All colors of blindness

Не сказать, что Кихён удивлён. Они с Хёну часть одной не очень большой компании и почему бы не поговорить? С другой стороны, Кихён стоит на пороге собственной квартиры в растянутых старых спортивных штанах и футболке Чжухона, который вышел за пивом. Хёну прячет руки в карманах новенького бомбера, привезенного кем-то из друзей откуда-то с западных берегов Северной Америки, и смотрит куда-то в колени переминающегося с ноги на ногу Кихёна. — В общем-то… Кихён смотрит на Хёну внимательно, но без особенной заинтересованности. Что, в конечном счёте, может нового сказать ему староста, с которым они практически каждый день видятся на лекциях в университете (Кихён специально подбирал часы посещений), даже завалившись в чужой дом в начале первого? — Ты гей. — Я в курсе. Кихёну очень хочется закрыть дверь прямо перед носом отчего-то очень внимательно разглядывающего косяки и стены Хёну, но он только складывает руки на груди и скрещивает ноги, упираясь плечом в холодный крашеный бетон совсем рядом с крючками для ключей: защищается рефлекторно, скрывая нервозность за насмешливым взглядом и чуть поджатыми губами. Хёну этого, конечно, не заметит. Он же смотрит куда угодно, кроме лица. — А я нет. — Под сомнением. Кихён хочет сказать не это. Хочет повторить «Я в курсе», свести разговор на нет, но в голове отчаянно всплывают события последних недель, слишком довольный Минхёк, которого почему-то всегда приходится куда-то отвозить. Обязательно Хёну, хотя права и машина есть ещё у Хосока. И единственная надежда остаётся на то, что голос не дрожит от сдерживаемой бессмысленной обиды, и не слишком сильно ранят слова горьким ядом, которым пропитана каждая буква. С этим Кихён ничего поделать не может. — Но я тебе нравлюсь. Хёну почему-то игнорирует контр-атаку, отмахиваясь от неё, точно от назойливой мухи, бьёт словами наотмашь, прёт напролом подобно танку, ломает наспех выстроенную защиту Кихёна, который как обычно оказывается неготов говорить ни о своей ориентации, ни о своих симпатиях, ни, тем более, с причиной его бесконечных кошмаров наяву… и да, пожалуй, утреннего стояка. — Допустим. Шуршат шаги по балконному коридору, звенят бутылки в плотном мешке из полиэстерола, с которым Кихён обычно таскается до ближайшего рынка за кимчи и рыбой, щелкает зажигалка, под окнами воет сирена. Кихен слышит все отчетливо и слишком громко, стараясь не вслушиваться в чужое немного шумное дыхание. Они стоят на пороге распахнутой квартиры, на балконе курит Чжухон и вечерняя тишина засыпающего дома уплотняет воздух, затрудняя дыхание. Кихен хочет конца. Прямо сейчас. — Но я натурал, — в конце концов повторяет Хену. Кихен пожимает плечами, распрямляется наконец и тянет на себя дверь, утопая в тьме собственной крепости и отрезая себя от мира, в котором чужой человек приносит по ночам странные разговоры, бередит и без того отказывающиеся заживать раны и обижает даже, возможно, совсем того не желая. Конечно, дверь упирается в подставленную ногу (как в кино, безусловно), но это все. Просто, наверное, Хёну знает, что если эта дверь закроется сейчас, то открыть ее снова не представится возможным. Кихену приходится обернуться. Приходится скользнуть взглядом по вечно опущенным плечам, словно Хёну пытается стать меньше, сжаться до размеров атома, исчезнуть из поля зрения. Приходится приоткрыть дверь и спросить «Что?» Но он слишком трус, чтобы повесить на себя ответственность за шаг вперед и в пропасть, расставить все имеющиеся точки, рассыпать запятые, утвердить многоточие. Он по прежнему не делает ничего для того, чтобы Хёну перестал быть просто старостой его университетской группы. — Не знаю, — сдается Хёну. Стоит в дверях, все так же удерживая одну ногу на пороге у самого косяка, и кажется очень старается не свалиться, не уткнуться носом в заботливо подставленное плечо всегда готового выслушать Кихёна. Даже на этот раз. — Останешься? Дверь открывается пошире, в конце концов в коридор с улицы заползает Чжухон и улыбается широко и неискренне, протягивая добычу. Кихен запускает и его, оглядывает зачем-то коридор и отрезает всех троих от внешнего мира до следующего утра. Ему опять приходится быть кем-то, кто будет слушать. И никогда тем, кто кричит.