All colors of blindness

К Хёнвону никто не приходит. За окном сияет осеннее солнце, оставляя на белых простынях рассеченные сеткой жалюзи пятна рыжего тепла, за дверью шуршат по кафелю колеса тележек, поскрипывая на швах между плитками, молчит выключенный телефон. Хёнвон целыми днями сидит в своей палате на одного и смотрит между железных реек на ослепительно синее небо, вспухшее язвами обманчиво безобидных облаков. Под повязкой на груди чешется. Семь ножевых ранений отчаянно отказываются заживать, каждый день, каждое мгновение грозясь заражением крови. Хёнвон не против такого исхода: для самого себя он носитель куда более опасного вируса. Его кровь горит без огня, а голову сжимают стальные обручи нервного напряжения. Хёнвон так отчаянно сильно ненавидит себя, что каждая клетка его собственного организма играет с болезнью в поддавки. Хёнвон не хочет выздоравливать. Еще и потому, что никто не приходит. Кажется, у Хёнвона есть друзья. Были по крайней мере, когда он очень старался не выжить на полу своей комнаты в родительском доме, глотая очень-очень теплую и очень-очень горькую кровь, норовившую перебраться через заградительный барьер плотно сжатых губ. Кажется, кричали что-то, мелькали перед закрывающимися глазами, мешали… умирать. А сейчас вышли все, забыли номера, постирали адреса и оставили наедине с ледяным осенним солнцем. Наедине со жгучей, невыносимой ненавистью, которую он так старался выгнать, вырезать, уничтожить в самом её зачатке, чтобы не расползлась по рукам, чтобы не закрыла глаза угольной пеленой, чтобы не испачкала, не замарала очень чистых одеяний. Хёнвон изучает макушки засыпающих на зиму деревьев, заглядывающие в окна день ото дня, пьет прописанные таблетки, молча терпит перевязки. Не живет, существует на искусственной прикормке, крутит в голове мысли, которые нельзя думать, имена, которые нельзя называть, слова, которые нельзя вспоминать. Наверное, это рефлексия. Только, она не в силах заставить включить телефон и позвонить по самому обыкновенному номеру, который Хёнвон очень хотел бы знать наизусть. К нему не приходят даже родители. Вроде, об отце написали очень нелицеприятную статью, обвинив в доведении до самоубийства единственного сына. Хёнвон ничего не собирается опровергать. И никому не будет предъявлять обвинений. Виновато только едкое, в самом центре его тщедушного тела. Скребется, хихикает, дышит хрипло по ночам в плотно заткнутые уши и не дает себя поймать, ухватиться за скользкий хвост и выбросить к черту, чтобы дышалось свободнее. Хёнвону, на самом деле, чтобы хотя бы дышалось. Когда приходит Хёну (всего один раз через девять минут после полудня), Хёнвон с ним не разговаривает. Слушает скучные новости тихим голосом и смотрит в окно. Хёну его не дергает. Оставляет на столе груши — четыре идеально круглых сладких плода — желает поскорее выздоравливать и поздравляет с Чусоком. А потом Хёнвон снова остается один. Время капает по секундам стрелками механических часов, висящих над дверью, и впервые Хёнвон встает по своей воле, чтобы трясущимися ногами забраться на пластиковый стул, притащенный волоком от окна, и сдернуть с гвоздика шумные механизмы. Не то чтобы они мешают Хёнвону. Просто очень хочется остановить время. Ему нравится сейчас, но оно почему-то не поддается на уговоры замереть пугливо, как в лучших фантастических фильмах. Хёнвон останавливает сам. Открывает окно, жмурясь от лучей рыжего закатного солнца, высовывает руку с зажатым между пальцев блюдцем часов на улицу и просто отпускает. Даже не смотрит, куда часы приземлились. Лишь закрывает окно, вздыхая спокойно (подживающие порезы отзываются на растяжение резкой болью), и снова застывает в окружении больничных простыней. Один на один со своим проклятием.