All colors of blindness

У Хёну крепкие руки. Кихён знает это потому, что никогда не может выбраться из постели не разбудив его: от идиотской привычки стискивать в почти болевом захвате далеко не хрупкую фигуру избавить Хёну невозможно, да Кихён, впрочем и не пытается. Хёну вздыхает тяжело, поворачивается на другой бок и засыпает так же быстро, как просыпается. Кихён не оборачивается на него, ныряет в свободную футболку и уходит курить. Это идиотское плацебо от душевной боли, но Кихён может похвастаться, что работает. За окном кружат в хмуром танце отблески фар проезжающих мимо машин и медленно сыплется звонкий январский снег. Кихён ощущает его хруст у себя на зубах, и чешет где-то у ребер, по центру грудной клетки, словно пытаясь выскрести оттуда наметенные бесконечными заморозками сугробы. Не получается, только горько саднят царапины от коротко стриженных ногтей и растрескавшиеся губы под сигаретным дымом. Хёну не запрещает курить. Наоборот, целует глубже и дольше, словно табачная горечь идеальная специя для солёного от разодранных в кровь губ и сладкого от гадких мятных леденцов рта. Кихён просаживает стипендионные на дешевые сигареты в надежде сжечь свои лёгкие густым вязким дымом раньше, чем их всосёт черная дыра, поселившаяся в клетке стальных рёбер, и исправно открывает дверь поздно вечером, когда вообще-то нужно работать, но Хёну это интересует мало. Кихён вздрагивает, когда стучит за спиной керамика чашки и гулко шумит вода, поэтичным горным потоком разбивающаяся о покатые стенки жёлтого дешевого фаянса. Недокуренная сигарета летит вниз, в полутьму жилого района. Кихён не тушит её, чтобы было оправдание не оборачиваться: едва мерцающий огонёк, конечно, куда интереснее неловкой испуганной тишины. В голове Кихёна крутится вопрос "Который час?", которым он трусливо перекрывает любые по-идиотски романтичные мысли о полуночной случайной встрече. А Хёну, конечно, кладёт влажные холодные руки на подрагивающие от полувздохов бока и упирается лбом в плечо. Кихён благодарит его за то, что не чувствует спиной горячего со сна тела. -Пошли спать. Кихён ловит глухие, немного безразличные, отчаянно эгоистичные слова раскрытым ртом и выдыхает протяжно: хочет дотянуться до стекла, оставить на нем след, представить, что это след в чужой душе. Не получается. Удаётся только кивнуть и повести плечом, выбраться из захвата. Кихёна на самом деле никто не держит. А синяки на боках это лишь пролитая на стеклянный шар краска, просочившаяся по трещинам в центр расширенного до упора зрачка. Зрительный нерв Кихёна поражён тёмно-фиолетовым. Кихён забывает закрыть форточку на кухне и в ледяной постели слушает вой ветра, затерявшегося между двумя слоями оконных стёкол. Укрытая густым туманом тьмы фигура рядом кажется каменным изваянием, и Кихён моргает даже пару раз, надеясь, что камень перестанет размеренно дышать, приподнимая тонкую простыню, которой кажется достаточно в холоде январских ночей. Хёну не придвигается, но придвигает ближе, отворачивает голову и продолжает забирать кихёнов воздух, словно самого Кихёна ему не достаточно. Кихён пытается ухватиться хотя бы за остаточное тепло, но обледеневшие изнутри лёгкие лишают надежды согреться. Кихён смотрит прямо перед собой и в тысячный раз думает, что всё можно (или нужно) прекратить. Что "всё", никто, конечно, не обозначает, но и на тысяча первый раз ничего не изменится. Потому что Хёну не нужно иметь пароль от двери в холодную квартиру - у него есть ключ от разбитого сердца. Кихён думает так долго, как только может, пока мысли не начинают путаться, а отсутствующие решения кружиться миражами перед устремлёнными в рыжий в отсвете зарядного устройства потолок глазами. Только когда тьма наполняется сверкающими пятнами усталости, Кихён крепко зажмуривается, пытаясь прогнать монстров из головы, и расслабляется. В конце концов, если не удаётся получать удовольствие от благотворительной душевной проституции, так можно хотя бы подождать заслуженного спокойствия. Даже если до него миллиарды световых лет, вычерченных горьким серым дымом дешевых сигарет.