Хохот времени

      - Алло, пап? - Пашин голос в трубке звучал отчаянно, включая зеленый свет вызревающему уже не первую неделю дурному предчувствию. Нельзя было позволять ему встречаться с сумасшедшим, нельзя. - Что случилось? Ты цел? - Я? - удивился Паша. - Д-да, я цел, - теперь его голос звучал укоризненно. Черт, он понял. Алексей Михайлович устало привалился к стене. Кажется, общение с Мареком превратило его сына в полиграф, малейшая осечка — и он уже лучше тебя знает, чем набита твоя голова. - П-пап... б-бабушка Марека умерла, - тихо сказал Паша. Алексей Михайлович молчал, в прострации скользя взглядом по обтрепанным обоям прихожей. Странно, он ведь знал, что она скоро умрет — откуда это чувство пустоты, словно удар поддых? Софья Александровна, женщина, прочитавшая библиотеку, любительница гадания на книгах и «Белого альбома» битлов. Данин лучший друг. - Как он? - спросил Алексей Михайлович словно против воли. Они с Даней не виделись больше двух месяцев, все это время он старательно вытравливал его из головы, но — что поделать, если это первое, о чем он подумал? - Плохо, - Паша ни на секунду не задумался, о ком идет речь. - П-поэтому я и звоню. Т-ты можешь прийти сюда? С-сейчас.       Так Алексей Михайлович и оказался здесь снова, в очередной раз нарушив собственные обещания никогда больше не переступать порога этой квартиры. Телефон надрывался звоном, на полу — грязные следы милицейских ботинок, из комнаты покойной слышатся незнакомые голоса, Божена на смеси польского и русского пытается объясниться с милиционерами — как видно, без особого успеха. Дани нигде не видно. Представить страшно, каково ему сейчас. Наверное, закрылся в кабинете и никого не впускает, или вовсе ушел куда-нибудь напиться. Алексей Михайлович вообразил, как он сидит где-то одиноко над стаканом виски, сгорбившись за барной стойкой, роняет слезы и костерит самого себя на чем свет... солнечное сплетение отозвалось глухой болью: тут нечем помочь, и даже слов утешения не подобрать, можно только молча сидеть рядом, разделяя скорбь на двоих, но и с этим Лёха уже опоздал. - П-пап! Ты где застрял? Иди с-сюда! - Пашка авторитарно приволок его на кухню, где Божену пытались проинформировать о работе российской бюрократической машины. Алексей Михайлович понял без пояснений, что ему отводится роль переводчика: Марека, разумеется, к обсуждению моргов и похорон не допускали, Даня, как оказалось, вырубился, напичканный успокоительным, а Пашкин английский слабоват. На секунду он ощутил укол разочарования: по телефону показалось, что просьба немедленно прийти напрямую связана с Даней, что лично он вдруг страшно нуждается в его присутствии... Впрочем, он не позволил себе развивать эту мысль — в конце концов, если уж Алексей Михайлович действительно может чем-то облегчить Данину участь, так это взять на себя часть обязанностей по организации похорон. Уж он-то знает, каково это — выбирать гроб для любимого человека. Интересно, что сказала бы Софья Александровна, если бы узнала, что ее похороны будет устраивать не сын, а его бывший любовник? Алексею Михайловичу хотелось верить, что она сочла бы эту ситуацию весьма ироничной, может быть, прямо сейчас она потешается над этим нелепым стечением обстоятельств. Все-таки она ведь не ненавидела его. Алексей Михайлович помнил, как сочувственно она гладила его по плечу, рассказывая о Даниной женитьбе, жалела его вопреки собственным стереотипам. Сразу после ухода милиции грянул шквал телефонных звонков: продавцы ритуальных услуг спешили предложить свои навороченные гробы, залы прощаний, пономарей и раввинов. Божена держалась за голову и бросала на Алексея Михайловича растерянные, беспомощные взгляды. На пятый или шестой звонок он просто выдернул телефонный шнур из розетки. Сам он когда-то попался на уловку ритуальщиков: будучи в абсолютно невменяемом состоянии, позволил обработать себя, как наивного мальчишку. Похороны влетели в такую копеечку, что еще полгода после они с Пашкой не вылезали из долгов. А все потому, что Лёха, как загипнотизированный, поверил, что любовь каким-то образом пропорциональна стоимости гроба. Это был долгий, очень долгий вечер: ожидание катафалка из морга, обстоятельная беседа с ритуальным агентом, который, почему-то, практически любое существительное ставил в уменьшительно-ласкательную форму: «гробик», «могилочка», «веночек», выбор погребального наряда, бесконечные каталоги ритуальной продукции... А затем — планомерный обзвон старых знакомых из телефонной книжки, бывших коллег, соседей — всех, кому небезразлична жизнь и смерть Софьи Александровны. Конечно, этим должен бы заниматься родной сын, а не «друг семьи», но Алексей Михайлович радовался, что удалось избавить Даню и от этого. Он сам едва держал себя в руках, слыша, как на другом конце провода в ответ на известие охают и причитают старики и старушки, мучительно неуклюже подбирал слова. Он заглянул к Дане всего на минутку, ближе к ночи, когда суматоха уже улеглась. Тот все еще спал, скорчившись на неудобной софе в отцовском кабинете: лицо даже во сне — потерянное и несчастное, глаза тревожно бегают под бледными веками, пальцы подрагивают, словно ему снится игра на фортепиано. Сейчас Алексей Михайлович даже рад был, что он спит — не нужно подбирать слов, не нужно смотреть украдкой, скрывая, насколько соскучился. Завтра они похоронят Софью Александровну. Будет ли он здесь послезавтра? Какой бы приятной ни была эта иллюзия, будто он вернулся ради него, пришло время с ней расстаться. Он приехал, чтобы проститься с матерью. Может быть, завтра Алексей Михайлович увидит его в последний раз. На секунду ему захотелось, чтобы последний раз был сейчас - когда он не смотрит, не может ничего сказать, вот так, в тишине и молчании. Незаметный, почти анонимный поцелуй на прощание — и больше никогда. Почему так сложно отпустить его, ведь это единственно правильный шаг? В сущности, Лёха ведь никогда не имел права любить его вот так — почему же так невозможно?.. Что если не прийти завтра на похороны?       Но он, конечно, пришел. После вчерашней суеты квартира Тилипманов казалась непривычно тихой, осиротевшей. Что теперь будет с ней? Снимут со стен картины, книги пожертвуют библиотекам, вывезут старую, пропыленную мебель — и передадут новым владельцам? Чьи-то чужие дети будут бояться длинного коридора по ночам и радостно носиться по нему днем, кто-то незнакомый будет спать, смотреть телевизор, разбрасывать носки по комнате, в которой Лёха впервые признавался в любви, кто-то будет чистить зубы и бриться там, где Даня обрабатывал его раны, а Лёха так нелепо хмелел от его заботы и прикосновений. Будто эта квартира впитала все, что между ними когда-то было, а теперь рассыпалось бессмыслицей, вязло во времени и старых стенах. Казалось, вместе с этим местом умрут и воспоминания — а ведь так всем было бы легче... но почему эта иллюзия вызывает в Алексее Михайловиче такой бешеный протест? Все обитатели квартиры, казалось, тоже чувствовали эту неуютную «пограничность», рубеж между прошлым и будущим. Божена, молчаливая и осторожная, словно в гостях, мальчики вцепились друг в друга, притихшие, скорбные, Даня, какой-то остекленевший, все посматривает на дверь в комнату матери, словно надеется увидеть призрак. Когда они только познакомились, Лёха изумлялся их отношениям: Даня с мамой были друзьями. Они разговаривали, по-настоящему разговаривали, как равные. Родители Лёхи общались со своими детьми только если кто-нибудь из них накосячил: подрался, насобирал двоек или не выполнил домашних обязанностей. До знакомства с Даниной семьей Лёха был уверен: для общения родителя и ребенка должна быть конкретная причина, взрослые не разговаривают с детьми просто так. У Тилипмановых все было иначе, у них было что-то общее, или, может, они просто друг друга любили, как никто никого не любил в Лёхиной семье. Может быть, именно от Даниной мамы он сам немного научился быть отцом, с которым можно разговаривать. Что, если бы единственным примером для Алексея Михайловича были его собственные родители? Кем вырос бы тогда Пашка? Каким удивительным образом Софья Александровна, сама того не ведая, повлияла на жизнь незнакомого мальчика... Ее хоронили рядом с мужем, на еврейском участке Южного кладбища. Огромный некрополь раскинулся на много километров, старые могилы поросли лесом, надгробия неровными рядами поднимались из травы в тени сосен. Катафалк долго пробирался по кладбищенской лесной дороге, Марек завороженно прилип к стеклу, всматриваясь в бесконечные ряды могил. Алексея Михайловича тоже всегда изумляли масштабы кладбища и то, насколько быстро оно пополнялось: в день похорон могила — в крайнем ряду, через месяц край смещается, через год приходится долго бродить среди надгробий, выискивая нужные ряд и место — и края оттуда уже не видно. Могильщики, словно в противовес царящей вокруг смерти, источали жизнь. Когда похоронная процессия достигла, наконец, места, могила была вырыта, рядом ожидал своего часа временный металлический памятник на длинных, нелепых штырях, футуристическое насекомое. Вынесли и открыли для прощания гроб. Лицо Софьи Александровны изменилось, стало желтым и заостренным, в нем не было столь любимой писателями посмертной безмятежности (впрочем, Алексей Михайлович никогда ничего подобного у покойников не видел), только растерянность застигнутой врасплох материи. - Может быть, кто-нибудь хочет сказать что-то? - предложил казенный похоронный распорядитель из агентства, и Алексею Михайловичу на секунду захотелось прописать ему леща — как будто без него взрослые люди не разберутся, хотят они говорить или нет, гоблин кладбищенский. Он бросил взгляд на Даню — тот, кажется, вообще не заметил потонувшей в молчании реплики, стоял у изголовья, вглядываясь в мамино лицо, дорожки слез блестели на щеках. Почему он стоит там один? Почему никто его не обнимет, не возьмет под руку, не положит руку на плечо? Словно в ответ на эту мысль Марек отцепился, наконец, от Паши и обнял отца, что-то шепнул на ухо и уложил голову на плечо, уткнувшись носом в шею. Они так и стояли, обнявшись, пока закрывали гроб и опускали его в могилу, пока забрасывали яму землей и складывали в ровный холмик. На временном памятнике не было фотографии — только звезда Давида, имя и две даты. А потом Даня вдруг исчез. Алексей Михайлович, казалось, отвернулся от него всего на минутку — подать могильщикам пакет с пирогами и водкой — а он успел куда-то испариться. Кажется, никто, кроме него, этого не замечал, и Алексею Михайловичу тоже не хотелось быть тем, кто поднимет панику. И все же... Он внимательно осмотрелся по сторонам. Они были в не новой уже части кладбища, могилы вокруг поросли кустами малины и крапивы, но идущего человека должно быть видно издалека. Даня нашелся в паре рядов — сидел на скамейке возле чьего-то незнакомого памятника, случайно спрятавшись за высокими зарослями, глаза опухшие, но уже сухие, в зубах тлеет сигарета. Значит, постыдился курить на могиле матери, как же это на него похоже... - Привет, - сказал он, хотя сегодня они уже мельком здоровались. - Привет, - эхом повторил Алексей Михайлович. Даня подвинулся, уступая ему место рядом на скамейке, и он, посомневавшись, все же сел. Очевидно, эти скамейки были предназначены для одиноких бдений — для двоих места категорически не хватало, пришлось притиснуться вплотную, как глупо. Но стушеваться и вскочить обратно — еще глупее. - Спасибо, что помог вчера. Да и сегодня, - тихо сказал Даня, не глядя на него. - Да не за что, - почему-то смутился Алексей Михайлович. Он, в общем-то, не ждал никаких благодарностей — разве он мог поступить иначе, бросить его одного? - Я... Мне очень жаль. Даня рассеянно кивнул, оглядывая окрестности в какой-то болезненной задумчивости. - Если случится зомби-апокалипсис, нам пиздец, - сказал он бесцветным, невыразительным тоном. Нервная усмешка проскочила по лицу и потухла. - Обычно как-то не сознаешь, насколько мертвых больше, чем живых. Алексей Михайлович не знал, что ему ответить и нужно ли хоть что-нибудь отвечать. По себе он знал, что разговоры только раздражают. Чем он действительно может помочь, так это составить какую-никакую компанию. Меньше всего Дане сейчас нужны одинокие прогулки по кладбищу, даже если сам он думает иначе. Какого черта законная жена о нем не заботится? - Тебе не обязательно сидеть тут со мной, - вдруг сказал Даня, словно прочитав его мысли. - Я в порядке, докурю и приду. - Да нет, я хочу, - выпалил Лёха и неожиданно уличил самого себя в правде. Можно сколько угодно втирать себе про благородство, заботу и солидарность, но он ведь, маньяк, сорвался на поиски Дани, когда тот едва успел сигарету поджечь. Свербит, ноет, как больной зуб: последний раз, возьмет и навсегда уедет, и возвращаться теперь незачем — и будто бы разговор не довершен, будто тема не закрыта. - Что, правда, хочешь? - Даня издевательски изогнул бровь, - Боже, я тронут. А это не слишком неправильно? Не боишься, что скажут люди? Алексей Михайлович на секунду опешил, но тут же понял, о чем он — цитирует его смс-ку. Он, в общем-то, знал, что Даня тогда разозлился — по количеству его звонков (ни на один из которых Алексей Михайлович позорно не решился ответить) было ясно, что ему есть, что сказать. Одно из двух: либо сообщить о разводе, либо уговорить разойтись мирно, остаться друзьями во благо сыновей. И ни того, ни другого Алексей Михайлович слышать категорически не хотел. Разрушить Данин брак или томиться дружбой — та ситуация, когда все варианты плохи. Алексей Михайлович поступил так, как привык: рубанул наотмашь. - Ты серьезно хочешь сейчас об этом разговаривать? - спросил он, увиливая от разговора. - Я был бы рад поговорить об этом месяца два назад, но ты же не предоставляешь такой возможности. Ты же все решил и тебе плевать, что я об этом думаю — какая разница, в самом деле? - главное, ты определился, - кажется, Алексею Михайловичу еще не приходилось слышать столько яда в его голосе. В этот момент он удручающе напоминал своего отца, и, наверное, от этого в Лёхе так легко воспламенилась ответная агрессия. - Да ты что? И о чем же ты хотел поговорить? О том, что бросишь ради меня жену с больным ребенком? Нет уж, спасибо, для меня это не вариант. - А это не тебе решать! - выпалил Даня, резко вскакивая со скамейки, и Лёха тут же поднялся за ним, почему-то тяжело дыша. - Ты вообще не вправе решать это один! Думаешь, можно просто не отвечать на звонки — и все разрулится само собой? - Да, потому что разруливать будет нечего! Уходить тебе будет некуда — и проблема решена. Даня закатил глаза едва не рыча от бешенства. - Да нет тут вообще никакой проблемы! И если бы ты не игнорировал меня, как последний мудак, ты бы об этом знал! И вообще... - его тон вдруг сделался обиженно-жалобным. - Я почти год заваливал тебя письмами — неужто так сложно было прочитать хоть одно?! - Да, сложно! - Лёха задохнулся возмущением: как он вообще посмел сейчас поднять эту тему? - Сначала женишься, а потом я еще должен твоими письмами зачитываться? Нет уж, тут или одно, или другое!.. Даня, страдальчески зажмурившись, закрыл лицо руками. - Это была ненастоящая свадьба! Фиктивный брак, - проговорил он глухо, сквозь ладони и тут же его руки плетьми повисли вдоль туловища. - Правда, классно было бы узнать об этом девятнадцать лет назад? Словно в замедленной съемке качнулась вслед за взлетевшей птичкой ветка малины, вздрогнула прозрачными листиками, плавно опускаясь обратно к земле. Дружелюбно смотрел с собственного надгробия некто Бернштейн, давно покойный, гулко кричала где-то за деревьями ворона. Секунда растянулась в немую бесконечность — и прошла. Рядом взревел надсадно мотор катафалка, и тут же Марек возник из-за малиновых зарослей: пора было уезжать. Алексей Михайлович едва помнил, как они добрались к Тилипманам, как высидели недолгие поминки. В голове — шум и ярость, сумятица, помехи: что это еще за откровения? На кой черт ему мог понадобиться фиктивный брак? Чей тогда на самом деле сын Марек? Почему они с Боженой вместе до сих пор, если их так уж ничего не связывает? Не так давно Даня говорил, что любит ее. Где гарантия, что он не врет теперь? И если он действительно не врет — что дальше? Они воскликнут: «Ах, какие же мы были дураки!» и заживут счастливо однополой семьей — здесь, в России? Насколько было бы проще, если бы Даня ничего ему не говорил: у него были прозаичные, унылые страдания с утешительной ноткой чувства собственного благородного превосходства. А теперь? Не слишком ли опрометчиво позволять себе надежду? Не слишком ли глупо и нелепо и эгоистично — вдруг что-то радикально менять, когда тебе почти сорок и у тебя сын, которому тоже надо как-то жить дальше... Как это типично: Даня только бросает пару резких фраз, а у Лёхи вскипает мозг и он практически готов перекроить всю свою жизнь. А Даня исчезает. В какой-то момент он действительно пропал. Расходились последние гости, Алексей Михайлович нервничал над стаканом коньяка, когда вдруг обнаружилось, что Даня так и не вернулся из похода за сигаретами, в который отправился добрых полтора часа назад. Попытки позвонить успехом не увенчались: мобильник надрывался звоном из соседней комнаты. Лёхе оставалось только ждать и скрипеть зубами, хотя и последнее с каждой минутой становилось сложнее — вдруг что-то случилось? Почему он не возвращается? Не склонный к паранойе, тут он вдруг взялся придумывать беды: авария, грабители, убийцы, менты — могло случиться что угодно, а он опять сидит и не чешется, как и тогда, с Володей... - Ты не знаешь, где он может быть? Я, наверно, пойду, поищу его... - Лёха демонстрировал беспокойство гораздо сильнее, чем ему бы того хотелось. Божена не сдержала ироничной улыбки. - Расслабься, он просто напьется в каком-нибудь баре и вернется ночью, - да как она может быть такой спокойной? - А если нет? - Тогда завтра я заблокирую его кредитку, и он позвонит из бара, чтобы я его забрала и оплатила счет, - она усмехнулась: видимо, выражение его лица было красноречиво. - У него тяжелое лето выдалось. Ему надо немного выпустить пар. Они оба неловко замолчали, Лёха, робея, отпил немного из стакана. Что, если спросить ее? Может быть, она сможет объяснить, что там Даня имел в виду насчет фиктивного брака... Ну уж нет, не будет он спрашивать жену любовника, не липовый ли у них брак, уж увольте. Интересно, они уже спланировали отъезд? Может, спросить ее об этом?       Оглушительный грохот из детской комнаты словно бы перебил и без того неровный ход его мыслей. Они с Боженой оба вздрогнули, тревожно столкнулись взглядами (кажется, она опасается Марека не меньше, чем он сам) и синхронно рванули на звук. Алексей Михайлович и сам толком не понимал, как так за долю секунды успело разогнаться сердце — наверное, слишком много волнений, слишком много мертвецов, чтобы сохранять спокойствие. Если этот псих хоть пальцем тронул Пашку... Сын встретил его безоблачной улыбкой, Марек — чернее тучи, даже не взглянул, залип глазами на тлеющий фильтр сигареты. На полу возле стены — горстка осколков, скорее всего, бывших совсем недавно чем-нибудь вроде вазы. - Вы как, нормально всё? - спросил Алексей Михайлович, и Пашка вскинулся, якобы недоумевая. Когда только этот паршивец стал так бессовестно врать? - Да, я п-просто уронил вазу, случайно. П-простите, - и вид немного виноватый, и бровки домиком, ага. Случайно уронил и подгреб осколки к стене? Как будто отец идиот, и не догадается, что это его придурочный возлюбленный швырнул вазу в стену в очередном припадке гнева! - Понятно, - кивнул Алексей Михайлович. - Осколки-то уберите, а то собака поранится. Божена, словно иллюстрируя его слова, подхватила рванувшего было в комнату Жан-Поля. Поймав ее взгляд, Алексей Михайлович прочитал в нем то же самое мрачное понимание истины — ее тоже не так-то просто обмануть. - Паш, нам пора домой, - сколько лет назад он последний раз вот так насильственно уводил его из гостей? Сын выглядел теперь уже неподдельно недоуменным. Марек отшвырнул сигарету, смотрит жалобно, почти испуганно. - Я н-не хочу домой, - Пашка оборонительно скрестил на груди руки и обернулся к Мареку, ища поддержки, и, как ни странно, получая. - Да, Алексей Михалыч, можно он останется? - не голос, а концентрация кротости, чудо, а не мальчик. - Мы просто хотели... - У н-нас типа планы были, - подхватил Паша, кажется, все еще недоумевающий от самой ситуации. Похоже, Лёха и сам не заметил, как тоже превратился в «конфидента»: отеческий гнев не внушает детям никаких опасений. - Вон оно что, - протянул Алексей Михайлович. - А тебе не кажется, что в шестнадцать лет как-то рановато еще жить с любовником? Оба синхронно вскидываются и хлопают глазами, будто от пощечины, сын заливается краской: неужто и правда думали, будто родители не в курсе, что они друг с другом спят? - У тебя есть свой собственный дом. Ты когда там был последний раз? - продолжал Алексей Михайлович. Пашка опустил пылающее лицо и вдруг взглянул на него исподлобья, злобно, как, наверное, никогда не глядел. - Ладно, - процедил он и рванул на выход, отпихнув отца плечом. Что за планы, интересно, он им нарушил, если Пашка так злится? Тот выскочил в подъезд, не прощаясь и не зашнуровав кеды, Алексею Михайловичу пришлось кинуться вдогонку, он едва успел всучить недоумевающей Божене свой недопитый стакан. - И что это б-было? - Пашка ждал его у соседнего подъезда, его голос звучал непривычно звонко и самоуверенно. - З-зачем ты это сделал? - Затем, что вазу разбил не ты. И затем, что ты просто патологически врешь, чтобы свалить на себя любой его косяк и прикрыть его задницу. Что там произошло? Он ведь в тебя эту вазу швырнул? - Алексей Михайлович сбавил тон, вопрос получился почти доверительным. - Нет, п-просто в стену! - Паша не повелся, только разозлился еще больше. - Кто бы говорил вообще! Т-ты все тарелки перебил, когда злился! - Злился, говоришь? А Марек на кого злился, на тебя? - Это не твое дело, - буркнул Пашка, и замолк упрямо, только смотрел этим незнакомым, враждебным взглядом. Алексей Михайлович только обессиленно выдохнул, опуская руки. - Я будто с Мареком разговариваю, а не с тобой. - П-приму это как комплимент, - буркнул Паша. Они замолчали, переминаясь с ноги на ногу у чужого подъезда. Когда Паша был маленький, Алексей Михайлович старался неприятные воспитательные моменты «выносить на улицу». Детсадовские конфликты, проблемы в школе они обсуждали обычно по пути домой, сам дом оставался безопасной территорией. Впрочем, с Пашкой и не было никогда особых проблем. До настоящего момента. - Послушай. Марек хороший парень, но пока он не поправится, рядом с ним небезопасно. Я беспокоюсь о тебе... - осторожно сказал Алексей Михайлович. Пашка слушал, вперившись взглядом в асфальт. - Б-беспокоишься? Что-то ты не с-сильно обо мне беспокоился, пока спал с его отцом. Т-теперь заняться стало нечем? Алексей Михайлович только и мог что в немом изумлении таращиться на сына, таращиться, не узнавая. Кто этот склочный тип, и где его сын? - Так. Живо домой, - произнес он своим фирменным вымораживающим тоном, который действует на Пашку парализующе. - Нет! - выпалил он, вскидывая взгляд. - Я люблю его, я ему нужен, и я не с-собираюсь домой. - Еще слово — и вообще его больше не увидишь, - пустая угроза, разумеется, но Пашка выглядел слишком не Пашкой, слишком пугающе, Алексей Михайлович просто растерялся, понятия не имея, что делать. Ему, кажется, никогда не приходилось подавлять подростковые бунты, а интуитивным, природным талантом господь обделил — каждой фразой он делал только хуже. - Ну знаешь, з-запрещать мне видеться с Мареком только п-потому что ты зассал и бросил его отца... - Алексей Михайлович почувствовал, что тоже вот-вот вспылит. «Зассал». Да что этот шкет понимает! - Я запрещаю тебе с ним видеться, потому что он псих! - Паша выглядел так, словно вот-вот вцепится ему в глотку. - И его отец тут совершенно ни при чем! - Ой, ради Бога! Ни при чем! Я п-помню, как ты чуть не обделался от счастья, когда от меня фамилию его услышал — и что? Испугался, что п-побьют камнями, что будут с-словами нехорошими называть? Хочешь, чтобы я т-тоже всякой херни боялся, как ты? - Ты не понимаешь! - выпалил Алексей Михайлович, чувствуя вдруг острую потребность оправдаться, будто обвинения были справедливыми, - Все гораздо сложнее. У него семья, и это... неправильно... - Неправильно! - перебил его Пашка. - А что правильно? П-правильно, что моя мама умерла? П-правильно, что у Марека шизофрения? Все вокруг неправильно, какая такая п-правильность тебе понадобилась? Алексей Михайлович замолк, недоуменно глядя на Пашку: что это, его новая философия? «Мир абсурден, и потому не смеет мне указывать»? А тот тем временем продолжал, закусив удила, задыхаясь от гнева: - Вы двое даже б-близко не знаете, что такое сложности! Вы оба здоровы, вменяемы и в-влюблены друг в друга так, что смотреть п-противно. «Неправильно»! Когда мозг твоего парня п-пытается его убить — вот это неправильно! Когда он от препаратов т-тупеет на глазах — вот это неправильно! Когда каждый день говорит, что лучше бы он в детстве умер... Алексей Михайлович вдруг заметил, что у Паши предательски трясется подбородок. Когда он последний раз видел, как его сын плачет? Идиот, Лёха, ну какой же ты идиот. Ребенок с полгода уже в лютом стрессе, а ты еще набросился на него со своими санкциями, балбес... Он сгреб сына за плечи и притянул к себе, обнял, подставил плечо под рыдания, гладил по затылку. Довел ведь, старый осел. - Ничего, ничего, все наладится. Все будет хорошо.       Они снова стояли на пороге злосчастной Тилипмановской квартиры — стушевавшийся папаша-тиран и зареванный триумфатор. Марек с порога кинулся Пашке на шею, словно разлука длилась долгие годы, обеспокоенно оглядел заплаканное лицо и уставился на Алексея Михайловича с предельным неодобрением. Кажется, Алексей Михайлович платил ему тем же — вот же два идиота: соревнуются, кто больше вымотает Пашкиных нервов, а потом увлеченно ненавидят друг друга за это. Когда его жизнь успела превратиться в этот запутанный дурдом? Марек утащил Пашку в свою комнату, а Алексей Михайлович остался мяться на пороге, не зная, напрашиваться ли в гости. Оставлять сына одного боязно, торчать здесь — неуместно, еще Даня запропастился куда-то, когда так нужно поговорить... - Так и будешь стоять? - спросила Божена, проходя мимо прихожей в кабинет. - Пошли, допьем коньяк. Изумительно, до чего панибратски прозвучало это предложение, так буднично, словно для нее это обычное дело — поить коньяком мужниного хахаля. А, к черту все, хватит думать за других — раз зовет, значит, можно соглашаться, в другой раз пусть думает, прежде чем приглашать. - Ты какую музыку слушаешь? - спросила Божена, когда он вошел. Она рылась в здоровенной картонной коробке с дисками, то и дело вынимая на свет квадратные пластмассовые коробочки — зачастую они оказывались пустыми. - Не знаю... - растерялся Алексей Михайлович, присаживаясь в кресло. Его мысли в последнее время были слишком далеки от музыки. - Рок, наверное. - Окей. Хочу, что-нибудь поставить, тишина раздражает, - пояснила Божена, не поднимая глаз от коробки. Интересно, диски в коробке, потому что они уже начали упаковывать вещи?- Если я вообще смогу что-нибудь найти. Что за манера — вытащить диск и обратно не положить? И я даже не знаю, на кого из них злиться, потому что они оба так делают, - ворчала Божена, отбрасывая одну пустую коробочку за другой. - Или вот, полюбуйся: коробка от Iron Maiden, а внутри — Бритни Спирз! Они рассмеялись. Кажется, или Алексей Михайлович действительно ее совсем не напрягает? Похоже, она даже рада, что у нее есть компания... - Ой, ну наконец-то! - воскликнула она, достав очередной диск. - Ты не против Doors? - Мне они нравятся. - Мне тоже, - она вставила диск в проигрыватель и выбрала песню. Алексей Михайлович узнал ее сразу, кажется, это была одна из самых известных песен Doors - «Alabama song». В тишине комнаты особенно резко звучали эти потусторонние, электрические стаккато синтезатора. «Well, show me the way to the next whiskey bar...» - затянул Моррисон в своей гипнотической наркоманской манере, и Божена, словно спохватившись, заменила коньяк на виски. - Я удивилась, когда узнала, что это не Моррисон этот текст написал, - сказала она, вскрывая и разливая вискарь по стаканам, непринужденно, совсем как Даня (видимо, семейное). - Не Моррисон? А кто? - Алексей Михайлович никогда не был особым знатоком истории музыки, особенно зарубежной, это Даня сходу мог перечислить всех музыкантов любимой группы, включая прежние составы. - Бертольд Брехт. Было забавно, потому что я тогда репетировала спектакль по его пьесе, и кто-то обмолвился про эту песню, а я давай доказывать, что ее написал Джим Моррисон, - она протянула Алексею Михайловичу стакан и пригубила из своего. «I tell you we must die, I tell you we must die...» Алексей Михайлович прислушивался сквозь музыку, стараясь угадать, что происходит в комнате мальчиков, но оттуда не доносилось никаких звуков. - Что была за пьеса? - «Мамаша Кураж». Мы ее так и не поставили в итоге. Брехта непросто играть. Ты знаешь его теорию эпического театра? - Я в этом не разбираюсь, - сказал Алексей Михайлович и запоздало сообразил, что это могло прозвучать грубо. - Расскажи. Только помедленнее. Она рассмеялась и кивнула. - Хорошо. Если коротко — в обычном театре все устроено так, чтобы ты максимально сопереживал герою, а у Брехта — наоборот. Зритель дистанцируется от персонажей и не теряет способности трезво оценивать их действия. То есть, зрителю не дают забыть, что это спектакль, не дают полностью погрузиться в происходящее, отвлекают его. - И как это выглядит? - Ну, для примера... У него есть пьеса про приход Гитлера к власти, и там Гитлер изображен мелким гангстером. Мало того — все гангстеры изъясняются исключительно пятистопным ямбом, - Алексей Михайлович вскинул брови в преувеличенном удивлении, и Божена засмеялась, довольная произведенным эффектом. - Даня его обожает, тоже пытается делать что-то подобное в своих пьесах. Но ему надо быть осторожнее, иначе никто не станет ему платить. Людям всегда проще чувствовать, чем думать... - Не «проще», - вдруг перебил ее Алексей Михайлович неожиданно для самого себя. Перед глазами стояла перепалка с Пашкой: «Я его люблю! Я ему нужен!» - и не подействуют никакие аргументы. Да и он сам: накинулся на ребенка, стоило тому поднять больную тему, задеть за живое, за чертовы чувства... Божена вопросительно смотрела на него поверх стакана. - Не просто «проще». Когда чувствуешь, думать вообще невозможно. А все-таки дурной идеей было пить с Даниной женой. Не хватало еще нажраться в хлам и начать расписывать в красках, как он до безумия любит ее мужа. Она уже сейчас смотрит на него этим вот странным, почти сочувственным взглядом, совсем как Софья Александровна тогда, много лет назад. - Он хотел помириться с тобой сегодня, - сказала Божена и Лёха, кажется позорно вздрогнул. О, нет-нет-нет, пожалуйста, не начинай говорить об этом, нет... - Но когда Даня хочет помириться, он обычно только еще сильнее все портит. Так и вышло? Она что, ждет, что он ответит? Алексей Михайлович кивнул, прилипнув взглядом к ножке стола, мысленно умоляя Божену свернуть разговор, будто его и не было, но при этом обратившись в слух, ловя каждое слово. - Я понимаю, конечно, что не должна лезть в ваши отношения, но... По-моему, вы просто запутались до невозможности, - кажется, ей тоже неловко было говорить об этом, потому что она принялась иронизировать, слегка кривляться, как стендап-комедиантка. - Оба так просто самозабвенно погрузились каждый в свои чувства, что никогда всей картины целиком не увидите. Так и умрете, думая: «А любил ли он меня когда-нибудь?» А я — как зритель пьесы Брехта: полная со стороны Джека очужденность. - А здесь какими средствами достигают такого эффекта? - слабая попытка соскользнуть с темы. - Ну смотри: историю любви двух мальчиков разыгрывают сорокалетние мужики, а вместо прочувственной романтической поэзии — русские матюги. По-моему, достаточно. Она замолчала, он тоже ничего не говорил, не отрывая взгляда от безопасного зрелища ножки стола. Ворот рубашки стиснул его шею с кровожадностью душителя младенцев. Щелчок зажигалки — и поволокло дымом Божениной сигареты. Да она издевается. Смертельно хочется курить. - Я сначала разозлилась на вас. На него разозлилась, что соврал мне, - проговорила Божена, утратив, к счастью, прежний, ироничный тон. - Мы с ним никогда особо не практиковали моногамию, я разозлилась на вранье. Не понимала, почему он не мог мне довериться. Черт, это так сопливо звучит, - фыркнула Божена и сбрякала стаканом. - Вот видишь, какая я? Я терпеть не могу сантименты, я еще ничего не сказала, а мне уже так неловко, что начинаю потеть. И глупо шутить. Поэтому он мне и не сказал — потому что я бы не поняла. Попытайся он мне объяснить что-то про вас — и я бы подняла его на смех, обозвала бы «дряблым сатиром» или что-нибудь в этом роде. Алексей Михайлович испустил нервный смешок и усилием воли оторвал взгляд от чертовой ножки. Божена сидела напротив на краешке софы, теребила в руках пустой стакан, но глядела прямо на него, превозмогая неловкость. - Романтическая любовь... я в этом профан, я в нее просто не верю. И просто... если я — единственная причина, по которой ты бросил Даню, то лучше тебе еще раз подумать. - Почему... - слово соскочило с губ прежде, чем он успел сформулировать вопрос. - Почему ты это говоришь? Он же твой муж, и Марек... - Знаешь, все детство меня учили, что браки священны и скреплены Господом. Но я не верю, что можно просто взять и оформить монополию на другого человека. Ни муж, ни сын мне не принадлежат, я тоже не принадлежу им. Мы все стараемся быть самодостаточными, - она задумчиво отвинтила крышку и налила еще немного виски в свой стакан. - Семья сейчас преподносится как какая-то сверхценность. Не группа людей, а какая-то Идея, которая ценнее конкретных человеческих жизней. Когда начинают говорить о «сохранении семьи» сохранять обычно уже нечего, надо что-то менять, - она вдруг рассмеялась, будто перебив саму себя. - Только взгляни на меня: хлещу чистый виски и низвергаю семейные ценности. Тебе налить? - Все равно не понимаю, с чего ты взяла, что моя любовь ценнее твоей семьи, - Алексей Михайлович с трудом ворочал мозгами, сметенный Божениными рассуждениями. Какая-то вывернутая, неправильная логика, какое-то безумное, неправильное отношение к жизни — но кажется в какой-то мере справедливым, хоть и жестоким. Свобода, от которой не укрыться в семье... Она фыркнула в ответ на его слова. - Да не твоя любовь — про твою я ничего не знаю. Зато Даня устроил небольшой экскурс в свою, - сказала она. Алексей Михайлович молчал, пытаясь интерпретировать услышанное. «The time to hesitate is through No time to wallow in the mire Try now we can only lose And our love become a funeral pyre» - В смысле — экскурс? Сначала она не хотела показывать ему, говорила, что Даня ее прикончит, но Алексей Михайлович не оставлял уговоров — и они дали свои плоды. «Черт с тобой, но только посмей меня сдать!» - и она обрушила на стол кипу густо распечатанных листков, увенчанных заглавием: «Хохот времени» - зачеркнуто — от руки, Даниным почерком: «Что за хрень? Придумать нормальное название». - Это... - отчего-то у Алексея Михайловича встал ком в горле. - Что-то вроде сборника новелл, я думаю. Может, будет и роман. Это пока просто наброски. - Ничего себе наброски... - присвистнул Лёха, оценивая масштаб. - Так много! - Ну, он взрослый писатель, у него есть потребности, - фыркнула Божена, и они оба нервно рассмеялись. Значит, это и есть - «экскурс в любовь», это что — книга о нем, о Лёхе? Да ну нафиг.       Он никогда даже себе до конца не признавался, насколько ему хотелось увидеть самого себя хоть в одном Данином сценарии или рассказе. Он приходил в кино на его фильмы — и мучительно пытался соотнести себя хоть с кем-нибудь из персонажей, чтобы хоть раз мысленно ткнуть пальцем — ага! Этого он списал с меня, с меня, я — прототип киногероя! Но каждый раз - разочарование: Даня не писал о нем, не писал ни о ком похожем, и это значило только одно из двух: либо он забыл о Лёхе совсем, окончательно, либо — он, Лёха, такое ничтожество, что только идиот впишет его в сценарий. Оба варианта одинаково ранили самолюбие, а желание быть Даниной «музой из прошлого» казалось все более и более идиотским, но почему-то не проходило. Теперь, перелистывая страницы этой черновой рукописи-наброска, он получал возмещение всех многолетних обид: наверное, это довольно редкий опыт — так безоглядно сливаться, отождествляться с героем книги, по сути, с текстом. Это была история душ, история реинкарнаций: каждая новелла — о новой исторической эпохе и новых героях, в которых заключались одни и те же две души. Лёха понимал, почему Даня оторвет Божене голову, если узнает, кто показал ему этот текст — он всегда стыдился собственной сентиментальности. Удивительно, как он не постеснялся пойти на поводу у воображения и все-таки записать все эти истории? В его романе они рождались то оба мужчинами, то оба женщинами, то мужчиной и женщиной в разных комбинациях — и Лёха безошибочно узнавал себя во всех этих образах. Мужчиной или женщиной — в обоих случаях его тяготило общественное осуждение, страх несоответствия: он боялся быть попеременно плохим христианином, плохой матерью, плохим офицером, плохой надсмотрщицей концлагеря (!), плохим полицейским, нечетким пацаном. Даня же, будь он блудливой купеческой дочкой, вором-рецидивистом, актрисой-кокаинщицей, беглой еврейкой, патологоанатомом или алкоголичным оперным певцом - «плохим» был с самого начала. Самого себя он, как водится, бичевал, изображая двуличным, испорченным, трусливым. Впрочем, «герой-Лёха» неизменно возмущался этой самокритике точно так же, как Лёха-прототип. Это-то и было страннее всего — стоило Алексею Михайловичу внутренне изумиться происходящему — и тут же изумлялся «его» герой, стоило рассмеяться, обрадоваться, возмутиться, огорчиться - «его» герой с точностью зеркала отражал любое метание его эмоций. Как-то Даня сказал, что ему страшно от того, как хорошо он знает Лёху. Теперь Лёхе и самому стало как-то не по себе. Он читал взахлеб, как в студенчестве, и поднял глаза от страниц, когда за окном уже занималось утро. Этажом выше хлопнула чья-то входная дверь, и Жан-Поль глухо растявкался в соседней комнате. Алексей Михайлович тяжело поднялся из-за стола (мышцы затекли, спина разгибалась с хрустом), подошел к выключателю и щелкнул. В сером утреннем свете комната показалась слишком тихой. Он просидел над книгой всю ночь, а ее автор так и не вернулся. Веки саднило, но уснуть сейчас он все равно не сможет. Голова гудела, стучало в висках, мелко тряслись руки — нервы, похмелье, бессонная ночь — где провел ее Даня? Так ли уж права была Божена, говоря, что он пьянствует, «выпуская пар», что если нет? Он нашел бы способ позвонить, если попал в неприятность, или кто-нибудь позвонил бы за него... У него ведь с собой документы? Скорее всего, с собой, утром он был в ЗАГСе и в морге, вряд ли ему пришло в голову выложить из кармана паспорт. Морг, кладбище... сейчас казалось, это было так давно... Все опять так головокружительно переменилось за какие-то двое суток. Три дня назад Софья Александровна была жива, Даня никуда не собирался уезжать, а он сам оставался полон решимости никогда больше с ним не видеться. Паша не закатывал ему полных ненависти истерик, а Марек если и успел уже окончательно завладеть его сыном, то Алексей Михайлович об этом не знал — хорошее было время. Неужели он действительно зассал? Все, что наговорили ему Пашка с Боженой прошлым вечером, все, что он прочитал о себе этой ночью, все, что успел надумать за эти два месяца — все это теперь наслаивалось друг на друга и заставляло его мозг пульсировать, словно бы биться о стенки черепа. Это просто похмелье, чертово похмелье, только и всего. Нужно поговорить с Даней. Просто поговорить с ним и все прояснить, высказать все сомнения, даже если это выставит его жалким идиотом — плевать, у него уже не осталось сил терзаться в одиночку. Он опустил взгляд на страницу рукописи и машинально пробежал глазами до конца, перелистнул и оказался на начале следующей новеллы. Он не сразу распознал ее документальность. Герои встретились в автобусе по пути в библиотеку — книжный червь и «рабочая косточка». Первый — устремлен в академическое светлое будущее, второй — не нарадуется на настоящее, в котором брата упекли в тюрьму, да еще и перепала халтурка. « - Ты сюда, как на работу, ходишь!» - брякнул второй первому, и Алексей Михайлович судорожно вытащил сигарету из оставленной Боженой пачки. Как это похоже на Даню — спрятать правду среди нагромождения небылиц. Он уложил их историю в несколько ключевых дней, только перебросил небольшие мостики между узловых точек: знакомство и тот дурацкий разговор про Пушкина, первый выученный учебник, история с фингалом, с грабителями, и — черт, он тоже, тоже что-то почувствовал в тот день, когда Леха учил его драться! Сердце грозило пробить ребра. Объяснение в библиотеке, любовь, смерть Володи и разлука. Алексей Михайлович, тоскуя, закурил новую сигарету. Время перевалило за полдень, в квартире потихоньку пробуждалась жизнь. Цокает по коридору Жан-Поль, Марек варит кофе на кухне, слышно, как он поет, подражая битлам «She loves you, yeah, yeah, yeah! She loves you, yeah, yeah, yeah!..» Он замолчал на секунду и затянул снова, заменяя «She» на «He». Алексей Михайлович нервно усмехнулся: бахвальство Марека оказалось удивительно созвучно его мыслям. Интересно, Даня здесь, в России это написал? Значит, тоже вспоминал, да еще в таких подробностях, в мелочах. Писал ли он что-то подобное о ком-нибудь еще? Какая разница? Щемило и грело душу другое: о нем, Лёхе, больше никто и никогда книг писать не будет, это уж точно. Сейчас — единственный в своем роде, его собственный неповторимый момент. На самом деле он, конечно, отвлекся от рассказа не просто так. Герои попрощались на два года — а текст и не думал заканчиваться. Алексей Михайлович специально пролистал до начала следующей новеллы — еще читать и читать. Неужели Даня взял и написал правду о Польше здесь, как в личном дневнике? Стоит ли читать ее? Читать его дневник он бы не стал. Алексей Михайлович, посомневавшись, отодвинул рукопись подальше, чтоб не искушала. Если там выдумки, бог с ним, если правда — пусть лучше Даня сам ее расскажет. Когда вернется. Вот только Даня не возвращался. Божена звонила в банк, блокировала карту, но реакции не последовало. Лёха активно забил тревогу. Отправились в отделение банка — получить выписку по счету. Оказалось, накануне Даня действительно был в баре, но расплатился в три часа ночи, к четырем уже точно должен был быть дома. Куда он пошел из бара? - Ладно, иногда он и на несколько дней пропадал, - утешила его Божена не очень уверенным голосом. - К вечеру уж точно придет. Но когда вечером Алексей Михайлович требовательно возник на пороге, Божена была уже такая же бледная, как он, и, открыв дверь, только отрицательно помотала головой, сжав губы в нитку. - Так, я съезжу в этот бар и поспрашиваю, хорошо? - сказал Лёха. - Не волнуйся, он найдется. Божена рассмеялась мрачным нервным смешком. - Похоже, дело дрянь. Уже даже ты говоришь «не волнуйся». В баре на него смотрели, в основном, как на придурка: если еще в три часа ночи мужик был жив-здоров, пил в баре — какой смысл в этой поисковой операции? Ну загулял, прибился к компании какой-нибудь, отдыхает. Как протрезвеет, так и найдется — что за переполох? Одна из официанток припомнила, что он попросил позвонить почти сразу, как пришел, а потом сидел за барной стойкой и, может быть, бармен что-нибудь про него и скажет, но его смена будет завтра. Куда он звонил? Почему не домой, не Божене, не ему, в конце концов? Скотина. Алексей Михайлович представил, как придется еще целую ночь бессонно слоняться по пустой квартире, и снова пошел к Тилипманам. Страх за Даню постепенно трансформировался в злость: кому он звонил? С ним ли он сейчас? Кто это, черт возьми, может быть? И параллельно другая мысль, вторым голосом: в телефонной книге есть номера моргов? Подойдет ли кто-нибудь к телефону в это время? И снова: если окажется, что он просто забухал, я сам его убью. Идея дочитать рукопись «Хохота» уже не казалась такой уж бестактной. Пусть даже это личный дневник — какая разница, если личный разговор невозможен? В конце концов, надо же чем-то заглушить эту разноголосицу в голове, а то он уже вспомнил все Данины особые приметы, и не из сентиментальности. Просто морально готовился к опознанию в морге. Отгоняя подальше мерзкие мысли (шрам от осколка под левой ключицей), Алексей Михайлович подвинул к себе рукопись и решительно пролистал несколько страниц до Польши. Молодой Даня с восторгом слушал лекцию по Гесиоду прославленного профессора Фельдмана. Когда через полтора часа он постучался в комнату Божены, она, кажется, сразу все поняла с первого взгляда. Посторонилась, позволяя войти. Алексей Михайлович чувствовал себя погано, как никогда — раскуроченным и кровоточащим, вывернутым наизнанку, замусоренным, изгаженным нефтью. - У меня только один вопрос, - сказал он, с трудом узнавая собственный голос. - Всего один? - Вы что, реально зачали Марека под ЛСД? - тон получился почти жалобным. Он очень хотел бы, чтобы Божена скривилась в гримасе саркастичного удивления, но она только кусала губы, скрестив руки на груди. - Понятно, - вздохнул он. - Слушай, шизофрения — это генетика, если что. ЛСД тут ни при чем, - сказала Божена, но Алексея Михайловича это как-то не убедило. Бедный пацан. То есть, он, конечно, жуткий и вредный, и Пашка, кажется, любит его больше, чем родного отца, но разве он, бедняга, виноват, что его родители мудаки? - Значит, и все остальное правда? - Божена молчала. - Какого черта он не сказал мне сразу, не знаешь? Почему не рассказал сейчас? - Тебе лучше с ним об этом поговорить. - Нет уж, спасибо! - разумом Алексей Михайлович, конечно, понимал, что орать на Божену бессмысленно, но сохранять спокойствие не получалось. - Знаешь, я лучше пойду отсюда, а то если он сейчас вернется, я его придушу, правда. - Слушай, - Божена осторожно тронула его за рукав. - У него была тогда действительно хреновая ситуация, и брак — это был выход... Ну сам подумай: восемнадцатилетний мальчик в чужой стране... - Ты думаешь, я злюсь, что он женился? - от ее мягкого, уговаривающего тона стало почему-то еще противнее, как будто его держат за буйного психа. - Думаешь, ты одна вся такая прогрессивная, а я — замшелый собственник? Сюрприз: нет, я не злюсь на фиктивный брак. И если бы ему хватило ума об этом догадаться в свое время... Все могло быть по-другому. И никто никогда не узнает, как именно. Он вылетел на улицу, в ночь, закурил, на автопилоте дошагал до своего подъезда, но в последний момент развернулся и пошел бродить по соседним улицам. Вспыхивали и гасли кислотные неоновые вывески, шумела двигателями автомобильная трасса, воздух казался густым и бледно-желтым, будто подсвеченный фонарями. Все могло быть не так. Почему, ну почему он не сказал сразу? Альтернативная реальность проступала с пугающей ясностью: вот двадцатилетний Лёха сходит с поезда в Варшаве, оглядывается, шерстит взглядом в толпе встречающих — а вот и он, Даня, машет рукой, улыбается, повзрослевший, красивый, соскучившийся... Все бы было иначе, все бы было правильно... И Лена встретила бы кого-нибудь получше, и, кто знает, может, была бы жива сейчас, и у Пашки, может быть, была бы другая, более счастливая и нормальная семья, и Мареку, может быть, больше повезло бы с генетикой. Если бы только Даня не смалодушничал, если бы хоть то, первое его письмо дошло вовремя... Какой же все обернулось нелепой бессмыслицей: столкнулись две жизни, прореагировали друг на друга бестолковой любовью и разнеслись без всякой на то причины во времени и пространстве. Просто так. Случайно. И вот один теперь бродит, злой и одинокий, по ночной улице, а второй пропал, и вообще неизвестно, жив ли. А их несчастные дети изводят друг друга такой же дурной любовью. Новый виток старой истории. И теперь, двадцать лет спустя, даже глупо всерьез обвинять кого-то. Как-то полуосознанно он зашел в ларек, купил сигареты и удержался в последний момент от водки. Чертова водка. Если бы он не напился тогда, с горя, не написал бы Дане всей этой ерунды — видимо, специально чтобы задеть за живое, обидеть хоть немного... Может, тогда он был бы настойчивее, может, приехал бы, чтобы поговорить лично, раз уж Лёха не читает его письма... До чего же жаль их обоих, их просраной так по-глупому молодости, максимализма, наивности, веры. Они оба (теперь уж он убедился) искренне верили в какое-то «навсегда», в какое-то счастье, которого надо всего немножечко подождать — и оно наступит. А оказалось, это и было их счастье, именно в тот момент. Алексей Михайлович стоял на пустынном ночном перекрестке, и ветер высекал искры из его сигареты. Он вспоминал (с болью и мазохистским удовольствием), как видел молодого Даню в последний раз — накануне отъезда в армию. - Не понимаю, почему мне нельзя тебя проводить на поезд? - снова спрашивает он. Они лежат вдвоем на узкой Даниной кровати, и это все еще такое острое, преступное блаженство — чувствовать телом тело, чувствовать целиком. Как ему два года прожить без этого? - Ох, ну зачем тебе туда тащиться? Там будет толпа, мы ни поговорить не сможем, ни... да ничего. - Боишься, что целоваться полезу? - рассмеялся Даня и ввинтился под руку, укладываясь на плечо, и сразу — губами к коже, целует шею, прикусывает, дышит тепло и рвано. - И ведь полезешь! - усмехнулся Лёха, довольный, разомлевший. И Даня тут же прекращает (жалко), вскидывается, смотрит огорченно. - Совсем меня за идиота держишь? - и отвернулся, грустный. - Дань, ну ты чего... - Это не честно, - стиснул зубы, молчит, а Лёхе вдруг так страшно от его молчания. - Кто угодно может тебя провожать, но только не я. А будь я девушкой — вопросов бы не было, даже бы не обсуждалось. Не честно. Он так и не разрешил тогда Дане прийти на вокзал, они прощались в неосвещенном закутке между домами, недалеко от Лёхиного барака. Таким он и запомнил Даню в тот последний день — смеющимся, грустным и слегка развратным. Влюбленный шепот из темноты, жар и острый — как лезвием по нервам — костоломный кайф. Господи, двадцать лет!..       Алексей Михайлович сам точно не знал, что потащило его на другой день в тот бар, где Даню видели накануне ночью: то ли чувство долга, то ли искреннее, будь оно неладно, беспокойство, то ли свербящее ощущение незавершенности, гравитационная сила Финала. Бармен, молодой бритоголовый парень, озадачился его вопросом, и припомнил все-таки, что видел той ночью Даню. Вот только он был здесь не один, с приятелем, и ушли они, кажется, тоже вместе. - А вы не помните, как выглядел этот «приятель»? - спросил Лёха, забыв смутиться собственных ревнивых интонаций. Бармен доверительно наклонился к нему над стойкой. - Узкоглазый такой. Монголоид, - произнес он, и Алексей Михайлович даже зажмурился от накатившего озарения. Какого черта он не подумал раньше! Домашний номер Мусина нашелся в телефонной книге. Даня, козел, наверняка просто случайно нащупал в кармане его визитку — с той самой встречи — позвонил из бара, они выпили, и продолжают квасить до сих пор. Лёха до дрожи в коленях хотел, чтобы это оказалось правдой. - Алле! - голос Мусина в трубке звучал залихватски. - Камиль Мусин? - Кто говорит? - Алексей Михайлович завис, прислушиваясь к невнятному голосу на заднем фоне. - Кто это? - Это Лёха. Тилипман у тебя? - почему-то с места в карьер и на «ты» спросил Алексей Михайлович. Впрочем, если Мусин его и знает, то только как «Лёху». И действительно — в ухо ударил вопль узнавания. - Едрить-коптить, Лёха! Ну наконец-то! Забери, Христа ради, своего алкоголика, он мне все мозги проспиртует! Он продолжал тарахтеть что-то своей идеальной дикторской дикцией, но Алексей Михайлович уже не слушал.       Влетая через полчаса в провонявшую табаком и перегаром мусинскую хрущевку, Лёха сам не представлял, что сделает с Даней (сукиным, блять, сыном) в первую очередь: одинаково хотелось засосать до обморока и хорошенько пробить с ноги. Он (еблан, блять) явился в прихожую, как Христос народу — босой, взлохмаченный, небритый, на джинсах дыра, на щеке — ссадина, в руках — благословенная бутылка «Жигулей». Ну не мудак ли? - Привет, - голос осипший с похмелья, взгляд осоловелый, сонный. - Привет, блять! - рявкнул Лёха, и Даня настороженно вскинулся, чуя угрозу, но как будто не представляя, чем мог заслужить такое приветствие. - Что-то ты какой-то недобрый. Не с той ноги встал? - предположил он (ублюдок тупой), и Лёха задохнулся гневом. Чаша весов склонилась в пользу «пробить». Кулак рассек воздух и врезался в Данин глаз — как когда-то мечталось. Тот, не ожидая удара, подкосился, упал бы — но Лёха схватил за грудки, впечатал спиной в стену, зарычал в лицо: - Двое суток, урод! Я уже думал морги обзванивать, сукин ты сын! Двое, блять, суток! Ни звонка, ни смс-ки, нихуя! Бухает он тут, скотина, а я там гадаю: живой ты или уже откинулся! Даня как-то ухитрился больно пнуть его под колено и вывернуться из хватки. Отскочили друг от друга, замерли в напряженных оборонительных позах. - Какие двое суток?! - выпалил Даня в неподдельном потрясении. Смотрит изумленно и яростно, глаз заплывает фингалом. - Ты головой ударился? Меня ночь всего не было! - Это ты, блять, ударился! Тебя не было двое суток! Даня замешкался на секунду, словно бы усомнившись (ебаный алкаш). - Мусин! - крикнул он, и из комнаты вышел на зов хозяин — лохматый, расхристанный, в распахнутом махровом халате поверх трусов. - Он говорит, меня не было два дня. - И две ночи, - встрял Лёха. Мусин перевел на него лукавый дипломатичный взгляд, снова уставился на Даню, вгляделся в зреющий фингал. - Ну вообще-то так и есть, - сказал он безэмоционально. - Вам, молодой барин, совсем мозги отшибло? Поди, не помните нихуя? - спросил Мусин с глубоким почтением и Даня только фыркнул, не желая признавать очевидное. - Однако... - протянул Мусин, подражая акценту булгаковского Воланда и, развернувшись, отправился обратно к себе, цитируя на ходу: - Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве можно так делать? - Что, понял теперь, за что получил? - буркнул Лёха. Даня молчал, только сверлил обиженным взглядом, Лёха невольно смягчился. - Сильно я тебя? - А что, добавить хочешь? - буркнул Даня, отхлебнул богатырский глоток «Жигулей» и отставил на тумбу пустую бутылку. - Не хочу, а надо бы! - ярость отпускала, почти вся сброшенная в удар и вопли, возвращались вчерашние ностальгия и тоска. Даня смотрел на него, прищурившись с подозрением, такой потрепанный, жалкий, что вдруг — впервые за все время — вдруг отчаянно жаль стало его молодости, прежней невозможной красоты. Нечестно, что Лёхе так мало досталось смотреть на нее. - За что на этот раз? - ухмыляется кривой улыбкой, прикрывается сарказмом, а самого трясет. - Подставить тебе другую щеку? Не наигрался еще? - Вот чего ты скалишься? - спросил Лёха. Получилось неожиданно злобно. - Так боишься лицо потерять? Передо мной можешь не бояться. Я твою книжку прочитал. - Какую книжку? - спросил Даня, запнувшись. - «Хохот времени». Алексей Михайлович никогда не видел, чтобы люди бледнели так стремительно, а затем сразу так же быстро краснели. Похоже, до этого момента он никогда не видел Даню по-настоящему смущенным. Собственный рот против воли растягивался в улыбку: почтенный автор был похож на второклассника, случайно зарулившего в женский туалет. Пару секунд вглядывался остекленело куда-то мимо Лёхи, потом вдруг поднял несчастный взгляд. - Уходи, - сказал он. - Что? Почему? - Давай, или добивай, или проваливай. - Да погоди ты! - Что «погоди»? Ты речь подготовил о том, какое я говно? Или хочешь еще люлей мне навешать? Валяй, развлекайся! Только знаешь, что? Я, может, и спидорасничал, но не будь ты таким бараном упертым... Даня, кажется, не сразу заметил, что Лёха сгреб его в охапку, даже пару секунд еще пытался говорить сквозь поцелуй. Потом словно спохватился — и обхватил за шею, и уже сам целовал его, прикусывал губы, колол щетиной. Оторвался на секунду — смотрит бешено и пьяно. - Ты что, не злишься? - спросил придушенно, на виске часто-часто бьется голубая жилка. - Я пиздец злюсь, - признался Лёха, и Даня успокоенно кивнул. - Отлично, я тоже, - и опять впился дикарским поцелуем. Снова настоящее оттеснило и запутанное прошлое, и туманное будущее. И то, и другое на секунду перестало быть важным. Oh, do not ask why Oh, do not ask why       Даня вернулся домой уже совсем под вечер. Божена встретила его позой немого укора, зато Жан-Поль слезно просился на ручки. Даня поднял пса, и тот горделиво уселся на сгибе локтя, опершись передними лапками о плечо, сунулся мордочкой к лицу, но вдруг вздрогнул, напрягся, то ли услышав, то ли почувствовав что-то. Даня проследил его взгляд и тоже что-то услышал, какую-то странную возню из комнаты Марека. Жан-Поль вдруг яростно оттолкнулся от него всеми лапами и с лаем соскочил на пол. И тут же — ноги приросли к полу — короткий вскрик из-за двери и Пашкино: «О, черт! Марек, ты что наделал?!» Даня с Боженой отмерли одновременно — и вот она уже рывком распахивает дверь. И теперь главное было не отключиться. Крови было много. Кровь вязко ползла по Пашиным пальцам к запястью, пропитывала рукав рубашки, стекала по шее на ворот, капала на ковер. Марек смотрел на него пустыми круглыми глазами, из дрожащих пальцев вывалился на пол дешевый канцелярский ножик. Жан-Поль все лаял и лаял.