Хохот времени

      Я не успел понять, что произошло, не успел даже испугаться, даже боли почти не почувствовал. Резкий выпад Марека и — почти сразу — его же ошеломленный взгляд, и запоздало обожгло пол-лица, полилось на подбородок, капнуло на ковер — горячее, красное, как в кино. Я и испугался-то больше потому, что так полагается — пугаться, когда из тебя вытекает столько крови, что даже в самом деле можно сказать «вытекает», прямо капает на ковер. Машинально поднес руку к лицу, нащупал боль, инстинктивно попытался зажать ладонью рану, чувствуя, как кровь все равно сочится между пальцев. - Черт... Марек, посмотри, что ты наделал... - пробормотал я укоризненно, но беззлобно, словно он изгадил мою любимую скатерть или наследил в прихожей. Марек только молча пялился на меня, потрясенный собственными действиями, кажется, куда больше моего.       Потом мне сказали, что Марек перестал в какой-то момент принимать таблетки — как-то ухитрялся прятать их под язык и потом незаметно выбрасывать, или, может, вызывал рвоту. Поэтому напал на меня как бы не он, а его болезнь. Звучало утешительно, и ничто не мешало поверить этому: да, Марек, наверное, мог бы решить, что секс важнее его здоровья или моей безопасности, и принять меры. Но иногда мне все-таки кажется, что он сделал это сам, находясь в трезвом уме. Иногда мне кажется, он просто не смог придумать, как еще от меня избавиться.       Все было как в низкобюджетном авторском кино, снятом на болтанку: врывается Божена, вопит Жан-Поль, Марек все смотрит на меня не моргая, замер, словно герой картины. «Мальчик с ножом для бумаги», холст, масло. Кровь все текла, я отнял от лица руку, чтобы посмотреть из какого-то детского любопытства, так ли она окровавлена, как мне кажется. - Ого... По-моему, надо к врачу... - не знаю, сказал ли я это вслух. Кровь пропитала манжет рубашки, ворот неприятно лип к шее. Все было так глупо, так неправильно. Божена отчитывала Марека по-польски, Даня с подбитым глазом позеленел и привалился к стене, Жан-Поль бесновался от запаха крови, а я только изумлялся, почти стыдясь, до чего неуместно с моей стороны кровоточить в декорациях этой комнаты! Как если бы посреди очередной серии «Друзей» Росс полоснул Чендлера ножом. «О, боже, кровь на диване! Моника тебя убьет!» Дружище, ну что ты тут устроил, это же была шутка! Ты что, шуток не понимаешь? Ты не мог бы... ну, втянуть это все обратно в себя? Нет? Теперь мне жаль, что я думал обо всякой ерунде, вместо того, чтобы как следует запомнить, осознать, осмыслить происходящее, попытаться понять, что говорит Божена, самому сказать что-то Мареку, что-то важное, что-то, соответствующее случаю, что-то особенное, драматичное, чтобы он мог говорить: «навсегда запомню последнее, что он сказал мне...» - и далее цитата, исполненная смыслов. На самом деле если он и помнит последнюю фразу, которую я ему сказал, то это «Марек! Что же ты наделал?» Ни один, даже худший на свете, роман не заслуживает такого окончания. На самом деле я, растерявшийся, смущенный, виноватый (я испачкал ковер) просто топтался на месте, зажимая рану на лице, в ожидании, когда на меня обратят внимание. Божена подобрала с пола нож и, подхватив меня под руку, потащила за собой на выход. Я обернулся к Мареку, чтобы все-таки сказать ему что-то, но он на меня не смотрел — сидел на коленях на полу, закрыв лицо руками. Я хотел позвать его, но в голове у меня уже шумело, я замялся и — хлоп — мы уже были в дверях, Даня с Боженой о чем-то спорили на повышенных тонах, у меня откуда-то появилось полотенце, я зажимал им рану, Жан-Поль все никак не желал заткнуться. Сердце колотилось, я чувствовал странный душевный подъем, что-то эйфорическое. Когда Даня взял меня за локоть и повел за собой, мне казалось, мы устремляемся навстречу приключениям. Мне наложили шестнадцать швов и эйфория отступила. Помню, как врач — непроницаемые голубые глаза поверх маски — сунул Дане ватку, пропитанную нашатырным спиртом, и выставил в коридор, как что-то спрашивал меня полушутливо, пока медсестра готовила местный наркоз, а я думал судорожно: надо ли сказать им, что моя мама умерла от анафилактического шока? Что если я тоже..? Но я так и не сказал почему-то, и все обошлось, все было очень быстро, меня просто заштопали за пять минут, как прохудившийся носок. До свадьбы заживет! Кажется, из коридора слышно истеричные рулады отца. Вроде бы, Даня звонил ему по дороге. Оперативно. Помню, как перехватил свое призрачное отражение в стекле — шов сползал от скулы по щеке и заканчивался под уголком рта. Я совсем не чувствовал его, пол-лица занемело от наркоза, наверно, я даже говорить толком не мог. Шрамы украшают мужчин! Пиздец, теперь эта штука всегда будет у меня на лице... Я же никогда не смогу к ней привыкнуть, никогда... Франкенштейн. Лицо со шрамом. На самом деле я смог, даже не то что привыкнуть, я полюбил этот шрам. Прошло совсем немного времени — и мне стало казаться справедливым, даже метафоричным, что, изменившись внутренне, я изменился и внешне, будто душевная травма, эта моя вечная надломленность, наконец, проступила и на моем лице. Помню, как вышел, шатаясь, из кабинета, как отец и Даня сразу бросились ко мне, как отец сыпал проклятьями сквозь зубы, а я только бормотал онемевшими губами: «я в порядке, правда, все нормально», а папа только рассмеялся в ответ как-то истерично и прижал меня к себе. Позже я узнал, что Марек и Божена уехали в тот же день. Это походило на побег, как будто я мог подать на него в суд или объявить вендетту, хотя меня уверяли, что Марек сам просил увезти его подальше, всерьез испугался, наконец, самого себя, и на этот раз сумел напугать и меня тоже. То есть, я, конечно, не признавался, что напуган, я продолжал вести себя, как влюбленный псих: «ой, да подумаешь, царапнул немного — я же не умер, правда?» Но я не бросился за ним вдогонку, я не попытался найти его, хотя знаю, если бы я действительно захотел, если бы приложил максимум усилий... Даниил поехал за ними через два дня, я подслушал его разговор с отцом (я даже не сразу обратил внимание на то, что они снова вместе, кажется, полное осознание пришло, когда мы стали жить втроем), они говорили вполголоса у нас на кухне, думая, что я уснул. - Ты же понимаешь... - Данин голос, смущенный и ласковый, что мне даже неловко. - Я просто хочу увидеться с ними, поговорить, - отец что-то хмыкнул ему в ответ, и Даня перебил неожиданно жестко: - Я не собираюсь возвращаться к Божене. Я просто хочу закончить на правильной ноте. Черт-те что, все разом: Паша ранен, Марек снова в больнице, я развожусь... У меня голова кругом. Мы должны поговорить обо всем этом. Мы все обсудим, и я сразу вернусь к тебе. - Постарайся не задержаться на двадцать лет в этот раз, - бросил отец иронично и, подумав, добавил: - Хотя через двадцать лет нам будет всего-то под шестьдесят, так что валяй... Марек был в больнице, в каком-то вполне конкретном месте, известном Даниилу. Почему я даже не попытался напроситься с ним? Да, он бы, разумеется, отшил меня, но я ведь мог попытаться? Почему я не попытался? Позднее я пришел к выводу, что это было только к лучшему, но тогда, сразу после Даниного отъезда, я страшно горевал и клял себя последними словами. Вообще-то, не только себя. Доставалось всем, кто только подворачивался мне под руку, все кругом были виноваты, что Марек уехал. Первые недели две я был в такой дикой ломке, что почти не соображал, что творю: скандалил с отцом, канючил, собирал и разбирал рюкзак, вдруг решаясь куда-то ехать и тут же передумывая, заживающее лицо постоянно болело, я не мог нормально спать, просыпаясь всякий раз, как случайно задевал швом подушку, не мог есть, потому что нервничал, и моментально выблевывал все, что попадало мне в желудок, злился на весь мир, и на каждого отдельно взятого улыбающегося говнюка на моем пути: «о, посмотрите, я такой довольный жизнью в своем маленьком мещанском мирке!» - почему тебе просто не убить себя?! Когда я появился в школе первого сентября — тощий, красноглазый, злой, как черт, с повязкой на щеке и в одиночестве — только ленивый не спросил, все ли со мной в порядке и где Марек. Господи, да если б я только знал! - Я п-почти уверен, что он в Польше. Осталось т-только придумать, как мне т-туда попасть, - я изливал свои бредовые идеи Сане, пока у нее не лопалось терпение. Кажется, к концу первой учебной недели она ненавидела Марека с такой же страстью, с какой я — любил. - Куда попасть? - отвечает она предельно задолбавшимся тоном. - В Польшу! Как мне п-попасть в Польшу?! - Нахуй Польшу! - Нахуй Польшу? - оскорбляюсь я. - Не смей т-так говорить, это его р-родина! - она закатывает глаза, а я распаляюсь. - Да я п-польский флаг на груди набью! «Нахуй Польшу»... Она закрывает лицо руками и рычит сквозь них, не в силах сдерживать гнев. - Да еб твою мать, очнись ты уже! Тебе не надо его искать! Он тебя бросил, он больше не твой парень, а ты живешь в отрицании. Смирись! Строго говоря, она была права. Перед тем, как порезать мне лицо, он сказал как раз что-то в этом роде. Он снова завел этот разговор, о том, что мне нужно уйти, пока он не стал совсем недееспособным и жалким, и разрыв еще не выглядит скотством. Я думал, он это не всерьез, и все уговаривал его, пытался шутить, хватал за руки, а он отбрыкивался, вроде беззлобно, но настойчиво, что меня почему-то только больше раззадоривало, и я как-то выкрутил ему руки и стал целовать, а он изворачивался и не хотел отвечать, потом отпихнул меня — и так уставился мне в лицо, словно я его чуть ли не изнасиловать пытался. Марек, тихо, ну ты чего... - и я снова шагаю к нему, протягиваю руки, хочу обнять, успокоить — и вот тут-то он и пускает в ход нож. Может быть, для него все это было слишком, может, он в самом деле испугался меня и пытался защититься. Мне хотелось верить, что он собирался просто махнуть ножиком по воздуху, для острастки, напугать меня, что он не хотел меня резать. У него был такой потрясенный вид, когда пошла кровь... И еще меньше я хотел верить, что он действительно меня бросил. Одна мысль об этом меня до усрачки пугала, так что я просто гнал ее прочь. Не может быть, чтобы после всего, что мы уже пережили, он просто взял и...       Когда вернулся Даниил, стадия отрицания уже переходила в стадию гнева, и это было крайне удачно, что он вернулся, потому что злиться на них с отцом оказалось сподручнее всего. В конце концов, они оба уже облажались двадцать лет назад — почему им второй шанс, а мне — вот это все? Разве я не достоин счастья? Разве не логично, чтобы были счастливы мы с Мареком, ведь мы... молоды! Я планировал подчеркнуто игнорировать его возвращение, ничего самостоятельно не выспрашивать и не унижаться, но он сам подозвал меня и протянул сложенный вчетверо листок. - Это от Марека. Я обмер и позабыл про все свои идиотские планы, даже про гнев. Секунда немой невесомости в прихожей — и я молча выхватил листок, в три прыжка промчался в комнату и забился в свой угол, как крысенок с украденным зернышком. Это было даже не вполне письмо, записка, но я чуть не умер от счастья, просто увидев его почерк. Руки тряслись, строчки скакали перед глазами. «Привет. Прости, что не остался, чтобы сказать тебе все это лично. Мне показалось, так нам обоим легче будет, но, может, я и ошибся. В любом случае прости. Я сам не знаю, что на меня тогда нашло (наверное, то самое, от чего меня лечат), я правда не хотел ударить тебя. Но почему-то ударил. И поэтому будет лучше, если мы больше не будем видеться. Да ты, наверное, уже и сам так думаешь...» Нет! Черт, нет! Я так не думаю, ты что, спятил?! «...Я снова в больнице, и похоже, на этот раз действительно надолго. Надеюсь, у тебя все будет хорошо. Присматривай за Жан-Полем и моим глупым папашей, они теперь твои. Спасибо тебе за все, что было. Я тебя не забуду. Ты лучше всех. Люблю. Марек». Чего? Серьезно? Это все, что он смог написать? Все, что смог из себя выдавить? Эти картонные фразы — где он их взял? В супермаркете для бывших? Господи! Почему он решил, что бросить меня вот так — хорошая идея? В тот момент я был в такой ярости, что едва не порвал эту записку в клочья, но рука все же не поднялась. Позже я понял, почему он написал именно так (Даня сказал, он просидел над письмом не один час и извел немало бумаги) — он должен был выразиться предельно однозначно и коротко, чтобы я не выискал лазейку, чтобы не внушил себе, будто это не прощание, а манипуляция, проверка, шифр или черт знает что еще. К тому же, он вообще не знал, в каком состоянии я буду это читать, и написал, словно для незнакомца — универсально. Не удержавшись, рискованно втиснул «люблю» мелким почерком уже после того, как оставил подпись. Но после фатального «я тебя не забуду» никакое «люблю» не выглядело, как шанс. Я сидел, тяжело дыша, глядя в никуда, сквозь строчки, стараясь прочувствовать смысл. Он действительно меня бросил. Мы больше не вместе. Пустой желудок дернулся, вспрыгнул к горлу — рот свело кислотой, скрипнули друг о дружку стиснутые зубы. Я привычно припал к унитазу и проблевался прозрачной горечью и пеной. Болела голова, шов пульсировал, горел, будто воспаленный. Это вот так и заканчивается любовь? Мы шли, шли, и пришли вот к этому? Влюбленность, сомнения, страх, самообман, страсть, отвага, борьба, «вместе вопреки», все это половодье чувств — а в конце ты блюешь желчью с изрезанной рожей. У меня, конечно, ушло время, чтобы оправиться, хотя полностью я так и не исцелился. Марек въелся мне в кожу, воспоминания то и дело вспыхивали в самый неподходящий момент, и я бледнел, как идиот, мямлил и прятался. «Привет, я Паша» - «Марк» - «Извини, мне пора». Я то и дело натыкался на его фотографии (раньше я и не знал, как их у меня много): забредешь в какую-нибудь папку на компе, ни о чем не подозревающий, расслабленный — и вдруг льдом под кожу — улыбается на тебя с монитора, щурится сквозь очки, кривляется, такой славный, такой родной, даже с красными глазами от вспышки, даже с самого неудачного ракурса. И тут же — отбрасывает в любовь, захлебываешься, давишься. И все сначала. Я так злился на себя от этой беспомощности: тоже мне, трагедия! Ну любил ты, ну бросили тебя — не ты первый, не ты последний, утри уже сопли, да пойди, найди кого-нибудь другого! Саня твердила мне ровно то же самое, я отбрыкивался сарказмом: - С-серьезно? Как ты себе это представляешь? «Привет, меня зовут Паша, а этот здоровенный шрам мне оставил мой псих-бывший, которого я по-прежнему люблю. Потрахаемся?» На самом деле я не комплексовал из-за шрама, он вышел колоритным, каким-то правильным, как у киногероя, и слегка восполнял недостаток брутальности. Со временем я привык и к тому, что первые несколько минут взгляд собеседника неминуемо сползает с моих глаз на шрам, скользит по нему с инстинктивным любопытством. На первом курсе института мне нравилось загадочно молчать на вопросы о его происхождении — удивительно, сколько людей считают «скрытую душевную боль» офигенно сексуальной. И все равно я оставался позорищем: то и дело — возьму и уставлюсь на Даниила, как загипнотизированный, просто потому, что тот откинул волосы совсем как Марек, как-то похоже махнул рукой, или просто залипну на его глаза — один в один такие же. Было в этом все-таки что-то немного нездоровое — жить с отцом бывшего парня, которого пытаешься забыть. Но они с папой были так очевидно, так неприкрыто счастливы, что эта небольшая странность как-то терялась, изглаживалась. И я говорю не о том, что они демонстрировали страсть или тискали друг друга, как раз наоборот. Их любовь была совсем другой, какой-то более зрелой, взрослой, в ней не чувствовалось этой, так хорошо знакомой мне, припадочности, надрыва. Она проявлялась больше в заботе, искреннем беспокойстве друг о друге, заинтересованности, вовлеченности. Они были вместе не потому, что не могли иначе — очень даже могли, двадцать лет могли, и смогли бы и дальше, вот только не хотели. Теперь я понимаю, как это нетипично для пары — быть вместе просто потому что хочется. Не из страха остаться в одиночестве, потерять средства к существованию, не «ради детей», не потому что «так положено» и «пора», а просто так, потому что в кайф. Когда меня стала немного отпускать тоска по Мареку, и злость на старших прошла, я начал по-настоящему ценить Даниила. С ним о многом можно было говорить куда более откровенно, чем с отцом, он совсем не заморачивался, например, из-за гендерных стереотипов, с ним можно было обсуждать какие-то тонкие переживания, которые папа счел бы «девчачьими». Скоро я научился называть его «Даня» и обращаться на «ты», говоря о нем с кем-то еще, я называл его «отчимом», и было забавно наблюдать, как вскипал мозг собеседника, когда он пытался соотнести само наличие «отчима» с вдовством моего отца. Я был очень рад за них и не хотел мешать, однако моя болезненная влюбленность в Марека хоть и ослабла, но никуда не делась, я томился им, изнывал, дня не проходило, чтобы я о нем не вспомнил, стоило взглянуть в зеркало — вот он, его росчерк на моем лице. Я смотрел на папу с Даней и сознавал, что мы с Мареком никогда бы такими не стали, что он прав, и нет у нас никакого будущего. Только от этого было не легче, я заметил, что из конкретного человека он постепенно превращается в «мой тип», мое сознание срисовало с него шаблон, идеал, черты которого я уже сейчас начинаю исподволь искать в незнакомых людях обоих полов: кудрявый парень в автобусе, взлохмаченная девушка в хипстерских «бабушкиных» очках — кто-то худой, кудрявый и сломленный автоматически возбуждал во мне интерес. Тут-то Даня и надоумил попробовать писательство — что еще он мог предложить? Для него оно тоже было своего рода терапией, помогло ему — может помочь и мне. Я и раньше думал о том, чтобы попробовать писать, но будто не хватало решимости, может, мне нужна была поддержка, толчок. Даня вычитывал мои первые, неуклюжие рассказы, черкал на полях, и терпеливо объяснял, почему глагол «проскрежетал» в пояснении к диалогу — это плохая идея. Отец притворно держался за голову, причитая про двух писателей в семье и делал стрёмное лицо, услышав термин «фокальный персонаж». - Если это т-терапия, значит, н-наверно, это не стоит никому показывать? - как-то спросил я, озаботившись этической стороной творчества. Даня фыркнул смехом. - Ну ты скажешь тоже! Кое-кто этим деньги зарабатывает! - Но я в-ведь делаю это только ради собственного удовольствия. Это не слишком... эгоистично? - Любое творчество эгоистично. Для этого и нужна аудитория — чтобы твой эгоизм не так бросался в глаза. Ты делаешь то, что тебе нравится, находишь людей, которым тоже нравится, что ты делаешь, и делаешь вид, что делаешь это для них. Эгоизм? Какой эгоизм? Кроме Дани, разве что отец мог вот так же вывернуть все понятия наизнанку.       Одиннадцатый класс за всеми этими нервами и писаниной прошел как в тумане, промелькнул — и вот я уже проваливаю ЕГЭ. Не то чтобы совсем проваливаю, аттестат мне вручили, но шансов поступить на бюджет не было никаких, даже по знакомству в папин универ. По правде говоря, это было только на руку, не провались я на экзаменах — и мое будущее определило бы спонтанное решение семнадцатилетнего нытика в посттравматическом стрессе. Теперь у меня был год, чтобы подготовиться к пересдаче и хорошенько все обдумать. Папа ненавязчиво хвалил универский филфак, Саня воодушевленно звала с собой во ВГИК, Даня призывал никого не слушать. Восемнадцатилетний нытик в посттравматическом стрессе решил, что его будущее связано с искусством — вот он я, в Литинституте в Москве. Переезд оказался чертовски хорошей идеей — ни моя комната в общежитии, ни улицы, которыми я ходил, ни Макдак, где я покупал кофе перед парами — ничто не могло напомнить Марека. Я удивился, поняв на контрасте, как сильно пропитался им даже мой прежний вид из окна, сам пейзаж, не говоря уже об интерьерах. Оказалось ужасным облегчением — просто очутиться в совершенно новом месте. Пара месяцев — и я даже заикаться почти перестал. Мне казалось, я полюбил Москву с первого взгляда с полной с ее стороны взаимностью. Марек стал таять, выцветать из моей памяти, и хотя я по-прежнему западал на худых, кудрявых и депрессивных, исцеление словно бы приблизилось, на какое-то время мне показалось, я задышал полной грудью.       Я впервые снова увидел Марека, когда мне было двадцать, я прожил в Москве больше года, перешел на второй курс и, казалось, уже почти совсем оправился, почти совсем забыл о нем. И — я был просто сокрушительно к этому не готов. Мы валялись на продавленной узкой общажной кровати с моей тогдашней девушкой Яной (худая, кудрявая, проблемы с отцом — супер!), я глазел на нее, а она — в смартфон. Она вообще была из тех, кто еще не проснулся, а уже онлайн, девяносто процентов бодрствования ее глаза были прикованы к какому-нибудь монитору (чаще, конечно, к дисплею читалки — все-таки мы учились в Лите). Вот и тогда я еще отходил от оргазма, а она уже скроллила ленту вконтакте. Я вяло перевел взгляд с ее профиля на дисплей — и в тот же миг все полетело к чертям. Прошло больше трех лет, а мне хватило доли секунды, чтоб узнать его. - Эй, ты сдурел? - возмутилась Яна, и тут только я обнаружил, что успел грубо выхватить у нее телефон. Я тупо, жадно всматривался в его фотографию, у меня онемели пальцы ног и почему-то хотелось быть одетым. Он изменился, сильно изменился за это время, но не настолько, чтобы я мог не узнать его. Гены взяли свое — нескладный близорукий подросток каким-то образом превратился в такое же инопланетное андрогинное существо, какими были оба его родителя. Он, конечно, не стал, как Даня, неприлично красивым, но порода чувствовалась — что-то неуловимое в манере держаться, мимике, пропорциях лица, неброское, но эффектное. Он был без очков, глаза полуприкрыты, бледные ключицы торчат в широком вороте свитера крупной вязки. Господи боже... - Паш, ты чего? - осторожно спросила Яна и посмотрела в телефон. - Ты что, его знаешь? - Нет, я... - я взгляд от него оторвать не могу. - Мне показалось, что... Что это Бен Уишоу. Не знаю, почему я это сказал. - Эм... наверное, мне лучше не знать, почему ты так реагируешь на Бена Уишоу? - спросила она с мрачным смешком, и я тоже выдавил какую-то улыбку. Марек смотрел себе под ноги, подставляя фотографу ресницы. - Может, отдашь мне телефон? Я отдал и тут же спохватился, что так и не уяснил, откуда фото Марека взялось в Яниной ленте новостей. Пришлось потратить день, чтобы перешерстить все ее подписки, все обновления пабликов и групп. Она училась рисовать портреты, и у нее была куча подписок на паблики с фотографиями людей. Марек нашелся в «Нетипичной красоте» - я мог бы и сам догадаться, с этого следовало начать... Под его фото не было никаких ссылок — ни на аккаунт вконтакте, ни на инстаграм, только подпечатка: «Марк Гинзберг». Взял себе мамин псевдоним, дурачок. То-то не получалось ничего о нем нагуглить. Зато «Марк Гинзберг» гуглился значительно лучше — и я пропал на несколько дней. В каком-то смысле это даже стало облегчением — не притворяться больше, будто я о нем не думаю. Бывший наркоман, случайно дорвавшийся до гигабайтов героина — ой, да пошло оно все, кого я все это время обманывал! - я соскучился до судорог! Монах в борделе, алкоголик на Дне Святого Патрика. У Марека не было ни личного аккаунта где бы то ни было, ни паблика-склада, какие бывают у моделей — приходилось собирать его фото по одной, выходить на страницы фотографов, которые его снимали, искать бэкстейджи, рыскать в поисках хоть каких-то координат, изучать страницы людей, которые ставили лайки — кто-то из них наверняка был его знакомым, Марек мог засветиться на личных фотографиях, и в каком вообще городе он живет? Только сорвавшись, я понял, как мучительно было ничего о нем не знать, как это было нездорово и глупо — что в моем сознании ему по-прежнему было семнадцать, как будто жизнь продолжалась только у меня, а у него замерла на месте. Два или три дня я методично шерстил сеть, восполняя пробелы — мерзкий растворимый кофе чашка за чашкой, воспаленные глаза, потные ладони, алло, слушай, я не приду на пары, мне что-то совсем хреново, еле слышно бормочет из динамиков Radiohead: «You are all I need. You are all I need. I'm in the middle of your picture, lying in the reeds». Не так уж много у него было фотографий — похоже, он снимался просто ради удовольствия, не пытаясь построить карьеру, и, похоже, делал только то, что нравится самому: все такое тяжелое, мрачное, претенциозное: ч/б, Марек на фоне ниспадающих бархатных складок, вроде театрального занавеса: простая черная водолазка и классические брюки, кудри откинуты со лба, на лице — смятение, застывшая работа мысли, в руках человеческий череп. Почти смешно: пока все косплеят Игру Престолов, Марек хранит верность Гамлету. Марек крупным планом — бешеный взгляд в камеру, губы полуоткрыты, свет — кислотные, неравномерные, дискотечные всполохи, под левым глазом густо размазаны блестки, сверкающая глэм-гематома. Марек в три четверти, бесстрастно взирает из темноты, едва-едва подсвеченный, как на портрете кисти старого голландского мастера. И вдруг он же лежит в пустой ванне, опухший, злой, с потекшим макияжем, сигарета в зубах скурена почти до фильтра — уставший, грустный травести. Я забалдел от этих фотографий, обкумарился ими до головокружения, и все-таки этого было мало — это был не Марек, это были разные (прекрасные, интересные, безумные) люди, которых он воплощал. Он использовал свое тело как материал для творчества — но мне сейчас было плевать на творчество, я хотел увидеть его самого, как он на самом деле выглядит, как улыбается, какую носит одежду, как лежат его волосы — не может быть, чтобы никто не фотографировал его в повседневности. Где-то он совершенно точно должен быть, в чьем-нибудь твиттере какое-нибудь убогое коллективное селфи: «Еее! Отрываемся в баре! #алкоголизмнавсегда» Не сразу, но я нашел, что искал, если не больше — по проблеску разума среди ругательных комментариев к «травести», сводившихся к извечному «да он же пидор!». «Вам там не тесно, господа гетеросексуалы, в ваших гендерных рамках?» - пишет некто Nikita Komov, и я решаю просто полюбопытствовать, кто это тут у нас такой незашоренный. Один неосторожный клик — и я вляпываюсь прямо в нового бойфренда Марека. Я его сразу возненавидел. Никита Комов, очевидно, тяжело переживал тривиальность собственного имени, так что друзья звали его не «Никита» и даже не «Ник», а «Кит». «Кит»! Господи ты боже мой... Это был инфантильный, вялый питерский хипстер, слишком модный, чтобы не быть поверхностным, пресный и положительный до тошноты. Как Марек мог не умирать с ним со скуки? Он репостил веганские рецепты-оксюмороны («чизкейк по вегану», я не шучу) и вдохновляющие тексты про материальность мыслей. Он что-то там понимал в анимэ и реагировал на комплименты словом «уруру». У него была перспективная работа веб-дизайнером, зеркальный фотоаппарат, полароид, айфон и собака хаски. Он носил шляпу и майки пастельных тонов с кириллическими принтами: «р а с с в е т», «ЮНОСТЬ», «П У С Т О Т А», посещал встречи с писателями в «Подписных изданиях» и волонтерил в приюте для животных. Может, я просто завидовал, ревновал, может, тошно было от собственной бесполезности — я тут же решил, что этот тип наверняка конченный, мать его, ублюдок. Но кое в чем я все-таки был ему благодарен: он фотографировал Марека не по разу каждый божий день (они и квартиру вместе снимали!) и постил в своем инстаче с каким-нибудь мерзотным самоочевидным комментарием: «ходили на каток» - будто не видно, что вы на катке, идиот ты лапотный! Кажется, смысл его жизни сводился к тому, чтобы целиться в Марека объективом, и я не без удовольствия подмечал, что того, похоже, это изрядно бесит: он почти нигде не улыбался, на многих фото закрывал лицо руками, с обнадеживающей регулярностью выставлял фотографу средний палец. Этот, домашний Марек, был до обидного похож на того, прежнего: балахоны, привычка качаться на стуле, запускать пальцы в волосы, играть с едой и сидеть по-турецки. Он курил теперь какие-то тонкие сигареты и чаще носил линзы, чем очки. У него появилась татуировка (я долго смеялся, когда впервые заметил ее) — небольшая черная звезда Давида на внутренней стороне запястья, где тамблер-гёрлы набивают якорьки и птичек. Татуировка-сарказм, татуировка-издевательство, в ней был весь Марек: да, звезда Давида — главный еврейский символ, вот только татуировки для иудеев запрещены как таковые. Эй, вы только посмотрите, как этот еврей кладет на веру своего народа! Обожаю. Я завел специально пустые страницы, чтобы инкогнито подписаться на Кита во всех соц сетях, где смог найти. Его интернет-активность изумляла, я только и делал целыми вечерами, что скакал из вконтакта в фейсбук и из твиттера в инстаграм. «Музицируем» - Марек склонился над потертой гитарой-акустикой, привычно игнорирует камеру, Кит позирует с укулеле. Серьезно, было что-то мерзкое в этом сияющем педриле с малюсенькой гитаркой. Знает ли он, что его парень шизофреник? Принимает ли Марек таблетки? Есть ли у них секс? Что если Кит не в курсе, и скоро окажется в таком же дерьме, через которое прошел я? Каждый раз, стоило мне напиться, я теперь размышлял, не написать ли мне Киту, но, к счастью, так и не ужрался в говно, чтобы и впрямь отважиться. А еще — сам я этого как следует не помнил, мне рассказывали — под занавес любой пьянки теперь наступал момент, когда я принимался уговаривать собутыльников всем вместе ехать в Питер тотчас же и не принимал отказов. Ребят, да будет весело! Развод мостов посмотрим! У меня определенно ехала крыша. Я прожил так почти год, в этой любви-булимии: тайком глазеть на его фотки, тайком страдать, глазеть снова, да я в порядке, в порядке я! Почему, ради всего святого, он предпочел мне этого травоядного слизня? Чем он лучше помимо того, что Марек еще не успел перед ним облажаться? Мы с Мареком и он — как разные полюса. Мы — это вино с транквилизаторами, экзистенциальный ступор, мы — одинокие бесцельные поездки на трамвае под дождем, мы - Холден Колфилд, мы - можем-умереть-в-любой-момент-трагедия-в-том-что-этого-не-происходит! Кит — это утренние пробежки и целеполагание, забота об окружающей среде и общечеловеческое братство, дивный мир, полный возможностей. Как, как они вообще могли быть вместе? Интересно, Марек хотя бы думает изредка обо мне в этом своем капкане благополучности? Как мне хотелось бы верить, что однажды он просто проснется утром, оглядится по сторонам и подумает: «да пошло оно в жопу!», соберет вещи и сядет в «Сапсан». Четыре часа — и он у меня на пороге. «Привет. Знаю, прошло немало времени, и я страшно накосячил, и вообще мы плохо влияем друг на друга, скорее всего, вместе мы быстро сопьемся, и кто-то кого-то убьет...» - скажет он и замнется. «Отличный план!» - воскликну я, и мы бросимся целоваться. Потому что... ну правда, иногда быть просто живым — сомнительное удовольствие... Эта мечта даже в моей голове выглядела глупо, так что я не думал о том, чтобы ехать куда-то самому. Что я, в самом деле, ввалюсь к нему и потребую бросить Кита и переехать в Москву? Будь я ему нужен — он бы сказал мне об этом. И он сказал.       Утром в субботу Кит запостил видео, где Марек играет на гитаре. «Марк каверит Петлю Пристрастия» - разжевывалось в посте. Я целый день дожидался, пока меня оставят одного на три минуты, включил только вечером, с колотящимся сердцем — видео с Мареком попадались нечасто, им я особенно радовался. Как человек большого ума, Кит снимал видео вертикально: Марек уже лупил по струнам, когда пошла запись, но, видимо, начал вот только что — звук гитары пробивался сквозь стихающую пьяную болтовню слушателей. Похоже, какие-то дружеские посиделки в их квартире: в кадр попадало горлышко винной бутылки, рядом с Мареком дымила сигаретой богемная девица в круглых очках, первый план то и дело перегораживали чьи-то руки, передающие туда-сюда стаканы. Он сидел на подлокотнике кресла в какой-то неловкой, неудобной позе, ни на кого не глядя, и хлестал по струнам резвым, агрессивным боем. Слушатели окончательно заткнулись, только когда он запел. Без тебя я не жилой, Только ты не приходи ко мне, Что бы ни произошло, Я сам выберусь. Рваный, местами речитативный мотив, текст без намека на рифму. Его голос тоже как-то повзрослел, оформился во вполне пристойный тенор. А тебе повредит плотный теплообмен С человеком, который не может вернуть ничего. Который не может вернуть ничего... Не знаю, почему — так ведь иногда бывает, что слышишь песню — и каждое слово в цель, впиваются дротиками, а ты и рад подставляться: еще, еще, давай! Дослушать не успел — а уже знаешь, что это о тебе, и скручивает диафрагму, и дышать нечем. Погрузи меня в бассейн, где колеблется цемент. По рукам, по ногам, по зубам — так меня, так! Только нос и глаза мне оставь, Чтобы я мог дышать и смотреть И смотреть, и смотреть на тебя, Дышать и смотреть и смотреть на тебя... А я, кажется, даже дышать перестал. Марек играл все злее, обиженнее, пальцы удушливо вцеплялись в гриф, рвано перескакивали через лад. Он встряхнул головой, отбрасывая волосы, и кинул в камеру короткий, свирепый взгляд. Чтобы там не, чтобы там, чтобы не, Не стряслось, соблюдай дистанцию! Я заражён, есть такая болезнь – Причинение боли ближнему. Твою мать. Кровь хлынула к голове: треск, шум, радиопомехи, собачий лай из прошлого, Марек, посмотри, что ты наделал! А он все поет, и на секунду мне хочется врезать по кнопке пробела, захлопнуть ноутбук и больше никогда не выходить в сеть. Моё чувство ритма Подлежит сомнению, как и все мои повадки, Разрушительные образы и чудо убеждения. И, вообще-то, я не злой, но я не добрый, я не нежный, Я с собою даже толком не умею разобраться. На последней фразе его голос стал срываться в крик, очкастая девчонка странно покосилась на него и переглянулась с кем-то за кадром: ох уж эта его пьяная откровенность, что же нам с ним делать... Я дослушивал, конечно, дрожащий и разбитый. Я уже знал, что буду делать, как только песня закончится: пойду на общую кухню и примкну к субботней пьянке — и гори оно все огнем... Я прошу принять на веру выше сказанное мной, Не реагируй на мой вой, Мол, я все-таки хотел бы, Чтоб ты помучился со мной... Я вздрогнул и отмотал назад. Не реагируй на мой вой, мол, я все-таки хотел бы, чтоб ты помучился со мной. Я услышал со стороны собственное хихиканье, случайно столкнулся с собой взглядом в зеркале. Этот взгляд говорил: моя жизнь только что изменилась. И с чего это я стал такой самоуверенный? Почему даже не усомнился, что это все обо мне? В конце концов, эту песню не Марек написал, а Илья Черепко из «Петли», и у него вообще-то она к женщине обращена: «чтоб ты помучилась со мной», а не «помучился». Просто Марек по своему обыкновению сделал «гей-кавер», раз уж тут есть такая возможность. Он сумасшедший. Он тебе лицо порезал. Он кончит плохо, утянет тебя за собой. Пару минут я сидел, наэлектризованный музыкой, пялился через комнату на свое отражение, дышал, будто пережидая приступ головокружения. За пару минут мне вдруг все стало ясно, сквозь невесомую прозрачность ненужных теперь мыслей проступил в моей голове материальный, начертанный, фундаментальный вопрос: «И ЧТО?» Да, псих, да, опасный, да, живет с другим — и что? Легкость в теле, кислород хлынул в легкие — исцеление или агония? Да какая разница! Почему я должен хотеть благополучия, когда хочу Марека? Мы любим людей не за перспективность, не за умение работать в команде или в режиме многозадачности, с какой стати любовь должна вести нас к каким-то там перспективам? «У нас нет будущего», - скажет он, но разве это не бред? Если еще какое-то время мы оба будем живы — будет и какое-нибудь будущее. А, «у нас нет социально приемлемого будущего», ты хочешь сказать? Да, нет. И что? Сквозь гадостную весеннюю слякоть — в метро, в темноте под землей — с ветки на ветку — к площади трех вокзалов. Денег у меня было — на билет в один конец и стаканчик кофе. Мой поезд отходил через полтора часа. Я сошел с ума? Беспокойная, тревожная толпа бесстрастно оттеснила меня к фонтану. Святой Георгий Победоносец строго взирал на ощерившегося под конскими копытами дракона. Алло. Привет, пап. Мне нужен адрес Марека. Что я делаю? Учусь на твоих ошибках. Ругань, дискуссии, «ладно, я перезвоню попозже». Гадкий кофе из KFC обжигал нёбо, начинается посадка на скорый поезд номер двести четыре Москва — Мурманск... голуби снуют у людей под ногами, я перезваниваю сам, но папа не отвечает. Смешно. Как будто я не найду другой способ его разыскать. Нумерация вагонов начинается с хвоста состава. Картонный стаканчик из-под кофе летит в урну, и телефон вздрагивает вибрацией от смс-ки: «В.О. Кожевенная линия, 25-20» - Даня, храни его Господь.       Марек жил в какой-то жутковатой пустынной промзоне девятнадцатого века, само название «Кожевенная линия» отдавало прогорклым мануфактурным духом. Я не стал подниматься в его квартиру, просто слонялся возле дома, высматривая его, надеясь, что он выйдет сам. А что, если вместе с Китом? Но появился один, вырулил из-под древней, осыпающейся арки: зеленая парка, руки в карманах, задумчивый взгляд под ноги, мечтательная, нецелеустремленная походка. Похоже, Даня даже не сказал ему, что я спрашивал его адрес, потому что, когда я окликнул его, и он обернулся, на его лице отразилось неподдельное потрясение. Я подошел к нему, он тоже сделал пару нетвердых шагов мне навстречу. Его глаза прилипли к шраму на моей щеке. Мы стояли молча, в гулкой, вязнущей в зубах тишине посреди полузаброшенных старых домов, бывших заводских цехов, отданных теперь под лофты и сонные автомастерские. Только слышно было, как дышит и перекатывается совсем рядом скрытый за шеренгой зданий Финский залив. - Привет, - говорю я. Ветер треплет наши волосы и куртки, Марек все молчит, и хлопает глазами, рука нервно взлетает к челке, запутывается пятерней в кудри, он вдруг, словно смутившись, отворачивается, обнимает себя поперек туловища, снова вскидывает взгляд, как будто ожидал, что я растаю в воздухе, пока он не смотрит. - Привет, - наконец, говорит он. Голос огрубел, прокурился. Даже не заподозришь, что он поет тенором. - Ты... откуда здесь? - вдруг пугается, пока я думаю, что сказать: - Что-то случилось? Что-то с отцом? - Нет-нет, все в порядке, - отмахнулся я, досадуя на себя. В моем воображении я просто являлся — и Марек сразу все понимал, я даже не продумал толком, что буду ему говорить. Он не должен был пугаться, не должен был думать о Дане, не должен был воспринимать меня как сводного брата... - Я просто... Что? - я заметил, что он улыбается, наконец, оторвал взгляд от шрама, смотрит на меня. - Ты больше не заикаешься. - А ты очки не носишь, - выпалил я, и мне показалось, это прозвучало как-то сварливо, а ведь ему совсем не идут очки, без них гораздо лучше. - Я это не к тому, что... В смысле, мне нравится! Боже, что я несу... - Спасибо, - улыбается и отводит глаза. Ему правда, что ли, приятно от этого убогого комплимента? - И мне нравится твоя татуировка, звезда Давида, по-моему, очень остроумно, - кто-нибудь, остановите меня, это совсем не то, что я должен говорить! Он рассмеялся и машинально взглянул на запястье, повернул ко мне тату (так странно видеть его вживе, когда столько рассматривал на фотографиях...) - Я знал, что ты оценишь, - сказал он (с ума сойти, он и правда обо мне думал!) - А меня из-за нее то за ортодокса, то за сатаниста принимают. - А за сатаниста-то почему? - удивился я. Марек резко (и знакомо, до ужаса знакомо!) пожал плечами. - Хотел бы я знать! Мы замолчали, снова просто глядя друг на друга, привыкая, знакомясь заново. Я-то за последний год на него хоть как-то нагляделся, а ему сейчас каково? Бывший со шрамом в пол-лица — свалился, как снег на голову. Почему я подумал, что это хорошая идея? Марек рассматривал меня, словно бы что-то прикидывая, покусывал губы, кутался в парку, зарывался подбородком в шарф. - Ты приехал, чтобы похвалить мою татуировку? - наконец, спросил он, и я отрицательно замотал головой. - Тогда... что? Я молчал, не зная, что ответить. Вчера всё казалось таким простым, даже сегодня ночью, когда я приехал и шатался по Невскому, мерз на Фонтанке — прийти, сказать, что люблю его, а дальше будет видно. Почему теперь это все кажется таким фарсом, безвкусицей, что почти смешно: явился, понимаешь, со своей любовью четыре года спустя. - Я не знаю, - ответил я, как дурак, улыбнулся, но Марек не ответил на улыбку. Рассеянно, заторможенно вытащил из кармана пачку сигарет. Ой, да пошло оно все! - Наверное... я люблю тебя, - «наверное»? Что еще за «наверное»? Марек взглянул мне в лицо, печально, совсем не удивленно, отвернулся, подул на кончик сигареты. - Я тоже тебя люблю, но что это меняет? - сказал он так небрежно, буднично, что у меня аж ноги подкосились. Не признание — анамнез: «у меня астма» - «у меня тоже астма». Он что-то еще сказал, но я даже не слушал — сразу перебил и зачастил взвинченным монологом, говорил и говорил, как пьяный, как в лихорадке, в бреду — про то, как он ошибается, как заблуждается, считая, будто знает, что для нас обоих лучше, что ведется, как ребенок, на эту пропаганду общественной пользы/внутренней гармонии/вечных ценностей — нужное подчеркнуть. Как будто все эти его мозгоправы и диванные психологи обладали каким-то, блять, тайным знанием, а не просто пытались подровнять его под одну гребенку, вместе со всеми — и откуда им было знать, что для него лучше, зачем доверять им так безоговорочно, тогда как правда сводится к двум простым воландовским истинам: жизнь коротка, и мы нихуя в ней не смыслим. Ты так стремишься заклеймить самого себя, как будто мир делится на черное и белое, и — ой, да я знаю, знаю, это банальщина — про единство контрастов, про «нет света без тени», бла-бла-бла... Но откуда тебе знать, настолько ли ты плохой, как тебе кажется, как ты вообще можешь судить о чем-то, не видя даже близко целой картины? Ты думаешь, ты прямо ужасный поступок совершил, когда меня ножом ударил, думаешь, жизнь мне испортил, изуродовал меня? Но посмотри на меня: если бы ты правда мне жизнь сломал, разве я приехал бы, разве говорил бы так, как говорю — сломленные на такое не отваживаются, сломленным я был раньше, задолго до тебя. Я просто пытаюсь сказать, что все не тó, чем кажется, большое видится на расстоянии — да взять даже наших отцов: хорошо это или плохо — что они облажались и расстались на двадцать лет? Разве они без этого стали бы теми, кем стали? И, к сожалению, никто ведь не выбирает, чего ему хотеть, хоть сто раз повторяй себе: это тебя прикончит — не получится взять и захотеть чего-то другого, потому что так оно и выходит: то, что нас не убивает, нахуй нам не нужно. И можешь сколько угодно уговаривать себя, обманываться, жить с этим Китом и делать вид, что тебя тоже заботит этика питания и сортировка мусора. Но подумай вот о чем: мы оба умрем. У нас совсем нет времени, и мы вряд ли поймем когда-нибудь, зря это все было или не зря. Так какого же хрена мы просто теряем время? Я выдохся и замолчал и, кажется, глядел на него умоляюще. Дальше по улице что-то грохотало в закутке шиномонтажной. Марек молчал и смотрел на меня — изумленный, дезориентированный: «вышел, блин, за сигаретами...», ну еще бы... - Ладно... - выдохнул он и шагнул ближе, - И... что ты хочешь? - Просто... помучиться с тобой. Он заморгал, будто припоминая, что это я такое процитировал, и вдруг фыркнул смехом, уткнулся лбом мне в плечо, защекотал волосами. Его смех взмывал вдоль осыпающихся фасадов, мимо гулких заводских сводов, мимо труб и кирпичной кладки и терялся в низком, туманном питерском небе. Жуткое прошлое и будущее-которого-нет рванули друг другу, столкнулись на острие секунды и перемешались в путанную, сновидческую кашу, где нет ни смыслов, ни времени, только эта секунда смеха. Говорят, во сне человек не чувствует времени.

Конец.