Хохот времени

      Говорят, что во сне человек на самом деле не чувствует времени. Нам только кажется, что наш сон развивался по какому-то определенному сюжету, постепенно и последовательно, но все это — лишь обман нашего несовершенного человеческого восприятия. Проснувшись, мозг раскладывает почерпнутую информацию по хронологии, пытается сделать ее удобной для понимания, пересказа и анализа. Потому что во сне мы видели все это не постепенно, во времени и развитии, а целиком, сразу. Как Господь Бог, может быть, глядит на исторический процесс: Вторая Мировая была не раньше и не позже крестовых походов. Может, он смотрит на время, как на картину какого-нибудь Босха (хотя скорее уж Поллока): захочет — разглядит поближе вот этих довольных голышей на кувшинке, захочет — окинет одним взглядом весь триптих. Вот и моя история выглядит привлекательнее, если взглянуть на нее издалека, отринув хронологическое восприятие реальности. Но все мы люди, запертые во времени, так что рассказывать придется все по порядку.       Мне шел семнадцатый год, когда я познакомился с Мареком. Хотелось бы приврать, что в тот исторический день я проснулся с каким-то особенным чувством или заметил какое-нибудь предзнаменование по пути в школу, но нет, тот день начинался как обычно, даже немного хуже, чем всегда. Мне предстоял традиционный позор на уроке литературы: чтение вслух Маяковского перед всем классом. Я страдал заиканием, и устные ответы всегда давались мне с трудом, не говоря уже о декламировании стихотворений... Шлепая по лужам под мелким издевательским дождем, я уже представлял, как гулко, как унизительно будет звучать мое «п-п-п-послушайте!» в смущенно примолкшем классе.       Никто не смеялся над моим заиканием, наш профильный гуманитарный 10А был под завязку напичкан интеллигентиками, вроде меня самого. Но я и без того понимал, как ужасно говорю: пыхтящий, раскрасневшийся от натуги, вперившийся взглядом в одну точку: «б-б-б-б...». Я бы легко предпочел смерть позору. Но смерти мне никто не предлагал.       Мой класс толпился на третьем этаже, у закрытых дверей кабинета. Учитель еще не пришел, так что все бродили по коридору с книжками наперевес, бубня под нос недоученные стихотворения, как сборище сумасшедших.        - К любым чертям с матерями катись! - вместо приветствия выпалила Сашка, моя одноклассница и почти подруга, хотя, скорее, просто товарищ по школьным несчастьям. Она, как всегда в таких случаях, не преминула блеснуть артистизмом: выучила «Стихи о советском паспорте», а не коротенькое «Послушайте!», как все приличные люди. Она хлопнула меня по плечу ладошкой и зависла на секунду, вспоминая следующую строчку. - Л-любая бумажка, - подсказал я. - Любая бумажка! Но эту! Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза! - радостно воскликнула Сашка, помахивая в такт стихам томиком Маяковского. - Мм... - Читайте, - снова подсказал я. - Завидуйте! - возликовала Сашка. - Я гражданин Советского Союза! - воскликнули мы хором, улыбаясь. - Смотри, у тебя же хорошо получается читать. Ты сейчас почти совсем не заикался, - сказала Сашка, убирая за ухо крашеную в рыжий челку.- Погоди, - она вдруг замерла в волнении. - Ты что, это же самое выучил?! - Н-нет! П-п-п... - ее взгляд смягчился, она ждала, пока я преодолею первый звук. - Просто я люблю М-маяка для себя читать, з-запомнил просто. Сашка посмотрела на меня с нежностью и прижала к груди краснокожий томик. - Паш, ты очарователен, - она сделала жест, будто утирает слезу умиления. - Какой-то нелепой дуре так с тобой повезет! Мы засмеялись, и Сашка стала повторять стихотворение сначала, отдав мне книжку, чтобы я мог ее полноценно тестировать. - С почтеньем берут, например, паспорта... - бормотала Сашка в очередной раз, когда на нас, как черт из табакерки выскочила Олька, девушка, обладавшая целым рядом удивительных и ценных свойств. Одним из них была поистине мистическая способность первой узнавать все, что происходит, происходило и будет происходить в радиусе действия ее дара. Если она вот так, как сейчас, выпрыгивала неизвестно откуда с горящими глазами, все понимали: свершилась очередная сенсация. - Ребята, ребята, ребятушки, - пропищала она, вся взмыленная то ли от бега, то ли от восторга. - Что? - народ скучковался вокруг нас, все терпеливо ждали, пока Олька отдышится. - У нас... будет новенький, - выпалила она. Все вокруг озадаченно молчали, не зная, как к этому отнестись. - Да вы не поняли. Новень-кий! Парень! Вроде даже симпатичный! Как и положено, в нашем гуманитарном классе девушки обладали численным превосходством. Так что появление симпатичного парня должно было здорово их обрадовать. Я, впрочем, в другой день тоже обрадовался бы новому лицу мужского пола: матриархат в классе крепчал, в раздевалке перед физкультурой становилось иногда просто страшно. Но в тот день я только еще больше огорчился: одно дело опозориться, как обычно, перед своими, уже привыкшими, другое дело — какой-то незнакомец, который неизвестно, что вытворит. Вдруг он начнет передразнивать меня прямо там? Или смеяться? Уместно ли будет подойти и дать ему в морду в классе, не сходя с места, или в таких случаях требуют поединка после уроков? В чертовом женском классе, наверное, вообще не уместен мордобой... Гуманитарные словесные дуэли...       Я до того углубился в свои опасения, что пришел в себя только со звонком, когда Сашка потащила меня за рукав в кабинет. Мы шли к своей последней парте и все озирались, высматривая новое лицо, но то ли Ольку подвели инстинкты, то ли нас подводили глаза: новенького в классе не было. Одноклассницы, всполошенные новостью, все вертели головами, шептались и хихикали. Лариса Борисовна, рано постаревшая красивая филологиня, которую ученики называли для краткости Ларри-Барри, озадаченно оглядела возбужденный больше обычного класс. - Успокаиваемся, - произнесла она, как будто ни к кому не обращаясь, но дисциплинированные умницы и умники послушно прекратили возню и уставились на нее. - Сегодня, вы помните, мы читаем поэзию Владимира Маяковского. Вы можете повторить напоследок, буквально пять минут. Она нетерпеливо посматривала на часы. Нужно успеть прослушать всех, а девочки из 10А любят учить огромные стихотворения и читать их с выражением и МХАТовскими паузами. Я кинул взгляд в книжку. «Послушайте!» я знал уже сто лет, я знал много стихотворений Маяковского, он тогда был, наверное, моим любимым русским поэтом. Я мог рассказать «Облако в штанах» или «Лиличку» или «А все-таки», от которого мурашки бегут по лицу: «Людям страшно: у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик». Если бы только строчки могли слетать с моего языка так же легко, как они вспыхивают в памяти!       В дверь класса аккуратно постучали. Это был очень деликатный, какой-то выверенный стук. Уже по тому, как Марек стучался в дверь, можно было многое сказать о нем — и ошибиться больше чем наполовину. С грустным скрипом отворилась дверь, и я впервые увидел своего будущего (но вы же помните, в этой истории лучше отбросить категории времени) лучшего друга: темные волосы подстрижены как-то кособоко, как будто он сделал это сам, свет бликует на толстых стеклах его очков, так, что не видно глаз. Потрепанные, немодные джинсы, такой же потасканный пиджак. Я ни за что не пришел бы в новую школу в таком виде, а ему хоть бы что. Откидывает волосы с лица, улыбается сквозь толстые линзы, так, что виден ряд мелких, серых зубов, как у хорька или куницы. - Здравствуйте. Это десятый «А» класс? - спросил он с небольшим акцентом, приглушая звонкие согласные. Послышалась разноголосица утвердительных ответов. - Тогда я к вам. Он замер возле доски, переводя взгляд с учительницы на класс, впившийся в него глазами и будто ожидающий чего-то. - Я ни разу прежде не был новичком, так что не знаю... я должен немного сказать о себе сейчас? - спросил он, снова улыбаясь и как будто расписываясь в собственной растерянности. - Да, я думаю, немного стоит сказать, это будет уместно, - согласилась Ларри-Барри. - Хорошо. Мое имя — Марек, фамилия моя — Тилипман. Я приехал из Польши к своей бабушке и буду здесь жить. - Вот черт! - прошептала Сашка, и я посмотрел на нее. Она ткнула пальцем в строчки Маяковского, которые ей предстояло декламировать: «На польский — глядят, как в афишу коза. На польский - выпяливают глаза в тугой полицейской слоновости». - Блин, вот дерьмище... - расстроилась Сашка. А Марек пока продолжал: - Раньше я жил в Варшаве, и поэтому на польском я говорю более лучше, чем на русском. Вы можете надо мной смеяться, но лучше поправляйте меня, если я буду ошибаться. - А где ты так русский выучил? - спросила Сашка неожиданно и громко прямо у меня над ухом. Марек нашел ее глазами и охотно ответил: - Мой папа — носитель русского языка, он вырос здесь, даже учился в этой же самой школе, если я не ошибся. - То есть, по национальности ты русский? - пробасил развалившийся у окна здоровяк Димон. На месте Марека именно его кулаков я, как новичок, опасался бы в первую очередь. Но Марек не опасался ни кулаков, ни всего Димона в комплексе. Он только рассмеялся на его вопрос: - Моя фамилия — Тилипман! Я еврей! Несколько человек фыркнули, но вряд ли насмехаясь над национальностью или фамилией. Скорее, чтобы поддержать его собственный смех. Но Ларри-Барри ощутимо напряглась, чувствуя, куда обещает уйти разговор. - Ой! - словно заметив это, воскликнул Марек. - Ведь никто из вас не был антисемитом? Вы не будете жечь свастику под моим домом? Класс потрясенно замолчал на такое предположение. И только я, как дурак, хохотнул в полной тишине. Марек на секунду взглянул на меня и выразительно поджал губы: «чувак, похоже, наш юмор очень специфичен!» - Шутка не удалась, - констатировал он, разведя руками в почти мультяшном жесте. - Вообще, я забрал слишком много времени, сделал из урока stand-up show! Извините меня! Куда я могу сесть?       Марек уселся за третью парту, рядом с суицидальной Лизой (вечно в наушниках и с перебинтованными запястьями), и урок наконец начался. Все по очереди поднимались из-за парт, выходили к доске и приобщали однокашников к поэзии Маяковского со всей доступной выразительностью и экспрессией.       «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб», - без какой-либо интонации бубнил Толя, задрот-толкиенист, уже несколько лет пытавшийся отпустить волосы до эльфийской длины. Каждый раз это заканчивалось одинаково: он вдруг появлялся в школе мрачный, как сама скорбь, с разбитой губой и стриженый под машинку.       «Дым табачный воздух выел, комната — глава в крученыховском аде, помнишь, за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил?» - декламирует рок-н-ролльщица Аня, и я слышу знакомые интонации Александра Васильева из группы «Сплин».       Интересно, этот поляк знает Маяковского?        - Слушай, может, я успею «Послушайте» выучить? - прошелестела Сашка мне на ухо. - Стремно как-то про польский паспорт... - З-забей, - ответил я. - Из песни с-с-слов не выкинешь. Он в-в-все равно не поляк. - Ну так-то да... - прошептала Сашка, но продолжала нервничать и ерзать на стуле, разглядывая затылок новенького.       Даже со спины было видно, что он весь внимание: подался вперед, смотрит, не отрываясь. Черт возьми. У меня тоскливо кольнуло под ложечкой. Этот Тилипман, вроде, довольно мирный, не похоже, что он может издеваться над кем-нибудь. Но стоило мне представить, как он ввинчивается в меня взглядом сквозь свои ужасные очки, а я рожаю в муках каждую новую строчку... Я тоже стал следить за его затылком. Когда же он уже потеряет интерес к происходящему и опустит взгляд в книжку, в телефон, в тетрадь, да куда угодно... нет, продолжает смотреть.       Наступила Сашкина очередь, следующим за ней должен буду пойти я. Сашка, судорожно сжимая в руках свой томик Маяковского и отчаянно краснея, протараторила «Стихи о советском паспорте» еле слышно, себе под нос и, наверное, впервые в жизни получила четверку за стихотворение, чем крайне огорчила Ларри-Барри. После Саниного провала даже я мог бы показаться неплохим чтецом. Я, конечно, послал ей сочувственный, понимающий взгляд, но, признаться, даже был немного рад, что хоть в кои-то веки она окажется таким же, как я, неудачником. Я вышел к доске и метнул в класс короткий, опасливый взгляд. Все мои одноклассники привычно опустили глаза к партам, не желая становиться свидетелями моего унижения. Только ни о чем не подозревающий новенький таращился на меня не менее внимательно, чем на остальных. Я, как всегда, мысленно произнес первое слово, затем первый звук: «м». - Маяковский, - гортань удалось обмануть, фамилия автора вылетела без заминки. Теперь скажи «п». - «П-п-послушайте», - чертовы глухие согласные, ненавижу глухие согласные, ненавижу слова, которые начинаются с согласных. - П-послушайте! В-в-ведь если звезды зажигают... - начал я, чувствуя, что уши уже заливаются краской. Зачем каждый раз краснеть? Зачем смущаться? Почему нельзя простить себе эту маленькую несуразность, почему нельзя отшутиться и сохранить самоуважение? Нет, я не должен смотреть на свои ботинки, от этого у меня совсем жалкий вид. Я поднял глаза к классу, намереваясь протащить оставшиеся строки сквозь сопротивление гортани, вперившись взглядом в стену. И почему новые лица так и лезут в глаза? Или просто дело было в том, что Марек остался единственным (даже Ларри-Барри отвернулась), кто все еще смотрел на меня? Наткнувшись на его внимательный безэмоциональный взгляд, я стушевался, багрянец с ушей перекинулся уже и на щеки, а горло отказывалось двигаться дальше слога «ко» в слове «кому-нибудь». - Ко-ко-ко-ко... - кудахтал я, и чем больше старался преодолеть злополучный слог, тем громче получалось кудахтанье. Я искал взглядом спасение на потолке, но тот был безучастен, руки против моей воли подались вверх и, стараясь помочь горлу, взмахивали и растопыривали пальцы в такт моему кудахтанью. Наконец, я замолчал, переводя дух и сосредотачиваясь на звуке «к». Долбанный глухой согласный, да кому они вообще нужны?! Кажется, в этот момент мне и бросилась в глаза его ухмыляющаяся рожа. Новенький явно старался сдержать смех, губы стянулись в напряженную гармошку, но глаза присборились по углам, смех расчертил наискось всю его жидовью морду.       Я думал, я разозлюсь, но я только опешил и смутился еще сильнее. - Можешь пропустить эту строчку, - глухо проговорила Ларри-Барри. Саня вскинула на меня сочувственный взгляд с последней парты. Лицо у нее было почти такое же красное, как, наверное, у меня самого. Не знаю, почему я не сбежал тогда, что именно заставило меня прыгать выше головы. Может быть, именно это, красное от стыда за меня, лицо Сани? - Нет. Я... - я хотел сказать, что лучше прочту другое стихотворение, но решил поберечь силы и обойтись без пояснений. - Улица провалилась, как нос с-сифилитика! - выпалил я так громко, как будто умею читать стихи. - Река — с-с-сладострастье, растекшееся в слюни! - я выгнал все мысли из своей головы, я не думал о будущих строчках, каждая строка существовала для меня лишь в момент ее произнесения. Произнести — забыть, вспомнить следующую, но держать ее в голове всего несколько секунд — пока не произнесешь. Каждая строка зажила своей жизнью: не стихотворение, а пулеметный монтаж образов. Плевать на интонацию, плевать на то, как принято читать стихи, я стал юродивым пророком, слова выхлестывались горлом, как кровь, летели по стенам ошметками. Я словно стал тем самым, с непрожеванным криком во рту, с торчащими изо рта ногами. Класс отпрянул, девочки вжали головы в плечики, парни подняли глаза от телефонов. С Саниного лица сошла краска, а Марек раздумал смеяться, только таращил на меня свои черные глаза, раззявив рот. - Ка-как т-трактир, мне с-страшен ваш с-с-страшный суд! - рявкал я с непонятно чем рожденной яростью, наверное, скопленной за долгие годы поэтических унижений. - Меня одного! С-с-сквозь г-горящие здания! П-п-проститутки! Как с-с-святыню! На руках п-п-понесут! И п-п-покажут Б-б-богу! В с-свое о-оправдание! Я остановился на секунду — перевести дух — и с приливом адреналина и неизведанного, нового кайфа осознал, что все они у меня на крючке, что я ухватил их за нервы, тишина звенит не отчуждением, а... какой-то силой. - И б-бог... з-заплачет над м-м-моею книжкой! Н-не с-с-слова — с-с-с-судороги, с-слипшиеся комом! И п-побежит п-п-п-по небу с моими с-с-стихами п-п-под мышкой! И б-будет, за-задыхаясь, ч-читать их с-с-своим з-з-знакомым!       Я замолчал, тяжело дыша. Кажется, даже вспотел, волосы взмокли, капля пота бежит с затылка под воротничок рубашки. Саня смотрит с последней парты почти влюбленно. Да вообще, со всех сторон: какое-то недоверчивое потрясение, только у Марека — чистый восторг. Он даже не улыбается, все так же сидит с открытым ртом, комичный, растерянный, немного похожий на Вуди Аллена, только без залысин. Марек утверждал потом, что именно он зааплодировал первым, Сашка — что это была она. Я помню сам, что Сашка крикнула «Браво!», а Марек: «Ты наш поэт!», перефразировав строчку из стихотворения. Я шел к своему месту, чувствуя себя так, словно меня осыпали цветами и несут теперь на руках. Не помню, чтобы мне доводилось когда-нибудь испытать такой же абсолютный и заслуженный триумф.