер. Наполеон изгибает правую бровь и будто бы собирается с мыслями, прежде чем ответить. — Я. Не знаю. Где. Он. — Он остался там? Мы должны вернуться за ним утром, — наконец в её голосе слышаться нотки уверенности. — Если, конечно, мы найдем дорогу обратно и… — Нет, — перебивает Американец. — Мы туда не вернемся. — Что? — девушка хмурится в недоумении. — Почему? — Курякина там нет. Я видел, как его увозили в грузовике. Она смотрит на него и одним взглядом говорит: «Почему ты раньше не сказал?» — Он был без сознания, — признается мужчина. — И я не знаю, куда его увезли. Девушка открывает рот, закрывает, снова открывает. — Мы… м-мы его… Наполеон узнает это дрожание в голосе. — Мы его по-пот-потеряли… Слишком часто доводилось слышать. — Как м-мы теп-ерь его найдем? Она плачет. Ну, как плачет? У неё дрожат губы, наверняка сводит горло, потому что она через силу втягивает воздух. Но щеки сухие и глаза не блестят. — Мы его найдем, — уверенно произносит Наполеон, придвигаясь к ней поближе. — Или он сам найдется. — Н-но как?! —не унимается Габи. — Мы втро-ём не можем выбраться от-сюда! Он её обнимает. Наполеон Соло редко, но всегда к месту, непременно заявляет, что он пару-тройку вещей понимает в женщинах. И вот сейчас он обнимает Габи за плечи. Разумеется, это не универсальное решение и не инструкция «Как себя вести, когда девушка плачет». — Мы его не бросим, — настойчиво шепчет Наполеон, приглаживая её челку. — М-м-м, — она мычит в ответ. Но часто именно объятия и срабатывают. Габи так и не расплакалась у него на плече. К его удивлению. Вместо этого она заснула в его объятиях. К удивлению обоюдному. Первый раз, с тех пор как они оказались в этой передряге, она спит настолько близко к нему, да и вообще к кому-то. Когда они не ночевали «в плену» (в отдельных комнатах-камерах), то Габи, выспавшаяся за целый день, садилась за руль и они ехали всю ночь. Поступали они так, когда позволяли обстоятельства. Как-то наличие машины и бензина в баке. Как оказалось, она когда-то ездила с отчимом в рейс, когда тот работал дальнобойщиком, и вполне адекватно себя чувствовала ночью за рулём. Если же получалось так, что они путешествовали без транспорта, то забравшись в какую-нибудь пещеру или соорудив подобие шалаша, они ложились спать, всегда оставляя кого-нибудь на стреме. В этом не было ничего такого… Поправка «не было бы»! Потому что действительно не было! — Да, мы поняли, м-а-а-м! — плаксиво говорит девочка. — Ничего там не было! Продолжай дальше! — требует её брат. — То-то же… — довольно соглашается женщина. В любом случае Наполеон не считал, что если бы Габи спала в обнимку с ним или делила одеяло с Большевиком, то что-либо изменилось в их профессиональных отношениях или хоть сколько-нибудь повлияло на их будущее. «Спим на улице? На земле? Холодно? Мне тоже! Ложись, сопи в две дырки и грейся!» — рассуждал про себя Американец. — «Это во-первых. А во-вторых, у нас нет времени играть в любовные треугольники.» Но даже когда ночи были особенно холодны, даже когда лило, как из ведра… Габи всегда ложилась отдельно и укоризненно смотрела на Илью, когда под утро видела его одеяло накинутое поверх своего. Наполеон так и остается полулежать, полусидеть на земле, упираясь спиной об холодный покатый камень. Габи лежит у него на груди и никак не комментирует, когда Соло укрывает её и себя одеялом. Она не спит. Притворяется. И он это знает. Габи лежит и чувствует грубую камуфляжную ткань своей левой щекой. Она мертвецки устала, ноги все еще гудят после этой погони и раскалывается голова. Но она не думает, что Соло удалось прихватить с собой аптечку. Оттого и не спрашивает и даже не заикается об этом. У кого сейчас голова не болит? Только в её случае она начала болеть с самого начала их миссии… — У тебя что-то болит? — Нет. …и с тех пор не проходила. Габи не может заснуть по другой причине. Просто у нее в голове играют отголоски чардаша. То громче, то тише. Она не замечает того, как её правая рука сама собой поднимается выше. Её пальцы как будто цепляются за униформу. Может показаться, что она хочет положить руку ему на плечо. Но вместо этого она начинает непроизвольно отбивать ритм мадярского вальса об его ключицу. Как раз там, где начинается ворот его футболки и Наполеон чувствует холодные кончики её пальцев. То медленнее, то быстрее. Габи не молится. Она не умеет. Её учили в детстве, но она забыла как. Можно сказать, что это было её сознательное решение — ничего не исповедовать. Но это не значит, что она не верит. «Господи, только бы с Ильей все было хорошо. Пожалуйста, пускай он будет живой и невредимый. Я обещаю, что схожу в церковь и подам хорошую милостыню беднякам… Господи, лишь бы он не пропал!» И да, её общение с Богом напоминает торги. «Ведь я же… я же… Господи, если мы его найдем, то я обещаю выдержать весь Великий Пост. Только пусть Илья будет цел и невредим.» У нее немного отрасли ногти, и когда девушка отстукивает некоторые моменты особенно сильно, Соло становится почти больно. Габи действительно не осознает, что делает это. Поэтому, когда его рука накрывает её, она пугается. Чуть-чуть. Музыка затихает в её голове. Она делает резкий вдох и все её тело напрягается, точно вольфрамовая нить в лампе. — Ш-ш-ш, — Наполеон едва касается её головы, имея основания опасаться, что от такого проявления заботы она посмотрит на него как на ненормального или вскочит и убежит в лес как неприрученный зверёк. Но она этого не делает. Только расслабляет свою руку и позволяет ей соскользнуть с его плеча. Просто для её холодных пальцев его ладонь слишком горячая. — Keine Sorge, mein Schatz. Она выдыхает, чувствуя, как он гладит её по голове. Глаза закрываются сами собой. Она слышит, как оставленный без присмотра костер потихоньку потухает. Про себя девушка заключает сделку с Богом. Заключает сделку сама с собой. Габи обещает, что если снова увидит Илью, целого и невредимого, то… — Мы его найдем. Она засыпает, потому что в первый раз за долгое время у нее в голове не играет оркестр. Оказывается можно заснуть и в тишине. И она позволяет его горячей руке держаться за кончик её безымянного пальца. Илья находит их на следующее утро. Наполеон и Габи как раз обсуждали план действий, когда услышали свист. Короткий и резкий, как выстрел. — Легок на помине, — говорит Американец, не глядя, с полной уверенностью, что это Большевик и никто другой. Теллер не верит своим глазам. Она была готова ко всякому развитию событий. От самого лучшего до самого плачевного. Она отдавала себе отчет в том, что поиски будут равносильны тому, как искать иголку в стоге сена. «Если не сложнее, » — пессимистично вторил её внутренний голос. Теллер была готова к тому, чтобы вернуться на базу наемников и, рискуя жизнью, попытаться узнать, куда именно его увезли. Она знала, что у них нет выбора. И при всем при этом нужно было просто тупо идти в направлении Анкары. Она морально готовила себя к бесконечно долгим дням бесплодных поисков. И Наполеон это знал. Тем утром девушка проснулась с неколебимой решимостью человека, у которого есть незаконченное дело. А теперь что? Волнение, напряжение, стресс… Отчаянье. Больше всего отчаянье. Пускай не долго, но эти чувства и эмоции разбудили нехарактерную для неё отвагу. И как бонус — пульсирующая головная боль отдается в её сознании мелодией Аппасионаты. Девушка выдохнула и прикрыла глаза правой рукой, как будто от солнца. — Вот же ж… — сквозь зубы шепчет Габи. Она тут готова горы свернуть ради него. А он взял и сам нашелся… Ну не эгоист ли? И она бежит к нему. По дороге роняет пистолет. Спотыкается о камень и едва не падает. А что ей еще делать? Куда девать всю нерастраченную энергию, от которой у нее трясутся руки? Как заглушить гул медных духовых инструментов у нее в голове? Позже именно так Габи будет оправдываться сама перед собой. «У меня были расшатаны нервы и я ничего не соображала…» Курякин замечает её издалека и поначалу не придает этому значение. Но она продолжает бежать. Русский замедляет шаг и хмурится. «Чего это она бежит навстречу?» — задается естественным вопросом Илья, поправляя лямку «Левкоя» на плече. Он едва косится назад, проверяя нет ли чего у него за спиной. — «Ко мне что ли?» — в недоумении он переводит взгляд на Ковбоя, но они все еще находятся на разных концах ущелья, и он не может различить его выражение лица. Илья не знает, что ему делать, когда между ним и девушкой остается всего пара метров, ведь она даже не думает сбавлять темп. Девушка бросается ему на шею, с такой силой врезаясь в него, что Илья даже пошатывается. Они оба думают о той ночи в Риме, когда ей удалось повалить его на пол. Сколько прошло времени? Такое ощущение, что лет 5 не меньше. Габи виснет у него на шее, и чтобы удержаться, заводит ноги ему за спину. Наполеон этому не удивляется. Она может позволить себе это. Потому что с её стороны — это выглядит ребячеством и совсем не пошло. А еще она в штанах. Между тем Илья обнимает её в ответ. Робко и несмело. Не веря своему счастью и боясь его (счастье!) спугнуть. -Ich war sehr erschrocken, — шепчет она ему на ухо. — Я… — За тебя! Я очень испугалась за тебя! — она едва отстраняется, чтобы заглянуть ему в лицо. — Со мной все хорошо, — огорошено отвечает Илья. Между его бровей пролегла морщинка, лицо грязное, а на нижней губе запеклась кровь. И его голубые глаза смотрят на нее не удивленно, а скорее испуганно. У неё ёкает в груди. Какой же он хороший! Ей хочется ударить его, какой он хороший! — Я… Она его целует. Именно это Габи пообещала сделать, если снова увидит Илью. Обязательно. Их незаконченное дело. Поцеловаться. Вот так просто. Сколько раз их прерывали? Сколько раз рушили те хрупкие моменты, которые заставили их самих врасплох? Слишком много, чтобы это перестало быть смешным. Как это бывает с первыми поцелуями… их был неуклюжий, неловкий и далек от тех, что мы читали в книжках. Илье больно. У него разбита и опухла нижняя губа, и он чувствует, как Габи сдирает тонкую корочку. Он подозревает, что его комфорт последнее, о чем она думает. — Я… я хотел сказать, — только и может вымолвить он, едва шевеля губами. — Что? — она обхватила его лицо руками и не замечает, что у нее в правом уголка рта остался алый след его крови. — Ничего не было, — на одном дыхании произносит Илья и облизывает губы. — Что? Что ты имеешь ввиду? — шепчет она. — Я сразу хотел сказать, но события стали развиваться так быстро… — Илья? — А потом… я подумал, что это будет не к месту… — О чем ты? — она все смотрит и смотрит ему в глаза. — Я не понимаю. — В борделе… Габи заметно напрягается. — Когда меня послали в бордель, — поясняет Илья. — Там… ничего не было. Я провел там ночь! Нет! То есть… «Неужели он и правда считал, что должен оправдаться передо мной?» — думает девушка, опуская руки на его плечи. — Я ни с кем там не спал. — Ты… Илья тут же замолкает. — Ты такой хороший, — она говорит эти слова тихо, мягко, горько. — Мне хочется на стенку лезть от того, на сколько ты хороший. Он с опаской смотрит не нее. Потому что не знает, хорошо это или плохо. Ну, то, что он «хороший». — Ничего не было… — повторяет он на всякий случай. — Ох! Да молчи ты уже! — раздосадовано восклицает Габи и ёрзает в его руках. — Küss mich! Его не нужно просить дважды. *** 29-й день проходил как обычно. Габи сходила в плен к местным партизанам и принесла консервов, патронов и транзисторов для Ильи. Наполеон варит кофе, готовит обед, пытается читать турецкую газету (там местами попадаются статьи на немецком), занимается стиркой и просит Илью сделать «какое-то подобие утюга» из «всего того металлолома», что ему натаскали. Русский благополучно игнорирует его до тех пор, пока Американец не начинает выводить его из себя своими «позитивными комментариями» типа: — Из тебя никудышный электрик! Ты что же, забыл, как ты поджарил несчастного дядюшку Руди? — Ты еще фартук нацепи… Хозяюшка хренов! — бурчит Илья и откладывает маленькие детали, чтобы успокоить дрожь в руках. — Ты думаешь, это так просто?! Между тем, Илья делает зарядку, пытается починить радиопередатчик, психует, уходит в горы, возвращается к ужину и снова пытается починить проклятую рацию. Каждый из них сходит с ума по-своему. Это был 29-й вечер. Наполеон выглядит самым опрятным, как будто он заблудший турист, а не бездомный шпион. У него всегда начищены ботинки, свежая футболка и чистые руки. А еще он отрастил себе бороду. Волосы у Ильи совсем выгорели. Это уже не «спелая пшеница». И при всяком удобном случае Наполеон называет его «одуванчик». Курякин все еще носит униформу, которую им выдали в Стамбуле. Во-первых, он, в отличие от некоторых, её не рвал и не пачкал, когда подворачивалась возможность. И во-вторых, редко когда можно было найти что-то подходящие ему. Возможно, какой-то внутренний голос из далекого послевоенного детства обязывал его беречь то, что у него есть, ведь этого может не стать, а замены не будет. Конечно, ему не удается бриться каждый день, но, по крайней мере, он старается, как он сам говорит «походить на человека, а не на деревенского старовера». Значение слова «старовер» не доходило до его друзей и потому смеялся он один. Габи ходит в джинсовом комбинезоне, постоянно спуская лямки до пояса. У нее загорели плечи и она повязывает цветастые лоскут (оторванный от чей-то рубашки) себе на голову, открывая лоб. Оба мужчины думают, что это хорошо. Знать, кто ты такой. Оставаться верным себе в любых обстоятельствах. Они не могли сказать то же самое о себе. Именно в такой непримечательный день их нашли. Сначала они слышат смех. Громозвучный, грудной и звонкий. Наполеон и Габи переглядываются. Они вдвоём, потому что была очередь Американца идти за водой, а девушка вызвалась помочь. — Это что, Одуванчик? — морщась от закатного солнца, спрашивает Соло. — Его что, ударило током? — с толикой волнения в голосе интересуется девушка. — Или он сошел с ума? — Нам этого еще не хватало. Мужчина поводит плечами и продолжает набирать воду. Габи все оглядывается на смех и ей совсем не легче от того, как равнодушно Наполеон отмахивается от такого всплеска эмоций. Наконец, она не выдерживает и, схватив канистру поменьше, спешит назад. Соло, цокая зыком, не отстает. Смех Ильи чередуется с криками ликования и торжества. — Что случилось? Илья? — Получилось! У меня получилось! — Was? — она еще больше хмурит брови, про себя окончательно решив, что пора выучить русский. — Ковбой, у меня получилось! — блондин подскакивает на месте и хватает Соло за плечи, видимо радость еще не настолько ударила ему в голову, чтобы лезть к нему обниматься. — Was ist denn los? — её вопрос направлен к Наполеону. Американец с недоверием смотрит то на Русского, то на полуразобранный «Левкой.» — Он говорит, что рация наконец заработала, — его голос негромкий и переполнен уважением. — Будем надеяться, что канал еще открыт и нам есть куда слать сообщения. Габи вскрикивает, когда приходит осознание сказанного, роняет канистру с водой и бросается обнимать Илью, по привычке обхватив ногами его туловище. «Только бы их услышали…» — с надеждой поглядывая на радиопередатчик, думает Наполеон. *** В МИ-6, это было обычное рабочее воскресенье. — Мистеру Уэйверли не нужны ваши оправдания, Оʼкейси, — твердость в её голосе кажется настолько естественной, как будто она всегда говорит таким низким голосом. — Неужели вы думали, что я не замечу ошибок, которые вы предпочли упустить из виду? Пускай Марта зайдет и заберет вашу копию с моими пометками, — она запечатывает коричневый конверт одной рукой. — Хорошо. Да… до скорого. Sweet-tooth на телефоне. — Я звоню сообщить, что Мистер Уйэверли не сможет присутствовать на завтрашнем собрании, — её любезный тон смягчат факт отказа. — Офис мистера Уэйверли, я слушаю. Да. Да, он ждет. Сейчас соединяю. — Оливия, дорогая, я все еще жду подтверждение от твоего шефа для моего шефа, — девушка начинает щебетать в трубку. — О, он не в духе? Не завидую тебе. — Офис, мист… — её перебивают. — Да, он на месте. Да, соединяю. Однако перед тем, как нажать нужные кнопки, она поспешно встает из-за стола и заглядывает в кабинет начальства. — Звонит ваша бывшая жена, — она произносит эти слова, словно извиняется, что принесла плохую весть. Александр Уэйверли морщится и бросает карандаш на стол. Если быть точным, то Sweet-tooth на всех пяти телефонах. В дверь приёмной стучат, как раз когда она несет ромашковый чай для Уэйверли, потому что как никто знает, что бывает после его разговоров с бывшей женой. Дверь открывается и на пороге появляется запыхавшийся паренек. Она его не узнает. Очередной безликий «белый воротничок» каких сотнями ходят по министерству. «Наверное, стажер…» — успевает подумать девушка. — Чего вам, молодой человек? — спрашивает она и он краснеет. Сами решайте от чего. То ли от того, что все никак не восстановит дыхание, то ли из-за её пристального взгляда. — Я рядовой Браун из центра радистов. Она чувствует, как фарфор в её руках нагревается. — Что случилось? — Мы получили сигнал, — он упирается руками о дверной косяк. — Слабый, но мы их ловим, — радист сияет. — А.Н.К.Л. вышли на связь! Sweet-tooth выдыхает, словно она задерживала дыхание с того момента, как их объявили без вести пропавшими, чашка и блюдце выскальзывают у нее из рук, и она бросается бежать, едва не сбивая с ног радиста. «Только бы не потерять их снова…» — думает она, спеша по длинным коридорам, и ее каблучки только и знают, что стучат по паркету. Несколькими минутами позже, когда Уэйверли не дозовется её и выглянет из своего кабинета, то заметит блюдце и опрокинутую чашку. По ажурной росписи и витиеватому рисунку дракона, он поймет, что это из того сервиза, который он купил в Гонконге ей в подарок, много лет назад. Когда она еще была девчонкой. «Хорошо, что ничего не разбилось…» — отстраненно подумает он. — Sweet-tooth успела? — спрашивает девочка, как будто в первый раз слышит эту историю. — Да, она успела, — расчесывая волосы дочери, произносит женщина. Расческа похожа на один из тех старинных предметов туалета из Викторианской эпохи. Миниатюрная, посеребренная с изображением цветов на крышке и ручке. С мягкой щетиной. — Позже им рассказали, что когда они попали в ловушку на заводе, именно Сластена слетала в Стамбул, отправилась в пансион и пообщалась с Селин. — Зачем? — Её интересовала кукла. Та самая, которую подарила чета Винчэгуэрра своей племяннице. Красивая вещь. Из лучшего фарфора, со стеклянными серыми глазами. Красивая вещь… — женщина повторяется, — содержащая в себе жизненно-важную информацию. Диск. Девочка смотрит на маму через плечо, в её глазах вопрос. — Третья копия тех дисков, что были уничтожены, — подтверждает женщина догадки своей дочери. — И среди множества файлов Сластена нашла несложный план ловушки. — Так весь завод был ловушкой? — она ёрзает на месте. — Оказалось, что да. Отличная ловушка, тем и отличная, что в ней хранилось настоящее оружие и настоящая бомба. Только не ядерная. — То есть агенты страдали зазря? — морща нос, спрашивает девушка. — Они сделали то, что должны были. Волосы у её дочери длинные, шелковистые и иссиня черные, как и у нее самой. — Какие были её первые слова? Такой вопрос мог задать только ребенок. — Sweet-tooth на связи, — ровно спокойно и хладнокровно звучат её первые слова. — Вы меня слышите? — Где, вашу мать, вас носит?! — несдержанно, раздраженно и на грани крика продолжает она. — С вами хоть все в порядке? — обеспокоенно, устало, с замиранием сердца спрашивает она. — Они были так рады услышать её голос… — продолжает женщина свою историю. — Они молчали, потому что она не могла их слышать. Не было микрофона. А еще они молчали, потому что, как оказывается, они уже наговорились. Не друг с другом. А в принципе… Девочка прикусывает нижнюю губу. — И их спасли? — Да, — устало отвечает она, откладывая расческу. — Через несколько часов за ними прилетел вертолет. Заплетая своей дочке косу, женщина умолкает. Возле них на кровати сладко спит её сын. — Мама? — Ммм? — А что они привезли Сластене? — она задает этот вопрос, потому что уже знает ответ. Женщина улыбается, завязывая резинку на её волосах. Просто она из тех детей, которые все всегда запоминают и следят за тем, чтобы сказки рассказывались от начала и до конца. — Из Турции они привезли ей фруктовый рахат-лукум, тончайшее пишманье и пахлаву, — она укладывает её спать. — Пять килограмм халвы? — уточняет девочка. — И пять килограмм халвы. Все! Теперь можно спать спокойно. *** — Эй! В чем дело? — спрашивает Илья, глядя сверху вниз на пышнотелую турчанку в белом халате. Их привезли в больницу на осмотр. Как и ожидалось, с ним было все в порядке. Не было никаких неправильно сросшихся переломов, инфекций или воспалений. Курякин только похудел, и ему советовали правильно питаться. Медсестра не обращает внимание на его слова и пытается провести его дальше по коридору. — Освальд? — Русский обращается к своему сопровождающему. — Что ей от меня нужно? Коренастый англичанин был одним из многочисленных агентов МИ-6, постоянно проживающих в Стамбуле. И именно ему в тот день выпала честь, и я цитирую: «сделать так, чтобы они снова не потерялись». Курякин считал его имя смешным и выпендрежным. И самого мужчину он тоже таким считал. — Она хочет отвести тебя на сеанс массажа, — равнодушно отвечает он. — Что? Какой еще массаж?! — блондин пытается высвободиться из цепких рук настырной турчанки. — Я не просил… — Это твоя награда, — просто отвечает Освальд. — Награда? — Компенсация, поощрение… Называй как хочешь. — От Уэйверли? — недоверчиво поглядывая то на медсестру, то на агента, спрашивает Илья, прекрасно понимая, что не от КГБ. В ответ мужчина фыркает. — Это личная благодарность от Sweet-tooth, — без интереса отвечает англичанин. — За то, что ты не выбросил «Левкой» и оправдал её доверие. Илья делает движение плечами, как будто разминает их. Они правда у него болят. — Мм… Спасибо… — смущенно говорит Курякин. — Скажешь ей сам при встрече, — отмахнувшись от него Освальд возвращается на ресепшн, дальше флиртовать с кареглазой медсестрой. Что-то подсказывало Илье, что это будет еще ой как не скоро.