Сара задыхается.
Ее трясет, она ревет навзрыд, в перерывах между шипит и орет сквозь ладонь, бесцельно хватается за все, до чего только дотянется, в чем мало-мальски удается узнать спасительную руку, – сначала это была спинка сиденья, потом дверь, брякнула пальцами по ручке, едва не вырвав, носком кроссовки извернулась сцепить тугой ремень. Когда из салона ее все же выволокли – рьяно залягалась ногами и задергала головой, единожды в челюсть таки боднув. Внутри у Райта гудела и натягивалась упруго нить терпения, готовясь вот-вот лопнуть. Не бесследно. Руки уже так и чесались свернуть заячью шею.
Тащит прочь от машины, рычит, плюется желчью, с оттяжкой бьет под ребра, смазанно. Сара крупно вздрагивает, но намеков не понимает: пнуть дверцу успешно успевает. Когда дотянуться до машины уже не являлось возможным, полностью переключается на новую цель – и обезумевшими руками впивается в чужую, сдавливающую лицо, вгрызаясь ногтями как можно глубже, больнее. И чувствуя, как давят и мнут под кожей вены, Райт с остервенением бросает девчонку на землю. Россыпь алых лунок-дужек пестрела у него на тыльной стороне ладони.
– С-с-сука! – взревев. – Маленькая вертлявая сука! – вовремя отговорив себя пнуть в лицо: смазливое. Искаженное ревом не сильно симпатичное, но да похуй – сойдет.
На земле Сара продолжала схватывать все вокруг себя: сучки, траву, траву с землей, вдавливала в сухой грунт пальцы и уже было порывалась подскочить, толкнувшись пятками, – да поймали. Райт сначала сомкнул схватку на ее колене, намертво впечатавшись в подколенную ямку пальцами, рванул на себя, и Сара придушенно вскрикнула уже наполовину под ним, у Сары задралась кофта и опасно оголилась спина – а за следующим рывком там все жутко закололо и зазудело. Куда, однако же, плотнее в кожу всякие камешки врезались в момент нежеланного, так или иначе все-таки состоявшегося контакта глазами – пышущие злобой глаза посылали проклятья, обещали страшную смерть, искромсать, утопить, распять, сжечь вначале – и все это исключительно на телепатическом уровне. Сара не заметила, как затихла. Вся как-то сжалась, не то от боли, не то от ужаса. Страшнее смерти мог быть только этот взгляд. Вообще в принципе.
Райт подмял ее под себя.
Пальцами впутался в волосы. Небрежно намотал. Сдавил.
Почему они такие черные, промелькнуло в голове у Сары (она зажмурилась до искр с той стороны век), они всегда были настолько черные?
Там, в машине, раскачиваясь на лезвии сознания над пропастью, Сара смотрела в эти глаза и не различала их цвета. Она различала яд ненависти, плещущийся в них за зрачками, общую раздраженность и помешательство многолетней выдержки. Посторонние оттенки в эту гамму не вплетались, а длинные ресницы так вообще сбивали с толку. Они страшными не были – темные, прямые. Не двигались.
– Брайан, – вдруг заговорил он (у Сары свело живот судорогой), – Брайан! – громче.
Человек с камерой появился за ним почти сразу, Сара не уверена, что Брайан не находился где-то поблизости все это время. В объективе камеры, средь бледных пятен мозаики, она уверена, где-то там на линзе отразилось ее красное и распухшее от слез лицо, и оно смотрело на нее с той стороны, не двигаясь, – они втроем смотрели на нее сверху вниз, ожидая что-нибудь посущественнее соплей и крика. Возможно, ей стоило молиться (почти смешно).
– Я прошу… – проскулила Сара, – прошу… прошу… пожалуйста… прошу… – увядающий голос постепенно спустился на шепот, потом – бессвязный шелест; уже дальше Сара просто двигала губами и вновь готовилась взорваться слезами. Внести в ситуацию ничего нового она явно не собиралась, а попытка вырваться как никогда грозила обернуться ударом в лицо: она же была распластана на земле, словно лягушка на столе в лаборатории, и вскрыть ей брюхо особого труда бы точно не составило! Однако ни у Райта, ни даже у Брайана в руках ничего и отдаленно колющего-режущего она ни разу не видела. Так что препарировать ее будут пальцами, брюшину с органами прорывая ногтями. Кровящие артерии намотают на кулак. Чувства обещают быть фантастическими. Убийственными.
Слезы юркими ручейками выливались из ее глаз, ползли по распаленной коже охотно, как скользили по маслу, ручейками же скапливались в ушах, те словно бы ватой заложило. Завесь белого шума на минуту закрыла собой все прочие звуки. И в голове звенело.
У Сары кольнуло в висках.
Тело сверху было тяжелым и давило сильнее намеренно. Дышала Сара рвано, вдыхая лишь наполовину, выдыхая через рот с кашлем-лаем, судорожно. Райт на ней заерзал, не убирая от волос руку, встал и требовательно потянул за собой. Ноги Сары подкосились, но сама она удирать снова не планировала – глядела с мольбой вкупе со страхом. Так было правильно – только так могло быть по-настоящему правильно.
Она зажмурилась – рот открылся в плаче.
– Н-ну пожалуйста! – прокашлявшись, взмолившись вновь: – Я не хочу умирать!.. Я не хочу!
– Сара! – вопросительно воскликнул Брайан, – никто и не собирается убивать тебя! – и закончил не слишком-то убеждающей насмешкой.
Он лжет, болезненно впивается в мозг мысль, лжет! Смех не был главным, смех никогда ничего не решал, он был лишь одной из многочисленных веток древа безумия, и личное безумие Брайана состояло из него ровно наполовину.
Сара просто опустила голову и сжала зубы, тихо поскуливая и не переставая плакать, как только за локоны дернули – закричала горлом.
– Заткнись наконец! Заткнись нахрен! – рука с волосами отклонилась назад, и Саре невольно пришлось отступить туда же. В следующий раз жжение в голове исчезло только когда спиной она врезалась в дерево. Позвоночнику, если судить по ощущениям, там приходилось вообще не сладко.
Райт прижался к ней и вклинил колено меж ног.
Глаза Сары расширились, а само действие оказалось командой на запуск потока не совсем осмысленных слов. Она быстро-быстро залепетала:
– Я хочу домой! Пожалуйста! Я хочу домой, я хочу домой, пожалуйста, пожалуйста! Пожалуйста!
Райт улыбнулся. Улыбка потревожила густую поросль щетины на щеках. Он сказал:
– Так беги.
И отпустил ее – оставил в покое волосы и шагнул подальше. Следящая за ним большими глазами Сара вжималась в дерево еще несколько секунд, прежде чем немножечко сползти вниз и шатнуться вбок. Сердце у нее билось как у зайца, в общем-то, как зайца ее и держали только что за волосы, будто бы за уши; как за зайцем за ней уже готовились сорваться в чащу. Сара и побежала.
Вернее – сначала она осторожно отступила от них, внимательно наблюдая за реакцией, потом снова, третий шаг, четвертый – почти прыжок. Только после Сара рванулась как ошпаренная, проронив влажный звук плача, ревела она даже когда бежала – едва ли это являлось слезами радости. Саре кажется, после этого кошмара ее глаза еще надолго останутся мокрыми, красными, вспухшими. Сара еще долго будет видеть перед собой объектив камеры и чувствовать нерушимое фантомное давление на груди. Наверное, ей тоже потребуется иппотерапия.
А ничего дальше Сара не понимала. Картинки у нее перед глазами сменялись стремительно, мимо-мимо, но вот отличались друг от друга слабо – перина кустов под ногами, пробивающийся где-то там за ней грунт, деревья тонкие и облезлые. Деревья казались Саре нарисованными, выведенными художником небрежно и только чтобы заполнить пустоты. Выглядели они донельзя жалко, были ненужными и лишь выполняли две примитивные роли: как декорации и как преграды к побегу. Сара неслась отчаянно и отчаянно отбивалась от них руками. Враждебные деревья же в отместку скребли ее кожу ветками, будто иглами.
По мере углубления в чащу жалкие деревья сменялись равнодушными стволами – они были аспидно-черные и мерещились пятнами на конъюнктиве, хоть утро и ползло уже лениво по сереющему небосклону, исчерчивали небо кривыми узловатыми пальцами, прокалывали насквозь облака. Деревья по обе стороны торчали иссушенными, выветренными костями, от них несло сыростью и душной старостью. Они загадочно скрипели, страшно, мрачно, щелкали ветками. Одетые все в траур, шептались о смерти... Косились на Сару... Снова скрипели.
Под напором бьющего в лицо ветра слезы у Сары не успевали выступить на глазах – срывались на землю или ползли к вискам, теряясь в волосах. Лесной холод захватил ее лицо костлявыми лапами и сжал в кулаке сердце, пытал последовательно, не торопясь, не давая низринуться наземь раньше времени. И до того жутко пекло и горело у нее от этого за клеткой ребер, просто полыхало уже, что казалось, словно бы нечто вошло ей в грудь, а свой конец обнажило только где-то под лопатками. Дыра зияла почти посередине, едва слева... Края ее солонели и обветривались, быстро запекались... Органы вываливались наружу и болтались на связках... Из-за ледяного воздуха леденело и горло.
И Сара и правда чувствовала себя пустой. Нет, не так – Сара не чувствовала ничего, кроме звериного, никак не перестающего ворочаться в чреве страха. Он уже был не просто ее частью, иначе она бы точно могла отделить его от себя и рассмотреть основательнее, – он был Сарой, в то время как Сара стала его наипервейшей аллегорией. Она ревела, кашляла, отмахивалась от веток и слез. Если вдруг задевала что-то внизу кроссовкой – растерянно махала руками перед собой, силясь удержать равновесие.
Впереди растворялся мрак, и солнечный свет медленно, под стать истинному безумию, лениво выказывал перед Сарой ужасную бесконечность первозданного леса. Деревья впереди, справа-слева, над головой и иногда даже под ногами. Лес наконец-то пожрал ее с потрохами.
Райт бежал туда, где изредка сновала среди деревьев ее макушка. Волосы у Сары были рыжие, как у коренной ирландки, пониже плеч, в воздухе колыхались будто пламя. Спустившийся на лес свет зажигал их сильнее и выдавал Сару теперь уже полностью – вон она, это точно ее затылок мелькнул где-то сквозь сеть ветвей. Ах какая быстрая! – нетерпеливо подумал Райт. Азарт щекотал нервы, а кровь от него бурлила в венах. Треск под подошвой и правее – подстегивал ускориться. Брайан следовал где-то рядом.
– Сара! – крикнул ей Райт вдогонку. – Но твой дом в другой стороне!
Сара закрывает глаза всего на мгновение, поддавшись, идя на поводу у собственных эмоций, чтобы потом распахнуть веки и смахнуть слезы ресницами, – но что-то все-таки во всем этом безвозвратно упускает. Что-то фатумное, жизненно важное… Крыло бабочки Хаоса совершило свой нетерпимый взмах легко и без возложенных обязательств, едва ли вообще не случайно, и бог в облаке мстительно прищурился – сердце Сары остановилось немного раньше ее падения на землю, и это мгновение на самом деле через край полнилось слишком невыносимыми своими оглушающими криками эмоциями. Сердце Сары за время всего забега совершенно точно сбилось в кашу; кровавое месиво, алая пена, раздавленные сгустки – вот что это было сейчас. Рубиновый лед и корка красного инея. Смесь острых кристаллов вкупе с мясом. Что-то от сердца оставшееся еще разок грузно бухнуло и замерло... Лопнувшая мышца дымила на морозе.
И Сара задыхалась от страха.
И она упала, зацепившись штаниной или шнурками, споткнувшись о древесный корень, запутавшись в ногах. Это произошло чересчур резко, чтобы она успела понять, а уже вскоре разлившаяся в бедре боль все это закрыла от нее собой навсегда. Сара рухнула в колючие кусты, катнувшись на спину, и болезненно застонала. Голова кружилась.
От лица Райта так близко жалобно сжался в комочек желудок и забился туда, где от сердечной мышцы остались кровавые сопли.
Райт оседлал ее бедра и сдавил ногами. Его плечи вздымались вверх-вниз, он дышал глубоко, через ноздри. Темный локон парил подле лица. Губы ссохлись. Он выглядел слегка уставшим, но в целом, вполне довольным.
– Стало быть, – начинает, поймав мотающуюся головешку за подбородок (Сара силится вскрикнуть, но голос вдруг вновь резко сел; она просто сипит: «нет»), – ты дома?
Сара хрипит: «Нет!». Тянет и заходится в кашле: «Не-е-е-е-ет!».
«Пожалуйста, не-ет!»
«Пожа-алуйста!»
Не-е-ет!
Нагнавший их Брайан падает на колени и сгребает в охапку сразу два хрупких запястья – Сара почти что не сопротивляется, ослабшая, обессилившая, полностью увлеченная кашлем и чередованием «нет» и «умоляю», но когда руки заводят над головой – выгибается дугой навстречу. Быть точнее – снова пытается.
Глаз объектива глядит на нее сверху. Не мигая. Снимает лицо. Переходит на шею, спускается к груди, животу, возвращается к затравленному взгляду. Не упускает ни одной слезинки, ни единого всхлипа. Увековечивает. Отпечатывает с той стороны черепа. Отражается в набухшей черноте зрачков. Пронизывает насквозь. Давит. Расплющивает. «Не надо! Пожалуйста! Пожа-алуйста!» Мольбы – намотанные на бобину мозговые извилины, повторяются, повторяют сюжет: «Пожалуйста!» – «Заткнись!» – «Я прошу!» – «Завались нахер!».
Губы у Сары тонкие, цвета недоспелой малины. Сейчас – запунцовевшие, все искусанные и налитые кровью. Райт бьет по ним, не замахиваясь. Рот искажается в вое.
– За-вались, – жестко увещает. Добавляет уже под утихающий стон: – Больше бегать не будешь.
Сара со всей силы смежила веки, стиснула зубы: ниже живота ввинчивалась в тело жуткая, острая, колючая, лишающая разума боль – аккурат в том месте, прямо над поясом джинсов, возникло лезвие. Рождавшаяся под ним линия темнела выступающей кровью, а скоро сочно набрякшая блестящими каплями – походила на бусы. Капли-бусины на ней росли, бухли, пока не побежали в конечном итоге одна за другой прочь, пока кровь не начала впитываться в кофту, в джинсы, очень быстро вырастая чермными пятнами на одежде.
Путь этих слез глаз объектива прослеживал с особой точностью.
А Сара визжала-кашляла.
Сучила ногами.
Перевернутое лицо Брайана застыло у нее перед глазами, ничего необычного: толстовка, щетина, негрубый голос, смех-стержень. «Будь хорошей актрисой», – расположив камеру на земле напротив. «Я обещаю, – накрыв рот ладонью, – это будет больно». Человек слова.
В лучах восходящего солнца багровели деревья.
Сара захлебывалась криком.
Рука сдавливала лицо, давила звуки. Другая – вдавливала в землю запястья.
Собственный голос раздавался в голове колокольным звоном. Звон дробил надвое.
Сама Сара – дробью прошита еще давно, насквозь и навечно. Скорчилась как от выстрела, заревела очень-очень страшно – не ее, даже не человеческое, навряд ли все еще живое. Режет. Раскрывает кровавым бутоном. Вторая рана кровит моментально.
Сара дернула головой.
Огненно-рыжее скользнуло Брайану по пальцам, не жгло, обезоруженное, ласкало холодом. В полусумраке копна волос ржавела, пульсировала чем-то насыщенным на земле. Говорила – так быть не должно. Так неправильно. Не тот поворот. Не тот шаг. Не тот вздох. Неверное слово. Единственная ошибка. Разбухало как мясо в воде. Кровью заливало глаза. Криком впивалось в рот. Крошилось зубами. Стиралось деснами. Вырывалось с языком обратно. В ритуале рождалось первобытное, злое. С ониксами в глазницах. С по-звериному темными губами. Бог ушел. Мать была дома.
– Я приготовила ужин, проходи скорее.
Сара стянула кроссовки в коридоре. Пахло жареным мясом.
– Смотри-ка сюда, – Сара и посмотрела: жаба. Жабьи тушки прожарились до аппетитной корочки на мясистых лапках. – Нашла рецепт на сайте!
– На каком сайте, ма? – прищурилась Сара.
– Исход!
Жабы прыгали на тумбах. В раковине метали икру.
Мать уронила сковороду под ноги.
– В нашем доме… жабы, дорогая!..
А потом села за стол. Жаба прыгнула ей в руки. Ластилась.
– Ты не вернешься домой?
Жабье дерьмо плесневело по углам.
– Ты больше никогва не вернешься домой? – склизкий ком в ее руках критически смотрел на Сару дьявольскими глазенками. – Сгважи, что ты никогва не вернешься гвамой, – голос матери бурлил и пузырился в ее горле, как жир на газу. – Нигваг-гва не гв-варнешься г-гва-гва-амой. Гв-вара, С-с-гвара, г-гва, гв-вара, гв-ва-агва, гв-в-ва,
гв-ва, гва, г-гва.
Две жабы сидели на столе перед Сарой. Одна из них на нее настойчиво квакала.
Сара встала.
– Я не вернусь домой, ма.
Телевизор в спальне с трудом перебивал какофонию жабьего квартета. Шипел:
«...распространение теплого атмосферного фронта… давление будет расти… Осадки в виде лягушек с холодной воздушной массой придут к нам с восьмой гва-а-а-главы,
г-гв-ва, гв-ва-а-а...»
***
Когда Сара проснулась, никаких особо чувств не было.
Она разве что не удивленно глядела на Райта, бьющего ее по щекам, хлопала ресницами, пыталась сморгнуть белесую хмарь перед глазами. Родные ноги чудились ей раздавленными, без костей, истыканными акупунктурными иглами. Что-то в них жужжало, будто оса в бутоне. В уши затекало:
– Очнись!.. – Потом удар – звонкий, сильный, кожа вспыхнула. Весь калейдоскоп чувств разом развернулся вокруг Сары и смыкался душащим кольцом на шее: лицо горело (либо сгорело и теперь только обугливалось), макушку щипало так, что глаза очумело жались под веки, и в руках прочно обосновалась боль, разъедала кости. Раны на ее животе почти уже не кровоточили, кровь вокруг них засохла, мясо – скромно выглядывало из порезов, пахло железом. Красные небрежные мазки выводили что-то у пупка, шли под кофту. Пуговица на ее джинсах была расстегнута. Молния – расстегнута наполовину. Виднелось кружево белья.
Сара задышала как заяц. Или ее трясло. Или Сара не дышала. Неважно.
Сара задрала голову и неверяще воззрилась на Брайана. У Брайана не было лица, была маска – черная, с красными овалами, наверное, подразумевающими глаза. Под ними отыскалась дуга, лежащая строго горизонтально, выгнута вверх. Кажется, грустный.
Она рванула руку в бесплодной попытке, но перед глазами у нее все потемнело от боли. Брайан захватил ее волосы вместе с запястьями, презрительно смахнув с себя рыжее, и Сара заерзала еще сильнее, замычала, суча ногами в надежде скинуть Райта, пока в какой-то момент в руке Брайана не заискрился блеск. Сердце Сары пропустило удар. Пресловутый нож опасно приблизился к лицу. Лезвие вдавилось в щеку. «Тш-ш-ш», – скомандовали под маской. Лучше бы там была камера, подумала Сара, из двух сраных зол не выбирают, но лучше бы он продолжал снимать свое гребаное снафф-видео!
Новые слезы заструились из глаз. У Сары дико болела голова.
Она бросила взгляд вниз, с высоким, переходящим в стон-хрип вскриком столкнулась с черными глазами и темными губами. Кажется, в прошлый раз она отключилась как раз на этом самом моменте, и белая маска, вне всяких сомнений, – как, пока неясно, но точно к этому была причастна. Вглядываться в нее свои же глаза не позволяли: бегали, метались из стороны в сторону, не зная, за что можно уцепиться покрепче, сочились слезами, искали что-то, выход, спасение, лик мессии.
Сам Мессия в Саре заинтересован не был ни разу.
И Сара готова истошно заорать от безвыходности. Обращается к Брайану. Глаза большие, зареванные, воспаленные. Зрачок оттесняет радужку. Молят немо. Лезвие на лице шепчет: «Тш-ш-ш». Брайан говорит: «Закрой». Сара понимает. Втягивает губу, кусает. И в следующую секунду мир тухнет.
(Кажется, Брайан обещает: «Так легче», – издевательство. Маска заглушает речь. Сара не уверена, слышала ли она вообще что-либо.)
(Человек слова.)
Брайан и правда был человеком слова. Как только пальцы впились в бока, прощупывая кожу и растирая алое крошево, сдавили талию, дернули, у Сары реальность поменяла полюса, крутанулась, перевернулась вверх тормашками. Руки лезли в мясо, лежали на ранах. У Сары закружилась голова от резкой смены положения, а от боли – вспыхнули и взвились яркие огни под веками. Она взвизгнула и продолжила тихонечко стонать уже находясь в воздухе, точнее – являясь зажатой между двух тел. Задышала часто-часто, уперлась руками. Застонала вдруг болезненно, вымученно. Едва хватка Райта вернулась на прежнее место – заверещала, словно полоснули по коже еще раз, тяжело закашляла, скрученная болью. Лезвие нежно напомнило о себе на щеке: «Тш-ш-ш». Из прокусанной губы потянуло стальным.
А дальше – хуже.
Дальше – джинсы рванули. Как-то слишком бесцеремонно дернули, яро, Сара краем уха уловила жалобный прощальный скрип молнии снизу. Тут же самоотверженно взбрыкнулась и залягалась. Забила пяткой назад. Прогнулась под лежащей поперек живота рукой. Закрутилась. Распахнула глаза. Наконец-то выкрикнула нечто гневное, нечто секундное, спонтанное, какое-то неуверенное проклятие. А уже в изнеможении – вдруг слабенько заблеяла:
– Я не хочу!..
Райт остановился, черные пятна глаз воззрились на Сару вопросительно и немного удивленно. Она вдруг разглядела радужку в кругляшке прорези. В той одержимо сверкал широкий зрачок.
– Это ничего не изменит, – рыкнул он. – Я хочу. – И рука Брайана немилосердно сжала ребра, когда он теснее прижал ее к себе. Джинсовый пояс совсем ослаб.
И хуже все росло. Пухло, как фурункул под кожей. Больше, больше. Больше. Больнее. Больше. Неумолимо набухало.
Сара чувствовала хуже телом, как чувствуют что-то физическое. Из плоти и крови. Водоворот красного пульсировал у нее перед глазами, а от слежения за ним тошнило.
Хуже выламывало Саре кости и душило шматком сердца в горле.
Она зажмурилась со всей силы в надежде вплыть во мрак снова. В идеале – не возвращаться обратно никогда.
Солнце выкатилось в небо. Свет топил.
Джинсы Сары проехались по бедрам, как бы она ни силилась ухватить их потом задубевшими пальцами, опомнившись. На земле джинсы придавили ботинком и стащили с кроссовками. Обдавший ноги холод поднимался вверх, глодал, сковывал, Сара с трудом могла бороться, прочие попытки сопротивляться чужие руки до смешного легко впитывали – без остатка. Сара вцепилась в руку под грудью, как клещ, царапала, рвала ногтями, желательно в клочья, желательно до кости, раскрыла рот и дышала шумно-сбивчиво, иногда не выдыхала. Глаза – держала закрытыми. Подоплеку к этому – проглядывала слабо. Глумливому обещанию хотелось верить, верить до последней капли, хотелось отдать всю себя, если поможет. Рассудок окончательно отравило страхом.
И Сара – пораженно обмякла, как тряпичная кукла. Дала подхватить себя. Позволила раздвинуть ноги. Впустила. Беззвучно заплакала.
Лезвие скользит по коже: «Тш-ш-ш», – влажно от крови. Жадно. Страстно. Упоенно: «Ти-и-ише», – острием облизывает щеку, бередит рану. Под рукой прогибались ребра, вторая – режет. Глубоко. Уже перебарщивает. Существует ли это понятие? Сара запрокидывает голову: боль нарастает. И хуже нарастает тоже. Обретает скелет, обертывается кожей. Выбирает имя.
Боль – хищной птицей вниз, грызет. Сжимает ее под коленками, прижимается, плотнее, вплавляется телом, резко, сразу, беспрепятственно, одним толчком. Давит бедрами так, будто ставит теперь уже последнюю точку. Мгновенная слабость… И еще раз. Еще раз. Еще. Снова. Быстрее, злее, резче. Уже не больно, не приятно – никак. Противно, мерзко. Отвратительно... Мокро… Скользко… Жарко-холодно. С острым контрастом вдоль по коже. С рукой в крови, с окровавленным лицом и пульсирующим чревом. Под рваными движениями борозды расходятся, вот-вот вновь распорются рдяным. Уже сочатся полупрозрачной кровью, словно древесным соком. Задеревенелый стан – сгибают. Еще сильнее, еще глубже, глубже-глубже, внутренности в кашу, мысли в кашу, сознание – вон из моей головы, прочь, не возвращайся, я тоже не вернусь. Беги, беги, отсюда и от меня, убирайся навсегда. Отпусти душу, отпусти меня, не трогай мои волосы – обожжет. А-а-а-а! Уйди, пожалуйста, прекрати-прекрати-прекрати! Мне так больно, мне так невыносимо больно, я прошу тебя! А-а-а-а! Я тебя умоляю! Остановись! Убери нож! Убери это от моего лица! Жжется! Прошу!.. Про… прош-шу!.. Про… шу…
***
Когда все заканчивается, заодно заканчивается и Сара. Выходит вся. До дна. Ее руки поверх рук Брайана – неправильны, недвижимы, будто бы вросли, как впились безвыходно-отчаянно где-то еще вначале – так и замерли. Замерло в Саре все.
И она даже не вскрикивает, когда ноги отпускают: встает на носочки. Пальчики дрожат, она осторожно наступает Брайану на ботинок, примеряясь, мнется что-то, непонятно – едва ли пытается отдалиться, или наоборот жмется ближе, собирается для прыжка, соскабливает там внутри себя последние силы, соскребает бесполезные остатки со стенок. И о боже! Как же она тряслась! Сколько всего в ней было трясущегося!
Дрожал ее ровный подбородок, дрожали потемневшие кровью губы, кажется, даже спину, сырую всю, пронзала судорога. Противная мелкая дрожь щипала ее за щиколотки и икры и неспешно перекочевывала на запястья – Брайан ярко ощутил, как зашлись в треморе девичьи руки, разжали пальцы, под ними – розоватые отметины, нечеткие, быстро разглаживаются. Она же даже не сковырнула кожу. Глу-упая. Сла-абая.
Как только обе конечности повисли плетьми, он развернул ее к себе, взяв за плечи.
Лицо у Сары было страшное, выбеленное. Щека в крови – росчерки продолжаются на челюсти, уже на шее начинают редеть. Там капли и застыли, свернувшись липкими сгустками.
Под кровяной пленкой Брайан разглядел порезы – он ей обещал.
Когда Сара поднимает на Брайана свой невидящий взгляд, он говорит:
– Я не буду.
– М-м? – оборачивается Райт, скептически вскинув бровь. – Подрочишь в кустах?
– Не хочу, – отрезал. Отодрал красные волосы от лица, расчесал пальцами челку, погладил по голове, как собаку. Сара смотрела не отрываясь, пронизывая, залезала куда-то под кожу вместе со всей своей дрожью. Затянувшийся момент Брайану претил. – Она в крови и сперме.
Райт хмыкнул, пожав плечами. Вопрос возник на почве праздного любопытства, и ему было полностью все равно, что Брайан теперь с ней сделает. Главное – она должна жить.
Он подобрал с земли камеру (она все еще писала) и остановил запись. Уже после Райт вернулся.
– Классный фильм получился, – обратился он к Саре, убирая с ее шеи прилипшие локоны. – Не хочешь взглянуть?
Сара не смотрела. Она вжала в плечи голову и сжалась сама, ткнулась в Брайана лбом, зажмурилась, стиснула зубы. В крошку.
До ушей доносились звуки – шаги, шелест кустов, приглушенные голоса; звонкие крики, крики до кашля, до хрипа, до сорванного голоса.
«Прошу!..»
«Умоляю!..»
(Треск.)
«Мне больно!..»
Еще через несколько вскриков звонкий голос затих, и Райт посмотрел на экран: пара ног и дерево позади. Неужели Саре безразлично, что было после потери ею сознания?
– Забей, – обронил Брайан. Райт потерял к девчонке всякий интерес. – Это ступор.
– Ладно. Пусть оденется. И, – Райт отдал камеру Брайану, – в Риотт. Сам иди. Я за машиной.
Брайан взглядом мазнул по его спине, когда Райт уже закуривал, уходя, взглянул на Сару. Глаза у Сары – светло-зеленые, как молодой лист, подсвечиваемый солнцем, с синим ободом у краев радужки, где-то между – теснится чистейшая бирюза. И такие совершенно растерянные, влажные от слез, вспухшие. Глаза раненого животного. Оленьи. Смиренно ждали выстрела в сердце.
Брайан взял ее за предплечье и потянул – Сара споткнулась на месте, но оживилась быстро: голые ноги замелькали по траве, шаг-второй, а сама она согнулась и теперь на дикую лань походила еще сильнее. И шея – какая же она была у нее! Длинная, подвижная, изящная. Вытянутая вперед. Рыжие вихры – вниз водопадом. Кровь на ней – услада для эстета. Брайан бы не преминул заснять лань на лоне природы – обнаженную, грациозную, неоспоримое утверждение прекрасного; со сбитыми ступнями и в лилово-алых бутонах гематом… с персиковой кожей и горящими в свете солнца волосами, словно напомаженными… с запекшейся на губе кровью, взглядом стеклянных глаз – не дернется, застыла, как статуя, выдолбленная из какого-то дивного камня, – масляно-алое тянется от носа, взгляд – пробирает, а глаза – умные, шире-шире, шея напряжена. Гибкая спина – в веснушках – точками пунктира.
Брайан остановился.
Сара вздрогнула, когда он повернулся к ней.
– Оденься, – пустил. – И закрой свои ебучие глаза.
Сара бросилась к джинсам, писклявенько заскулила, стискивая ладонями, – и лицо ее исказилось некрасивой гримасой.
Бога все еще не было.
