Умиротворение

Она должна извиниться перед ним. Не из-за её срыва на вокзале — хотя бросить ему в лицо слова о тюремном заключении был далеко не одним из самых прекрасных моментов, отметила она, и её внутренний голос согласился. Нет, она обязана извиниться за большее. И он может даже не принять извинение. Нет, он примет его и даже будет милостив, но это не будет ничего значить для него. Кларисса закончила расстегивать платье, осторожно сняла и отложила его в сторону. Бюстгальтер и трусики последовали за ним. Последние было трудно снять без наклона, и она остановилась, чтобы отдышаться, красиво и медленно, не обращая внимания на боль, которая прострелила её тело более резко прямо сейчас. Она должна была ещё принять таблетки перед сном. Кларисса могла слышать его за дверью ванной — ну, нет, по большому счёту она слышала прочие вещи, которых он касался (к примеру, смеситель), но не его самого. Она прошлась глазами по обнажённому отражению: синяки, выглядывающие из-под бинта, не были чем-то, о чём она беспокоилась. Встроенный душ манил, но она знала, что не попадёт под него сегодня. Она уже слишком устала. Утром, всё будет утром. Всё равно, что он не скажет про это. Она почистила зубы, а затем смочила тряпку в раковине для того, чтобы вытереть себя, но там где не было бинтов, она не могла сама сделать этого из-за боли. Когда Кларисса была готова, она развернула сверток, который он дал ей во время пути сюда. Очевидно, это не её пижама из плотной шерсти. Она облокотилась на стену и осторожно подняла одну ногу, а потом вторую, чтобы надеть чистое бельё. Её спина заныла, но это лучше, чем пытаться наклониться и упасть на пол. Потом она подняла ночную рубашку. Кнопки. Большие, простые кнопки. Я уверена, что он уже что-то приготовил на завтра. Потому что он обдумывал всё это, в то время как ты сидела ровно на заднице в той проклятой кровати. А затем он мирится с твоими капризами весь день, и он борется только с тобой, потому что знает, что ты массивная куча не выплеснутой злости, и тебе потребуется сорваться на что-то, чёрт побери. О, да. Она, безусловно, должна извиниться. Ткань была мягкой — хлопчатобумажная фланель глубокого изумрудного цвета. Кнопки были расстёгнуты, ей нужно только скользнуть руками в рукава и защёлкнуть их. Он был дотошным в плане ухода за ней. И она жестоко обходилась с ним за это. Её слова никогда не соответствовали действительности — как и его ответы — но её фразы были злыми. И он не закрывал на это глаза. На что это походило для него? Ему, конечно же, было в каком-то плане хуже, чем ей: она охотно уступила ему контроль над всей ситуацией. Он, как она и ожидала, никогда не отпускал контроль, независимо от того, какую тактику применял Фредерик Чилтон. Он поддерживал полную свободу в своих мыслях — но всё остальное, до мельчайших деталей, было по прихоти других. И всё же он всегда был «на уровне», когда она посещала его, никогда не терял самообладания. Беспокоило ли это его? Бесформенная тусклая форма, отсутствие адекватных приборов для бритья… она слышала, как удовольствие проскользнуло в его голосе во время обеда, когда он описывал, что нужно было быть одетым должным образом в детстве из-за своей семьи. Ношение же серой формы в течение многих лет должно быть расстраивало его, даже если он не показывал этого. Что же он сказал вчера? У меня было очень мало средств в распоряжении, которыми я мог привлечь вас. Если бы он никогда не был пойман… если бы они встретились как-то по-другому… он бы приложил усилия, чтобы привлечь её внимание? Необычные одежды, причудливые приёмы пищи, причудливые концерты… Она отметила, что у него было всё необходимое: его голос, его способность проникновения в суть и его внимательность. Всё остальное было лишь признаками, расширением его внимания и напоминанием о заботе. Он знал, что это такое — получать плохой уход. И усилия, которые он прилагал ради неё, давали ясно понять, что его забота о ней была согласована с её желаниями. Она щёлкнула последней кнопкой и пригладила ткань ночной рубашки. Он, конечно, выбрал её не для себя: она не была похожа на ту, что он отправил ей в День святого Валентина. Нет, эта одежда была подобрана, чтобы заставить её чувствовать себя тепло и уютно, как в объятиях. По его мнению, её потребности были превыше его собственных. Она в первую очередь. И это было что-то, чего она не чувствовала после смерти её отца. Доктор, Ганнибал, напомнила она себе, тоже скучал по таким чувствам? Когда его желания важны для другого человека? Или же он одаривал её щедрым вниманием, потому что он скучал по противоположному чувству — удовлетворение от наличия кого-либо в своей жизни, о ком можно заботиться в первую очередь? Она знала, что его мать, по крайней мере, должна была это делать, когда он был молод; это было ясно исходя из того, как он говорил о ней. И ещё тогда у него была младшая сестра. Он лелеял свою сестру так же, как и её сейчас? Была ли забота частью его натуры? Что-то, что он должен делать для тех, о ком он думал с нежностью? Что-то он узнал, наблюдая за поведением отца или из наставлений матери, как быть джентльменом? Может быть… что-то, что заставило его чувствовать связь с ними до сих пор? Она была подавлена, когда вышла из ванной, погруженная в свои мысли, но Доктор ничего не спросил. Он просто помог ей сесть на переоборудованную кровать и предложил таблетки с бутылкой воды. Она поглотила их с благодарностью. Он взял воду и отставил её. Ей нужно было лечь, но она знала, что это будет больно. Если она перенесёт вес на левую руку, может быть, она сможет избежать… Но он был быстрее, чем её мысли, взяв на руки, он положил её на матрас прежде, чем она успела почувствовать боль. Она посмотрела на него, когда он укутал её в простынь и одеяло до самого подбородка. Она с трудом достала левую руку, хотя она знала, что ей едва хватит сил, чтобы схватить его, если он решит уйти. Его лицо ничего не выражало. Она не была уверена в том, о чём он думает. Но она до сих пор должна извиниться… и, может быть, может быть, она могла бы найти способ, чтобы показать ему, что это значит. — Мне жаль, вы знаете. Делать вам больно. Он посмотрел на неё с притворным удивлением. — Я, кажется, невредим, моя дорогая. — Не пытайтесь, — её свирепый взгляд был немного неэффективным, наверное, из-за её слабости, но она знала, что он прочитает её намерение в нём. — Я имею в виду: прошу прощения. Он не притворялся, что неправильно понимал её, но слегка покачал головой. — В этом нет необходимости, Кларисса. Никаких сожалений, м-м-м? — Вы так можете, я знаю, и, возможно, я смогу тоже, но это не… Я не жалею, что оставила вас в июне, и я не жалею, что вошла в тот дом, чтобы спасти маленькую девочку. Мне нужно было сделать эти вещи для себя. Но мне жаль, что я делаю вам больно, покидая вас, и мне жаль, что я побеспокоила вас настолько, что вы рисковали сами прийти сюда. И мне нужно, чтобы вы знали это. — Я знаю, Кларисса. — Мне нужно, чтобы вы знали, что важны для меня. Что ваши чувства важны для меня, даже когда я не всегда знаю, что они есть, и даже тогда, когда вы думаете, что вам нужно приструнить их, чтобы проанализировать их и отмести прочь, и даже тогда, когда я чувствую, что должна уйти и делать глупые вещи, выражая свою независимость. Её мышцы были напряжены, чтобы передать… серьёзность… слов, и это грозило перейти в пульсирующую боль в животе. Слова, которые прояснили бы её намеренья, которые просто сказать, но они не сорвались с губ. Последний раз, когда она говорила: «Я тебя люблю» кому-либо, её голос звучал по-детски. Это была мантра — если она скажет это достаточное количество раз, папа проснётся, улыбнётся ей и назовёт «тыковкой», а затем посадит рядом с собой на скамейку-сиденье в пикапе и повезёт к ручью, чтобы научить её приманивать синежаберника. Но он никогда не проснётся. Она не сказала этого достаточно, или правильно, или с нужным чувством. Плакать и просить было бесполезно. И она никогда не сказала бы эти слова ещё раз, никогда не поверит им снова — они подвели её. Ни своим смотрителям в лютеранском доме, ни друзьям, даже Арделии, ни немногим мужчинам, с которыми она делила постель. Это не имело значения, потому что она не хотела, в любом случае, говорить их. Но теперь, когда она так отчаянно хотела, чтобы он знал, она не могла найти слов, не могла заставить их пройти сквозь ком в горле. Если ты скажешь ему это, то случится что-то плохое. Он оставит тебя. Они заберут его. Ты потеряешь его навсегда, и снова будешь одна. И это одиночество, это чувство, к которому она так привыкла, было бы сейчас невыносимо. Он настолько глубоко укоренился в душе, что теперь разрыв этой связи с ним убьет её. Но если она никогда не скажет ему… если он никогда не узнает… эта мысль была невыносима тоже. — Я знаю, — повторил он как-то одновременно твёрдо и мягко, чем раньше. Его рука легла ей на плечо, и пальцы слегка помассировали его. — Вам не нужно подчеркивать, то, что вы пытаетесь сказать, Кларисса. Я вас хорошо понимаю. То, что вы говорите мне без слов, столь же мощно, как если бы вы облекли свои чувства в словесную форму. Её сердце пустилось в галоп, быстрее ритмичного звука поезда, движущегося под ней, и каждый стук сердца вбивал ей одну мысль в мозг. Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя. Он наклонился ближе, а затем, убрав волосы с её лица, и прижал губы к уху. — Я знаю.

* * *

Она задрожала, когда его губы оказались у её уха. Он отстранился медленно, постепенно. Он изучал её лицо. Она более расслабилась теперь, и боль отступила. Возможно, это было плацебо действие обезболивающих… но он не верил, что дело в этом. Его слова были более вероятной причиной. Её привязанность к нему была довольно сильной, несмотря на то, что она пока не выразила это словами. Существование эмоций было очевидным. И всё же… любовь была чем-то вроде квантовой механики. Он должен попытаться оценить её преданность ему, тогда он сможет убрать все помехи. Любит она его или нет, она держала это глубоко внутри себя. Принуждение её к принятию решения и пристальное наблюдение могли привести к ответу, который он не хотел слышать. Она всё ещё боролась со своей любовью к нему или с тем, что связывало с ним, и её кажущаяся неопределенность разбудила ответное… беспокойство… в нём. Это была ошибка, неуверенность, он никогда раньше не сталкивался с ней. Он когда-то был совершенно уверен, что отец гордился им, уверен в любви матери к нему, чистой преданности своей сестры. И когда они оставили его, он уже не испытывал потребности в чём-то подобном. Для таких связей. Но он очень хотел таких связей с Клариссой Старлинг. Он сел на край койки, у её бедра. Тыльной стороной ладони она коснулась его. — Останешься? Её голос был неуверенный и тихий. Он не собирался уходить, хотя он, конечно, заказал отдельный номер для себя. Оставить записи, показывающие, что Кларисса ехала домой с неизвестным спутником, было бы неразумно. Тем не менее, он был рад, что она попросила его. — Конечно, моя дорогая. Если вы обещаете отдыхать, м-м-м? — Вы тоже? Он запрокинул голову, чтобы изучить верхнюю койку, которая всё ещё была прижата к стене. Хватит нескольких минут, чтобы опустить кровать, если она намерена требовать, чтобы он отдохнул. Перкоцит, скорее всего, усыпит её задолго до того, как ему придётся сделать вид, что он спит. — Конечно, Кларисса, хотя вы скорее нуждаетесь в отдыхе, чем я. Я лягу на другую кровать, если вы хотите. — Нет, я имею в виду, — она сделала паузу, чтобы зевнуть, отвернувшись лицом к стене показывая ему линию своего горла. — Простите. Я имею в виду отдохнуть здесь. Со мной. Ее рука двигалась над покрывалом рядом с его ногой. Нижняя койка была такой же ширины, как стандартная односпальная кровать для ребенка или подростка, хотя подушек было достаточно для двоих. Но он не хотел рисковать и повторно травмировать её. — Это неразумно, моя дорогая, — он говорил мягко. Он не хотел прямо отказывать ей. — Койка узкая, и я не хочу столкнуть вас. Она подняла бровь: несколько странный взгляд из-за того, что её веки были полузакрыты. — Слабое оправдание, — ни гнева, ни обиды, по крайней мере. Её обвинение казалось, больше… дразнящим. Сонливость, возможно, была не единственным побочным эффектом перкоцита. Видно, эйфория приходила на начальных этапах, если анализировать на её поведение вчера и сегодня. Такое детальное понимание её ответов очень ценно, оно может понадобиться ему в обращении с ней. — Вы самый осторожный человек, которого я знаю… Я надеюсь, что вы не хотите причинить мне боль. — М-м-м. Нет, ни за что на свете, моя дорогая. — Тогда ложитесь со мной, — она подвинулась поближе к стене, одеяло пошло волнами от её движений. Она задышала немного быстрее из-за напряжения, но не показала, что ей больно. Её голова склонилась к нему. — Здесь достаточно места. В самом деле, на кровати было достаточно места, чтобы лечь. И её раненый правый бок был возле стены. Кларисса была достаточно защищена от любого его движения. Продолжать отказывать — только огорчать её. Он наклонился, чтобы снять ботинки. Его пижама, наряду с остальной частью его вещей, была в другом номере. В его сумках не было ничего, что можно было накинуть в одно мгновение, если возникнет такая необходимость. Собственно, одежда для сна была не так важна в данный момент, предположил Доктор, так как он не будет спать. Даже если бы это не было связано с её здоровьем, он всё равно бы не спал, чтобы просто наслаждаться её близостью. Он смаковал каждое мгновение с ней и сохранял в комнате своего сознания, посвященной исключительно ей. На данный момент, по крайней мере, таких моментов было относительно мало, чтобы он мог позволить себе пропустить их уединение. Обувь встала аккуратно в конце кровати, он повернулся и лег на правый бок поверх одеяла, положив голову на руку. Он нащупал её и погладил большим пальцем по запястью. — Так нормально, Кларисса? Она улыбнулась ему, хотя её глаза едва открывались. — Пойдёт, я надеюсь. Вы лежите рядом со мной, я выиграла спор между нами. Он улыбнулся, хотя она вряд ли заметила это в её текущем состоянии. — Вы сделаете жизнь довольно интересной, если будете настаивать на победе в каждом споре, Кларисса. — Не во всех,— пробормотала она. — Только в важных. Он начал тихо напевать колыбельную, поощряя её желание спать. Его пальцы массировали её собственные, улучшая кровоток, стимулируя процесс заживления, который забирал энергию для решения других задач. Колыбельная. Наполовину забытые слова, смесь литовского и итальянского, отстранённо отметил он. Его внимание по-прежнему было сконцентрировано на более важных вопросах: на замедлении пульса Клариссы, на ровности её вдохов. Она уснёт в ближайшее время. Он был не готов, когда она заговорила. — Так мило, — её голос был почти не слышен. Он наклонил голову ближе и почувствовал тёплый выдох на щеке: — …убаюкивали её тоже. Она была на полпути к миру грёз. Было не удивительно, что её слова имели мало смысла. Он сделал паузу в своем пении: — Её? Голова сонной Клариссы качнулась. — Ваша сестра. Это нормально, если вы думаете о ней. Должно быть, это больно потерять её. Ледяная боль пронзила грудь. Откуда она знает? Ему очень хотелось спросить её, потребовать объяснений. Но ей был нужен покой, и казалось, что она нашла его. Она больше не говорила. В конце концов, он положил свою голову рядом с ней, немного потянув, чтобы занять одну и ту же подушку. Кровь стремилась через её висок по венке на лбу и дальше: он созерцал выработок её мыслей. Если бы это было возможно — получить такие знания через осмос, несомненно, он бы выяснил всё сейчас. Ибо всё, во что она верила: справедливость, её интуиция — ощущались им как своего рода благодать. Он размышлял в течение нескольких часов. В значимости, конечно, не было знака равно между Мишей в его сознании и Клариссой. То, что она каким-то образом почувствовала правду — хотя он упомянул Мишу в её присутствии только один раз, как он вспоминал, и не упоминал о её смерти вообще. И хотя он сам сопротивлялся этим знаниям и пытался отрицать, что кто-то может занимать много места в его мыслях. Что она приняла, без сомнения, что его любовь к ней не может также не содержать небольшое количество переноса одной личности на другую. Когда он смотрел в её глаза, он увидел, что тот же самый глубокий колодец чистоты и веры в него… Он не оправдал невинное доверие Миши. И всё-таки Кларисса понимала его природу, возможно, даже ценила его натуру, её доверие к нему было столь же глубоко и беспощадно. Он не мог предвидеть, что найдёт подобное ещё раз в своей жизни, что он будет достойным его. Если бы он был способен на это, то Ганнибал Лектер может, в тот момент, поверил в существование милосердного Бога. Он очнулся от созерцания только после того, как часы пробили четыре часа утра. Хотя Кларисса всё ещё спала. Её не беспокоили ни раны, ни его близость. Но нужно было разбудить её на короткое время. Обезболивающие были наиболее эффективными, когда их принимаешь по расписанию, а не во время приступа боли. Он поднялся с постели, чтобы взять перкоцит и воду, прежде чем вернуться и сесть рядом с ней. Он мог бы просто позвать её по имени или потрусить за плечо, этого будет достаточно, чтобы разбудить её. Но он обнаружил, что его пальцы скользили по её лицу лаская щеку в повторяющемся, круговом движении, когда он прошептал её имя. Нежное пробуждение позволит ей уснуть быстрее, правда, но это была не единственная причина, почему он так поступил. Его мотивы были совершенно эгоистичными — почувствовать удовольствие от мягкой кожи под своими пальцами и наблюдать открытую любовь на её лице, когда она медленно начала просыпаться. В этом неконтролируемом моменте между сном и бодрствованием, когда её веки поднялись, он видел бесконечные глубины, в которых даже он мог найти покой.