Скованные сказки

вы, «избранники духа», как называют вас дети солнца! спустить на вас комок снега, и вы будете сплюснуты, раздавлены со всеми вашими домами и городами!

Руди разговаривал с животными. Они отвечали ему с неохотой, всегда косились по сторонам и старались лишний раз не привлекать к себе внимания. Высказывать свои мысли по поводу рода человеческого вслух было опасно, особенно в присутствии восьмилетнего мальчика. Правда, сойки любили посплетничать: рассказать об обрушевшемся недавно леднике по ту сторону гор или Северном ветре, который опять попал впросак. Однажды огненная птица решила сыграть с ним в догонялки, но у ветра совсем не было ни чувства юмора, ни чувства соревнования, и он обернул алые с малиновым крылья вокруг неё самой и утащил следом за собой, словно не заметив дополнительного веса и бьющегося сердца — и выпустил только тогда, когда вокруг не было ничего, кроме снега и смерти. У себя дома. Птица упала в огромный сугроб и с тех пор точно знала, каково это — быть со всем сторон окружённым смертью. Не видеть ни дна, ни неба, чувствовать костями, как что-то подбирается к сердцу: белое и жуткое, полуслепое, о чём раньше приходилось слышать только в сказках. Птиц, особенно огненных, очень любили проглатывать ледники. Промёрзшие крылья оставляли после себя красивые узоры, и горы урчали, довольные новыми украшениями. Руди раскидывал в стороны руки с пухлыми пальцами и изображал полёт: после падал с разбегу в сугроб и оставался там, неподвижный, пока кожу не начинало неприятно покалывать, а домашний сторожевой пёс не прибегал, гавкая для виду, а про себя совсем по-человечески бормоча “Ну разве так можно”. Кошки учили Руди лазать по деревьям и скалам и никогда не терять равновесия, собаки — не отвечать на песни, исполненные под морозной луной, а птицы — не отвлекаться по пустякам и всегда видеть свою цель. Гриндельвальдские леса не жаловали тех, кто терялся, пусть даже в самом себе. А уж зима и вовсе была в здешних краях ревнивой и никого не прощала. Руди подслушивал, о чём говорят между собой ветра, и знал о других странах больше любого другого мальчишки в округе. Он впитывал сплетни, растворённые в морозном воздухе, и точно знал, как заставить людей прислушиваться к нему самому, даже если они этого не очень-то и хотели. Руди водил дружбу с соседской собакой, существом таким верным, что она никогда не отходила от своего хозяина дальше, чем на тридцать шагов. Однажды их нашли недалеко от ледника, вмёрзшими в хвойную подстилку. Соседский кот, с которым, так уж вышло, Руди тоже водил дружбу, презрительно фыркнул и назвал собаку идиоткой. Той зимой он начал проводить с Руди больше времени, хотя раньше не особо его жаловал: вечно оставлял на руках мальчишки красные кровоточащие полосы. Руди считал, что кот скучает по собаке, пусть и скука эта была своеобразной, спрятанной под ворохом презрения и жестоких шуток. Кот учил Руди не привязываться и иногда кусал безо всякой на то причины. Руди терпел, чтобы уж точно не превратиться никогда в идиота. Руди не успевал как следует подружиться с птицами, но это было даже хорошо. Они вечно торопились куда-то, и потому к ним почти невозможно было привязаться. Лучших знакомств и придумать было сложно. Свою первую птицу он убил камнем: та доставала его своей болтовней, и он хотел её просто напугать, но размах вышел сильным, и пичуга упала в снег и больше не поднялась.. Вечером Руди шёпотом рассказывал об этом коту, который делал вид, что ему всё равно, а потом ответил, что это нормально. Жаль только, не додумался принести её в дом, кот бы её тут же сожрал. Если, конечно, не успела как следует проморозиться. Той ночью мальчишке снились птицы, градом сыпящиеся с неба, и армия котов, ловко выкапывающая им маленькие могилки. Через пару недель кот нашёл на подоконнике связку воробьёв с подбитыми крыльями. Он утащил их за печь, а вечером пришёл спать на лежак Руди. Но тот спихнул его точным движением ноги, и зверь обиженно вернулся домой. Кошки легко отходят, но иногда даже самые мелкие обиды запоминают на всю жизнь — и непонятно, как именно это происходит. Соседский кот больше никогда не разговаривал с Руди, но всегда принимал от него съедобные подарки. Зимы в Гриндельвальде были голодные, а соседи — скупые. Руди охотился на серн, когда стал достаточно взрослым для того, чтобы натягивать как следует тетиву и таскать тяжёлый арбалет. Стрелять его научил дядя, но попадать в глаз — один из сыновей Северного ветра, любивший скидывать на головы живым существа лавины и рушить ледяные пласты глетчеров. Глетчеры были самыми опасными и самыми интересными местами в Гриндельвальде. Раз заночевав на леднике, человек изменялся навсегда. Поговаривали, что и с Руди случилось то же самое. Ничего Руди не жаждал так же сильно, как звание лучшего охотника Севера. Вскоре в Гриндельваде ему не с кем стало соревноваться: его дядя был самым опытным охотником в окрестностях. Он забрал мальчишку к себе в дом после трагедии, в которой погибла его сестра, мать Руди. Это было самым меньшим, что он мог сделать для него, хотя, если послушать, вся семейка у них была сумасшедшая. Сестрёнка поговаривала, что родила Руди от лесного духа, и потому частенько уходила ночевать в лес. Что заставило её выйти на глетчер с маленьким ребёнком в подоле, оставалось загадкой. Руди называли “подменышем”. Никто толком не верил в эти россказни про духов, которым вдруг позарез понадобился человеческий ребёнок, но сам Руди, когда узнал о слухах, призадумался. Никто из его знакомых не мог понимать животных и уж тем более ветра. Может, он и в самом деле был подменышем, и его настоящие родители устраивали сейчас посиделки в Волшебной стране, чтобы показать человеческому дитяте, насколько жизнь там лучше жизни в стране смертных? Как-то раз он рассказал об этом серне, которая спустилась с гор прямо к тому месту, где он поставил палатку. Серна почесала свой бок рогами и призналась, что тоже иногда чувствует себя подменышем. Руди выстрелил ей прямо в правый глаз, чтобы не повредить шкуру. Ведь это был его основной источник доходов. Его проклятие превратилось в настоящий дар. Или дар стал проклятием — тут уж как посмотреть. Мёртвые серны не особо болтали, и слухи о говорящем с животными охотнике не бродили по лесам. Руди всегда следил за птицами, которые могли подслушать его предсмертные разговоры — предсмертные, конечно, для собеседников, а не для него самого. Однажды его случайно увидела стая снегирей. Целиться в красные грудки было очень удобно. Ни один не успел улететь и прощебетать на весь свет о несправедливости этого мира. Так и жил говорящий со зверьём мальчик: пользовался своим преимуществом и думал, что бы ему ещё такого придумать. Гриндельвальд стал для него слишком маленьким, и тогда Руди отправился в город Бэ, где его, конечно, ждали богатство и слава. *** Ему снилась Сторожевая Башня. На неё не посмотреть со стороны, потому что она эфемерна, абстрактна и выдумана, но в то же время до неё можно дотронуться рукой и ощутить текущую под камнями силу. Чью? То ли не помнит. То ли не знает. Да и зачем, если главное — шорох и шёпот, ползущие вверх, вверх, вверх, как принц по выкинутой из окна косе, как мальчишка по огромному бобовому стеблю. Оба верят: впереди исполнение их желаний. Башня ни во что не верит. Она просто растёт. Башня не может существовать, но в ней десятки коридоров, и каждый расцвечен в тон своей задаче, своему предназначения, дорог, к которым ведёт. Слева — зелёные шершавые камни, которыми устилали улицы перед королевскими дворцами. Чуть впереди — золотистая галька, прямиком с пляжа, на котором любили отдыхать селки. Если не пропустишь едва заметный поворот, окажешься там, где стены устланы ковром из маков и драгоценных камней, похожих на слёзы: цветы каждый день распускаются вновь и плачут, то ли от грусти, то ли от счастья. Он идёт вперёд, мимо цветных коридоров, ещё не до конца уверенный, зачем существует, ведомый силой привычки. Он проходит мимо дверей: в любой другой день остановился бы возле каждой, чтобы только рассмотреть хорошенько. Не двери, а произведения искусства... Нет, не просто двери — Двери, потому что нужно уважать тех, кто открывает перед тобой сотни дорог в сотни сказок, пусть даже не самых безопасных. Именно так. Открой вон ту, покрытую жемчугами и раковинами — непременно попадёшь в море, к морским девам, или селки, или огромному кракену, который топит корабли из-за кофе и потому что у него заканчиваются книжки для чтения. Открой прозрачную, за которой вьётся красноватая дымка — провалишься сквозь центр земли и выйдешь в сад, где на кассетах записаны чужие желания, а в небе висит умерший спутник и носятся голоса тысячидавно мёртвых политиков. Открой ледяную на ощупь и такую яркую, что больно за глазам — за ней утопающий в цветах домик с эгоистичным волшебником, дворец, полный ворон, лес с добродушными разбойниками и король, чья корона тает, стоит только согреть его сердце. В Башне, как в сундуке, как под зонтом Оле Лукойе — тысячи историй, которые могут пойти не так, как должны. Нужно направлять их, помогать им, встречать каждую новую Дверь со всей храбростью, которая смогла в тебя поместиться — и тогда с каждым днём ты будешь чувствовать себя всё менее мёртвым. Он никак не мог находиться по её крошащимся ступеням, не мог перестать вдыхать запах камня, пыли, книг, песка времён, рассыпанного сыном Сезама, цветов из чьих-то волос, волчьей шерсти, дождя, сухой драконьей чешуи и морозного дыхания зимы. Под сводами Сторожевой Башни жили те, кто мог, разве что, кому-то сниться. Крысолов, тот самый, что однажды учинил в Хамельне переполох, ни на секунду не расстающийся со своей крысиной шкуркой, потому что ему так легче. Темнокожая и темноволосая красавица Гарпалиону, что победила львов и прославила свой презираемый всеми род. Большой и страшный Волк, который не были ни особо большим, ни особо страшным. Престарелая валькирия, обожавшая угощать знакомых своими странными блюдами и сплетничать о новеньких. Под сводами Сторожевой Башни жили сказки. Сторожевая Башня и сама была сказкой. Все истории на самом деле сказки — иногда изогнутые до неузнаваемости, иногда прикрытые пластами реальности, чтобы никого не испугать, иногда ни от кого не скрывающиеся. Всё идёт согласно механизму Законов, множества и множества Законов, которые могут сломаться, могут обезуметь, а потом и исчезнуть... чтобы появиться вновь. В стране, откуда приходят к нам все истории на свете. Он проснулся от холода, вонзившегося в висок недалеко от шрама, который оставила зима. Они тогда поругались, что не было редкостью, но зашли так далеко, что тот, второй, не сдержал яростного порыва. Ледяные когти скользнули над глазом, оставив после себя тонкий ожёг, равных которому ему никогда не приходилось ощущать. Он знал о пламени всё: о тёмном, способном сожрать твоё сердце, о ярком, ослепляющем и делающем тебя глупым, о тайном, выручающем в нужный момент... Но о холодном пламени он не знал почти ничего. Он помнил извинения, самые искренние, и прохладную руку на лбу, постоянно менявшую компрессы. Холодные пальцы, которые успокаивали. Совсем не так, как сейчас. Его пальцы никогда прежде не были настолько холодными. Бен Бенну Фэнхуан открыл глаза и увидел далёкие бледные своды и руку, которая мгновение назад гладила его по волосам, а теперь замерла. Её владелица чуть наклонилась и улыбнулась несмелой улыбкой. Подёрнутые вековым льдом глаза, знакомые и незнакомые одновременно. Волосы, сравнявшиеся белизной со снегом, только совсем короткие, чуть-чуть прикрывающие шею — не такие, какие должны быть. Мягкие черты лица, совсем другие. И гребень в волосах... Чёрный, как тьма, совсем не вяжущийся с окружающим пейзажем. Лёд под маховыми перьями медленно плавился. Огонь крыльев зашипел в водяных, почти невидимых лужах. Если бы Бен мог, он бы тут же вскочил, но всё, что у него получилось — это неловко дёрнуться в чужих руках и моргнуть так, как это делали, разве что, только совы. Девушка в ответ запустила свои ледяные пальцы в рыжие кудри. Улыбка у неё была странной, словно однажды она разучилась улыбаться, а потом выучилась заново, скаля зубы собственному отражению. У неё были тонкие руки, кожа такая хрупкая, словно бумага дешёвых книг, глаза, льдистые, прозрачные, пугающие, и волосы, в которые словно навечно въелся выпавший как-то утром иней. — Кто ты? — вопрос застыл в воздухе белесым паром, и он не узнал собственный голос. Он звучал в этих ледяных покоях так, словно его обладатель совсем недавно умер. Что в таком случае ему снилось? Прошлая жизнь? Разве её не должно забывать, чтобы совершить те же ошибки и барахтаться в бесконечном круге перерождений — если только веришь в них? — А ты? — эхом отозвалась девушка, и голос её слился со стенами, словно давным-давно принадлежал этому месту, так давно, что стал такой же частью окружения, как ледяные сталактиты или начищенные до блеска коридоры. — О, подожди. Я, кажется, знаю. Она наклонила голову набок, так сильно, что Бен испугался, как бы её чёрный гребень не выпал из волос и не разбился. — Ты ведь пришёл меня спасти, правда? Улыбка её стала широкой и совсем пугающей. Словно кто-то нарисовал её на посмертной маске. В шутку. Ужасную, глупую шутку. — Спасти... — повторил Бен, перекатывая слово на языке, ощущая, как оно бьётся о зубы, и звучит... так правильно. Зачем он здесь? Чтобы кого-то спасти? Он не помнил, чтобы открывал Дверь. Разве они ему не снились? Но ведь такое случалось и прежде, когда он выпадал по ту сторону один, без своих напарников, без тех, кто мог бы прикрыть ему спину, и тогда... Что? Бен Бенну, разведчик Песочного отряда из Сторожевой Башни. Его имя. Оно как-то странно звучало, словно стало его не сразу, словно его приколачивали к нему гвоздями, пока оно не пропиталось его сутью. Разведчик... Их пускают за Двери первыми. Там, во снах. Там, в прошлой жизни. Песок... Из-под пальцев худого подростка с чёрными, как смоль, волосами. Под ногами, застревает в волосах, скрипит на зубах, застилает взор... Песок — это семья. Это девушка с разноцветными волосами, которая постоянно ворчит, но только для виду, и подзатыльники у неё самые ласковые на свете. Это её волк, тихий, самоотверженный, и пока Бен не увидел в нём последнюю черту, он не слишком ему доверял. Это дочь директора, высокая и смешливая, всегда готовая сделать грязный намёк там, где как раз следовало бы. Это рабросанная в прихожей обувь, и поверх неё — синие тапочки со снежинками. Это длинные белые волосы по всей ванной. Это свитера и кофты по стульям. Это когда ночью вдруг холодает, и не потому, что зима за окном, а потому что она гораздо ближе. Бен вскинул голову и уставился на девушку так, словно впервые её увидел. Не гребень — остатки чёрной короны. Ледяные стены. И это лицо... Он уже видел его, искажённое болью и яростью, в разбитом зеркале. Совсем близко. В последний раз. — Ты — Герда, — выдохнул Бен удивлённо. — Ты Закон? Ты не можешь быть Законом. Их ведь... — Закон? — девушка поднесла к лицу руку и легонько дотронулась до собственной щеки. Она вздохнула, и из её рта, конечно, не выплыло тёплое облачко пара. Чёрный гребень — нет, чёрная, злая корона — блестел, наполовину укрытый белыми волосами, и контраст почти завораживал. Бен вздохнул и почувствовал себя драконом: его горячее дыхание закрутилось вихрем и пронеслось мимо девичьего лица, мимо её живого взгляда и устремилось вверх. Он проследил за ним взглядом вместе с его знакомой незнакомкой — казалось, она готова упорхнуть следом — и увидел кусок высокого синего неба, такого чистого и бледного, какое бывает только зимой. — Но ты ведь... Испугалась? Осталась? Прожила свою жизнь до конца и жалела только о мальчике, которого оставила на милость Снежной королевы? Он не мог договорить. Ему было холодно. Не так, как бывало, когда он падал в сугробы за заснеженными Дверьми, а почти по-настоящему. Когда внутри тебя живёт огонь, о холоде забываешь. О холоде, который при желании (или даже без оного) может тебя убить, если вовремя не отпрянуть, не укрыться крыльями и позволить ему это. В последний раз такой холод Бен чувствовал, когда отдавал свои бесчисленные жизни владыке мёртвых, Белому Тигру. Он шевельнул крыльями. Движение отдалось болью, и Бенну скривился: левое крыло распласталось по земле и не желало слушаться. Заново сломанные кости. Тоже почти забытое ощущение. — Больно? — она протянула руку в сторону крыла — не чтобы дотронуться, а просто потому, что нужно было что-то сделать. Показать свою причастность, быть может. Стала бы Снежная Королева так поступать? Скорей всего она бы запечатлела на его лбу поцелуй и отправила бы прямиком на девятый круг ада. А он бы даже защититься не смог. Его огонь — огонь, что носили в себе все божественные птицы — ровно пламенел где-то меж рёбер, но не желал разгораться. Никакой защиты. Теперь нужно было быть осторожным. Гораздо более осторожным, чем прежде. — Ты ведь... — Бен выпустил воздух через стиснутые зубы и высвободился из тонких рук. Девушка посмотрела ему прямо в глаза и вдруг с трепетом произнесла: — У тебя нечеловеческие глаза. Бен моргнул. Девушка не перестала улыбаться. Её собственные глаза были синими и глубокими, как горная река, совсем не такими, какими должны были быть — пустыми и зеркальными. — Кто ты такая? — выдохнул Бен вместе с ещё одной порцией пара. — О, да, верно, — она улыбнулась ещё ослепителнее — если бы Бен не видел своими глазами, ни за что бы не поверил, что такое вообще возможно. — Герда. Её будто бы совсем не заботило то, что совсем недавно Бен сам произнёс её имя. Первым. — То есть, не Снежная Королева? — зачем-то уточнил Бен. Как будто бы Королева ответила бы на этот вопрос утвердительно. — Какое-то время меня так называли, да, — кивнула Герда, и с её локонов ссыпалась горсть снежинок. Она проводила их задумчивым взглядом. Похоже, это было её хобби — провожать взглядом всё, что только можно. — Но, видишь ли, короны у меня больше нет, а какая королева без короны... И откуда ты обо мне слышал? Ты из-за ледников? Из-за фьордов? Там обо мне ходят не самые лестные слухи. Бен приподнялся и подтянул к себе крылья — так близко, как только смог. Герда охнула. — Разве же так... Я сейчас, — она подскочила с места и исчезла за одной из голубоватых ледяных стен. Бен перевёл дух. Герда. Та самая Герда, которая не пожелала спасать своего друга? Та самая Герда, дорогу которой Бен прошёл сам: через домик цветочницы, через летний дворец, полный снов и через разбойничий лес? Та самая Герда, чей облик выбрал Закон, безжалостный и холодный, рассыпавшийся под фэнхуановским пламенем? Она вернулась со стеклянным флаконом в бледных руках. — Ты не можешь быть Гердой. — Почему? — она удивлялась так искренне, словно делала это крайне редко, только по великим праздникам, например. — Имя не подходит? Вот и один мой друг всё то же твердил, а я... Она замолчал буквально на пару секунд, а после продолжила: — А как зовут тебя? Ветра вечно скидывают сюда всякие забавные штуки, но чтобы вот так? Да ещё и не человека? — Ветра? — Они знатные шутники, — Герда откупорила флакон — внутри сверкнуло что-то алое, похожее на кровь или на разливающийся по небу багрянец заката. — Потерпи. По пламенному крылу расплылся холод, от которого сводило зубы. — Однажды Селестиль сломал ногу. Я знаю, что делаю, — она провела рукой по здоровому крылу, по самым кончикам синих перьев. — Какие нарядные. Никогда таких не видела. У твоих родичей такие же? — У всех разные, — отчеканил Бен, сам не зная, зачем. Она пыталась его отвлечь? И почему ему вдруг так захотелось спать? Не Селестилем ли звали того оленя, которого одолжили ему разбойники на пути к замку Снежной Королевы? Он засыпал. Ледяные руки, принадлежавшие вовсе не Каю, гладили его по волосам. — Как тебя всё-таки зовут? — донеслось из тумана. — Фэнхуан, — прошептал Бен и снова оказался в коридорах Сторожевой Башни. Перед ним высилась ледяная дверь, а в ней торчал чёрный ключ со снежинкой. За этой Дверью история пошла не так, как должна была, потому что одна девчонка струсила и не пошла спасать друга. Не шлёпнулась в реку, не стала забывать обо всём в домике, укутанном цветами, не утонула во снах и воронах, не пережила нападение шайки разбойников, не умирала от холода, пронизывающего до костей, не дралась со Снежным Королём, с которым когда-то вместе сажала на чердаке розы. Всё это вместо неё сделал Фэнхуан. А раз войдя в историю, трудно не остаться её частью навсегда. *** Герда всё-таки надела свои красные нарядные туфельки и собралась в дорогу, но далеко не сразу. Она боялась. О, она боялась так сильно, каждую зиму сидя за покрытыми морозом окнами и ожидая, когда по улице пронесётся запряжённая белыми лошадьми — или оленями, или драконами (память её постоянно подводила) — карета, и после неё не останется ни людей, ни фонарей, ни домов, ни роз, ни самого города. Кай смеялся, привязывая свои санки к большим саням самой красивой женщины, которую Герде только доводилось видеть в своей жизни. Этот смех преследовал её во снах, а иногда и наяву: тогда у неё мёрзли руки, и всегда казалось, что в глаз попала соринка, но, как ни старалась, они не могла её отыскать. Однажды ей приснился Кай, совсем взрослый, бледный, как сама смерть, в объятиях горностаевых мехов и окружённый замёрзшей кровью. Она кричала во сне. Она кричала даже когда проснулась. А на утро выскользнула из постели, поцеловала на прощание спавшую бабушку и вышла в дорогу. Она шла вдоль реки много дней, обогнула заросший цветами дом, проскользнула мимо дворца, в котором шло какое-то празднество — кажется, день рождения принца и принцессы — и прошла сквозь разбойничий лес, никому не интересная, с пустыми руками. Она прошла мимо дома лапландки, но финка встретила её светом и жарой, дала выпить что-то обжигающее, от чего кровь побежала по венам быстрее, а холод перестал терзать кости. Ледяной дворец высился над белой равниной, которая в темноте арктической ночи казалась серой, даже несмотря на ленты северного сияния, собравшиеся над шпилем. Она зашла в раскрытые настежь ворота — никто её не остановил. Он нашла Кая в тронном зале, бледного и худого, прямо как в её сне, с отросшими волосами, пропитавшимися инеем почти до самых корней. Он не узнал её. Он даже не увидел её — таращился в пустоту, словно ожидая чего-то. Их окружали мёртвые: Герда увидела прогалы раскрытых в последнем крике ртов, вмёрзшие в лёд тёмные волосы, распухшие лица. Она боялась зажмуриться. Слёзы замерзали на её ресницах и превращались в кристаллы льда. Герда взяла Кая за руки, и ей показалось, что она схватилась за металлическую трубу на морозе. На его бледной коже остались кровавые отпечатки её пальцев. А потом вернулась она. Она ворвалась в залу снежным вихрем, всё такая же прекрасная, как и много лет назад. Она засмеялась, страшным, одиноким смехом и сказала: — Ты пришла слишком поздно, девочка. Я уже поцеловала его в самое сердце. Ты не сможешь его растопить. Но Герда пыталась. Она держала Кая, такого взрослого и незнакомого, в объятиях, пока ресницы её не смёрзлись, конечности не закоченели, а волосы не покрылись инеем. Сердце её затихало. В какой-то момент она поняла, что будет так же лежать подо льдом, как и сотни окружавших её мертвецов. Как и сам Кай — разве не был и он почти мёртв? И тогда Герда сдалась. *** Хорошо жилось Руди в Бэ. Животные здесь были говорливые, и от них ловкий юноша узнавал немало подробностей о жизни их хозяев. Много было в Бэ на руку нечистых людей — впрочем, как и везде. А таких обкрадывать было легче всего. У Руди всегда находились нужные слова, чтобы вовремя заставить других замолчать. Народ ведь не хочет знать, сколько лишних монет из казны прикарманил бургомистр, не так ли, начальник? А вы, милая владелица ювелирной мастерской, разве хотите, чтобы однажды покупатель принёс свои собственные весы? Или проверил чистоту ваших драгоценных камней? А вы, парочка неудачников с богатой сырной горки — поведать вашим родителям, чем вы занимаетесь в сарае на окраине города? Птицы были полезнее остальных. Одна сова повадилась ночевать на чердаке, под крышей дома, в котором Руди снимал комнату, так от неё он узнавал чуть ли не больше, чем от всех дворовых кошек в окрестностях. Охотиться на серн он не перестал, очень уж нравилось ему это занятие. Да и надо же было как-то объяснять, откуда у такого молодого юноши добротная одежда, да ещё и раскрашенная в насыщенные зелёные цвета, что себе, разве что, лорды могут позволить? Ну или зажиточные местные жители, вроде мельника или торговца старыми домишками на побережье реки Роны. Девушка на воскресном рынке собирались стайками и сплетничали об охотнике на серн, который словно предугадывал их желания. Аннета хвасталась новым фартуком, Мирабель клялась, что юноша притащил её когда-то потерянные в реке серёжки. Только дочь мельника молчала, широко распахнув глаза и прислушиваясь. По рассказам, этот Руди выходил чуть ли не самым настоящим героем. Ему не хватало только спасти городок от какого-нибудь бедствия или убедить бургомистра понизить налоги. Дочка у мельника была чудо, как хороша. Ни у кого не было таких длинных, цвета кукурузы, волос. Ни у кого не было такой сияющей кожи. Ни у кого не было такого приданного, исчисляемого, как вы могли подумать, вовсе не в мешках с мукой, а в золотых слитках. Мельник, поговаривали, нашёл когда-то клад, или убил великана, или всё это вместе, и теперь жил-поживал в своё удовольствие, а мельницу держал по старой памяти — уж очень нравилось ему это дело. Было у него не три дочери, как водится, и не трое сыновей, как хотелось бы, а была одна Баббета. Зато самая красивая в кантоне, самая прилежная в работе и самая тихая. Каждый в Бэ мечтал получит её в жёны. Мельник же не торопился выпроживать дочь из отцовского дома. Они встретились однажды осенью, когда золотые листья шуршали по улицам кантона, а ярмарки стали особенно шумными и яркими:приехали из южных городов фокусники и огнеглотатели, выкатили на всеобщее обозрение выращенный мадам Альмой кабачок размером с половину тележки для его перевозки, разложили на прилавках самые диковинные товары. Руди любил бродить по ярмаркам: в суматохе удавалось стянуть парочку полезных вещей, скорее по привычке, чем по необходимости. Хотя иногда яблоки были необходимостью — когда слюнки текли от одного на них взгляда. Почти так же случилось и с Бабеттой: едва взглянув на неё, Руди чуть не захлебнулся, а мышь в его нагрудном кармане сокрушённо пискнула. С девушками Руди обычно играл, а когда ему становилось скучно, он двигался дальше, да так ловко, что ещё ни одна не подошла к нему и не надела ему на голову горшок с кипящим маслом. С Бабеттой игры отменялись. Девушка должна была узнать его получше, ведь ей суждено было стать его женой, не будь он говорящий со зверьём лучший охотник в Гриндельвальде! На его “Привет, красавица!” она только насмешливо приподняла брови а потом нервно задёргала ленточку на своих длинных перчатках. Она никогда не выходила без них из дома, и все только могли догадываться, почему. То ли это была безобидная причина, то ли что-то тёмное, во что лучше не соваться. Мало что ли слухов ходило про мельницу Бэ. Поговаривали, что как-то зачастил на неё сам Дьявол, и всё из-за красоты мельниковой дочери. Он уж и сватался, и предлагал за невесту всё, что только душе мельника будет угодно, да последнее слово осталось за Бабеттой, и она отказала. Тогда в ярости схватил Дьявол топор и отсёк девушке руки. И теперь носила она вместо живых руки серебряные, сработанные руками великим мастеров из-под горы Юнгфрау. Руди ещё никогда не предоставлялся шанс обставить в чём-то самого Дьявола. У мельника тоже были свои секреты: запылившиеся сапожки из красной кожи, стоявшие в шкафу, серебряные руки его дочери, байку о которых он услышал во время своих странствий и никогда не думал, что такое случится и с его семьёй, а также несколько замученных до смерти рабочих, чьи скелеты перемололи в муку и запекли в хлеб. Руди использовал их все, и мельнику пришлось дать благословение на брак дочери с неизвестным малым из какой-то там деревушки по ту сторону Роны, безродного и почти нищего, ютящегося на чердаке. Этот самый чердак, кстати, был завален всякой богатой мишурой, но об этом никому не стоило знать. Кроме, может быть, его будущей жены. У Бабетты на брак с Руди были свои взгляды. — Отец, он ухаживал за всеми моими подружками. Увивался за каждой юбкой в этом треклятом городишке. Он говорит только о том, как прекрасны заморские страны, в которых никогда не был. Ни за что. В любое другое время мельник посмеялся бы над острым язычком своей дочери — по правда сказать, ему нравилась эта её неповторима черта, она напоминала ему о покойной супруге — но сейчас над ним висел Дамоклов меч разоблачения. Что, если Руди узнает и о золотых запасах, спрятанных в застарелой муке? Что, если отыщет родственников любившего носить сапоги Кота, и те попросят вернуть им кровавый долг? Слишком много “что, если”, которые не очень-то ему нравились. Поэтому мельник глубоко вздохнул и самым суровым голосом, который никогда не применял при обращении к дочери, произнёс: — Это не обсуждается. Зная характер дочери, мельник закрыл на замки все двери и ставни, чтобы у Бабетты не возникало даже мысли о побеге. В конце концов, может быть, всё уладится. Может, Руди окажется неплохим парнем. Он заявился на следующее утро, напевая вслух: ”К дому мельника пришел, Никого там не нашел, Кроме серого кота!” Мельник проверил, на месте ли красные сапоги с пряжками, и перекрестился, хотя вовсе не был набожным человеком. Руди поприветствовал его кивком и опустился на лавку, ожидая, когда к нему выйдет Бабетта. Вместо Бабетты из открывшегося дверного проёма на него выплеснулся горшок с луковым супом. Мельник испуганно захлопотал, пытаясь утереть лицо охотнику платком, а Руди только улыбнулся. Он любил вызовы. Мыши сообщили ему, что Бабетта любит лилии. Охапку белых цветов он положил ей под дверь. Ответом ему было ворчливое “Отложу до твоих похорон”. Птицы подсказали, что Бабетта без ума от шоколада. Руди стянул пару плиток на ярмарке и передал девушке через отца. Есть шоколад Руди пришлось самому. Ветер шепнул ему на ухо, что здесь нужен подвиг, ведь какое-то время Бабетта почти считала его таковым. И тогда Руди отправился на поиски подвига, достойного жениха самой завидной девушки Бэ. *** Она очнулась от того, что вокруг неё говорили люди. Оттаявшие живые мертвецы, что когда-то окружали её кольцом, и теперь стояли вокруг неё. Герда, несмотря на дикую головную боль и слабость, которая бывает только во время самой ужасной простуды, приподнялась на локтях. Под её руками хрустел пепел. В её белых волосах поблёскивал чёрный обруч, который с каждым днём всё рос и рос и однажды превратился в корону. Она проросла корнями глубоко внутрь её души, паутиной занавесила рассудок. Таков удел всех Зим — бессердечность и самовлюблённость, чтобы смеяться над смертью и иногда быть ею. Снежная Королева крала детские сердца. Опускала в них семена сомнения, которые прорастали, делали человека бесчувственным, а потом вырывала их острыми ледяными когтями. Они продолжали жить, потому что в этот жестокий век можно жить и без сердца, а Королева складывала свою добычу в морозильники и радовалась. Это было гораздо забавнее осколков зеркала, из которых нужно было собрать вечность. И это было гораздо лучше мертвецов, которые поначалу без дела слонялись по дворцу, а потом ушли куда-то в белизну арктической ночи. Снежной Королеве нравилась её сила, нравилось править бескрайними просторами, в которых было на удивление много жизни, и ей нравились розы. Она вырастила целый розовый сад изо льда и снега, и очень им гордилась. Она не вспоминала о Герде до тех пор, пока не встретила Руди. *** Говорят, за каждый сезон здесь, в маленьком северном королевстве, отвечает обычный человек. Конечно, не совсем обычный, раз уж столько ответственности ложится на плечи — но в остальном ничем особо не примечательный. Руди слышал о них истории: то урывками на базаре, то в виде сказок от тётушки, то от пролетающих мимо птиц. Они были сказочными и совсем невероятными, кое в чём похожими, а кое в чём совсем разными. О Весне говорили то как о молодом сумасшедшем, то как о бабуле-аптекарше. Оба любили цветы и владели волшебным гребнем, способном отнимать у любого, чьи волосы им причешут, память. Одно движение руки с зажатым в ней гребнем — одно воспоминание, и нельзя выбрать, плохое или хорошее. Лето было вороньей стаей, потому что кому, как ни им растаскивать по кусочкам наши сны, чтобы потом, осенью и зимой, бережно вкладывать их обратно в наш разум? Багровой Осенью был атаман. У него могло не быть одного глаза, или одной руки, или парочки передних зубов. У него определённо не было заряженных сухим порохом пистолетов, а была только никому не нужная золотая карета, тащившаяся по лесным дорогам еле-еле, увязая в земле тяжёлыми колёсами. Историю о белом медведе, нашедшем Зиму, ему рассказывала старуха, которая имела привычку писать на рыбе. Ей нравился запах, да и достать рыбу на крайнем севере было проще, чем бумагу, которая не рассыпалась бы от одного прикосновения, или шкуру, которая была бы достаточно податливой для того, чтобы вытеснять на ней письмена. Она усадила его на лавочку, к которой без должной сноровки можно было примёрзнуть, и начинала свой рассказ. Она говорила о медведе, который однажды увидел девушку и влюбился с первого взгляда. Он увёз её в свой замок на восток от солнца и на запад от луны, и там они жили в согласии до тех пор, пока сердце её не превратилось в кусок льда. Она приготовила из медведя праздничный ужин для гостей на их свадьбе, а из обуглившихся костей соорудила корону. Старуха любила тёмные истории. Руди считал её сумасшедшей. А потом встретил её. Девушку, в которую стоило влюбиться с первого взгляда. Девушку с чёрной короной в волосах. Она шла по площади Бэ так величаво, словно всё вокруг принадлежало ей одной. Он забыл о своих шалостях, больших и малых, о деньгах, о планах по покорению Бабетты. Парень пошёл вслед за ней, как заворожённый. Когда она оглянулась, в груди Руди что-то затрепыхалось. Словно в клетке его рёбер жила птица, и лишь взгляд этих голубых глаз был способен её разбудить. Ничто не могло остановить его. Она позволила ему присесть в свою карету, запряжённую белыми... кем-то, чью речь Руди пропускал мимо ушей. — Кто ты такой? — улыбаясь, спросила дама, закутанная в меха. — Руди, — закричал, перекрикивая ветер, молодой охотник. — Теперь ты снова мой, Руди! — закричала в ответ Королева. Кем ещё могла она быть, с короной в волосах и с повозкой, летящей по небу? Он очнулся от того, что северный олень, запряжённый в повозку, лизал ему лицо. Дух от него шёл неприятный, но тёплый. Только так Руди и понял, что совершенно замёрз. — Тебе лучше бежать, человек, — прошамкал олень. Руди сделал шаг вперёд и обнаружил, что Королева смотрит на него немигающим взглядом, сидя на расстеленных на ледяном троне мехах. — Что сказал тебе олень? — в голосе ей слышалась требовательность. Ни следа прежней смешинки. — Что королям принято кланяться, Ваше Величество, — замёрзшее тело слушалось его не очень хорошо, но Руди всё равно умудрился согнуться в какое-то подобие поклона. — А на самом деле? — Что мне нужно бежать, — быстро ответил Руди, хищно улыбнувшись. Королева махнула рукой, и олень превратился в ледяную скульптуру. Охотник приподнял брови: — Красиво получилось. У вас есть стиль. Королева расхохоталась. — Всё-таки какие вы получаетесь забавные. Эй, Эрл, глянь-ка на бессердечного! — из-за ледяного трона вышел высокий осунувшийся человек с абсолютно белым лицом и чёрными волосами. Он был похож на мертвеца. Может, он и был мертвецом. Только почему-то ходячим. — Это я-то бессердечный? — возмутился Руди, нащупывая в кармане сюртука замёршую мышь, а после прошипел сквозь зубы. — Разве что, самую малость. — Конечно. Я помню твоё удивлённо лицо, когда впилась когтями в твою грудь и вынула его, трепещущее от страха. Страха за свою мать. Страха перед глетчером, на котором вы ночевали. Какой разумный человек вообще это делает? В моих владениях, под самым носом. Вы бы ещё помахали красным флагом, чтобы саням было удобнее приземляться. Руди сглотнул. Он не думал о своей матери... слишком давно. И не хотел начинать. — Я могу вернуть его тебе, если узнаешь его, — Королева тряхнула белыми вьющимися прядями и рукой подозвала кого-то из соседней залы. Это был ещё один мертвец, в ярких саамских одеждах. В руках он нёс поднос с тремя маленькими ледяными сундучками. — Его? — Руди вдруг стало жарко. — Твоё сердце, — Королева откинула крушку одного из сундучков, и у Руди подогнулись колени. Что-то защипало в уголках глаз. Мороз? Охотник замотал головой. Руки его судорожно хватали воздух, а после нашарили арбалет на правом бедре. Конечно. Это почти как серну подстрелить. Ледяные пальцы Королевы дотронулись до того, что лежало в коробке, и Руди затошнило. Сейчас или никогда. Арбалетовый болт ударил по чёрной короне. Раздался громовой треск, словно небеса делились пополам. Руди побежал к свету, прибивающемуся где-то позади королевского трона. Стрела и корона валялись прямо у распахнутых ворот. Ему не пришлось думать дважды. *** Из замка Снежной Королевы не было выхода. Никаких ворот, никакого подъёмного моста, даже никаких дверей, только арки и окна, бесконечные, тянущиеся вверх, изогнутые на манер жгута, оттаявшие или наоборот, намороженные. Внутри дворец походил на кружево. Или на улей. Может быть, снаружи тоже. Фэнхуан не сможет этого подтвердить, пока не выберется из этой бесконечной белизны коридоров. Иногда, в очередной раз петляя по ним, в надежде найти хотя бы одно окно, которое выведет его наружу, или хотя бы намёк на дверь, ему кажется, что он уже был здесь. Не в том смысле, что он бродит по кругу. Это было такое ностальгическое дежа вю, свойственное, разве что, взрослым при посещении своего родного дома. Или школы. Или детского сада, почему нет. Бен был почти уверен, что в одном из тупиков промелькнула знакомая ему комната. Он вернулся, но теперь на её месте была глухая стена изо льда цвета морской волны. Странно, что в месте, где в жилах должна кровь стынуть, а стены при прикосновении должны сдирать с тебя кожу, было так... Мирно. И почти не холодно. То есть Бенну помнил, как холодно даже для него здесь было в прошлый раз. И в самый первый тоже. Теперь же... Внутри него горел тот же огонь. Ладно, может быть, не совсем тот же, потому что соседство с таким количеством Законов не может пройти бесследно. Особенно для бессмертного. Бывшего бессмертного. Но факт оставался фактом: его грело что-то помимо огня. Может быть даже белое северное солнце, которое иногда заглядывало в дыры на потолке. Летать Бен ещё не мог, равно как и забраться так высоко с помощью только одной руки, но что-то подсказывало ему, что и так ничего у него не получится. Герда вывела его к одному из низких окон, выходящих на запад — там она любила наблюдать за закатами — и он, конечно, тут же перелез через ледяную перегородку, шипя и изрыгая проклятия. Он упал на четвереньки, больно ударившись локтями, один из которых и до того был сильно ушиблен, и зажмурился. А когда открыл глаза, увидел перед собой босые ноги Герды. Сколько бы раз он не повторял попыток, Бен всегда оказывался по эту сторону, внутри стен. Герда тогда присела на корточки, обхватила руками коленки и прошептала заговорчески: — Я знаю, в чём дело. Фэнхуан, тяжело дыша, спросил, тоже почему-то шёпотом: — В чём? — Тебя должны спасти. Герда тоже не могла выйти из замка. Теперь не могла, потому что, судя по всему, в бытность свою Снежной Королевой, она спокойно разъезжала на санях, засыпая все королевства, до которых только могла дотянуться, снегом. Выполняла свою работу и иногда пугала детей. Никого не похищала, правда-правда — говоря это, Герда поймала взгляд Бена, чтобы тот увидел — не врёт. Правда, была жестокой. Частенько била морозами цветник Весны, всё ещё безумного Реджина, который иногда баловался колдовством. Насылала на Летних воронов снежные бури, а в сны Дариуса и Дарианы — кошмары. Заносила снегом логово Осенних разбойников, да так, чтобы долго откапывались и не могли выбраться, пока ей не надоедало. Забирала чужие сердца, а потом заставляла найти своё из целой кучи замороженных кусков размером с кулак. Иногда люди забирали с собой простой лёд. Иногда — чужое сердце. Иногда, если им очень везло — своё, промёрзшее до такой степени, что растопить его могла только истинная любовь или бескорыстная доброта. Её сердце тоже было куском льда. Не то чтобы это было достойным оправданием. А потом она лишилась короны. Почти всей. И все двери и ворота, ведущие прочь из ледяного замка, закрылись. Это, к счастью, не означало, что никто не мог навещать её. Как только Снежной Королевы не стало, к окнам дворца тут же примчались лапландка и финка: одна верхом на олене, вторая — на лыжах. Они погладили вновь очнувшуюся Герду по волосам, успокоили её, и оставили немного еды. Снежная Королева питалась чужой дрожью и страхом. Девушка с чёрным гребнем в волосах вскоре вспомнила, что такое настоящий человеческий голод. Её навестили и остальные сезоны: Весна притащил целый пакет семян, которые, вот чудеса, проросли в мёрзлой земле; брат и сестра Лето пообещали, что будут теперь рассыпать снег, когда придёт время, а Осень взялся обустраивать её дворец. Куча награбленного добра оказалась внутри ледяных стен. Никто из них не смог ей помочь. Герда старалась не думать о том, сколько времени провела в своей ледяной могиле. Холод, казалось, съёживался вместе с Гердой. Отступал вместе с безумием. Со временем становился мягче, как и её сердце. Ледяной замок изменялся ей под стать, но не торопился выпускать её из своих бесконечных коридоров. Живые мертвецы оставались там, где им было положено остаться. О том, что однажды она переступит ледяной порог, ей сказала Дариана, принцесса Лета с тёмными кругами под глазами — от бесконечных снов, которые нужно было поддерживать и не упускать. В конце концов, пока у неё и её брата не выросли чёрные вороньи крылья, они тоже были пленниками своего богатого дворца. “Тебя выпустит только тот, из-за кого ты здесь оказалась.” Вот так всё просто. Не больше и не меньше. Бен выслушал её, стараясь сохранять спокойствие. Кое-что в этой жизни всё-таки не меняется. Он всё ещё ненавидел сказочные Законы. Даже если они не были сломанными. — Иногда я вспоминаю, что оказалась здесь из-за того, кого уже давным-давно нет в живых. Бен встрепенулся. Кажется, он знал, о ком говорит Герда. Он раскрыл рот, собираясь... а потом снова закрыл его. Это было бы слишком жестоко. Ведь он не знал даже, живы ли ещё те, кого он видел в своих снах о Сторожевой Башне. Бен был уверен, что когда-то они были живыми. Иногда он вспоминал полные смеха вечера, но никак не мог вспомнить, почему именно все они смеялись. Или почему их называли Песочным отрядом. Другие вещи вспомнить было легко: подвалы с Ключами, чужие привычки, имена, то, что случилось за некоторыми Дверьим... Остальное полыхало пожаром и отдавалось головной болью. Фэнхуан был уверен: стоит ему выбраться отсюда, и чёртовы Законы найдут ему применение. Может быть, даже обернут всё к лучшему. А может, они настигнут его и до того, как он переступит ледяной порог. Из-за кого он сам здесь оказался? Ещё бы вспомнить. — Так что выпустить меня может любой другой человек. Поэтому я сначала подумала, что это будешь ты. — Тебе бы стоило пустить какой-нибудь слух. С принцессами, запертыми в башнях, это работает. Иногда Бенну не успевал тщательно взвесить, стоит ли озвучивать ту или иную мысль, а его губы и язык всё делали за него. Герда склонила голову набок — ещё один маленький признак её безумства, потому что все, кто живут больше двухсот лет, рано или поздно сходят с ума, в той или иной степени. — И почему я сама об это не подумала? Ты такой молодец! Девушка подскочила к Бену и крепко его обняла — но так, чтобы не дотронуться до ушибленного плеча, рёбер и всё ещё не оправившегося крыла. Объятия её были на удивление тёплыми. *** Руди бежал тогда без оглядки, сжимая в одной руке на удивление тёплую корону, а в другой — свой верный арбалет. Снежный порыв так сильно ударил ему в спину, что он упал лицом в снег. Второй угодил между лопаток, и из его лёгких выбило ненадолго дыхание. Королева бесновалась. Один из её летающих оленей жевал лишайник и с любопытством смотрел на бегущего человека. — Отвези меня домой! — крикнул ему Руди, с разбега запрыгивая тому на спину. Парень так и не узнал, почему олень его послушал. Может быть, потому что видел, что случилось с другим скакуном. Может, по доброте душевной. А может просто поддался рефлексу или удивился тому, что человек заговорил с ним напрямую, и в словах его не было приторных “Олеееешка, хороший мой!”. С высоты птичьего — ну, или уж если быть совсем точным, оленьего — полёта Бэ казался шахматной клеткой, тёмной и забытой. На неё никогда не ступала ни одна шахматная фигура, кроме Королевы. Снежная Королева... Руди вспомнил, что именно сжимает в левой руке, и вдруг радостно заулюлюкал. Кто знает, может, он на самом деле победил саму Зиму? Кто знает, может, он и заработать на этом сможет? Только надо было всё-таки пустить ей в сердце ещё одну стрелу. Интересно, что бы случилось тогда. *** Перья фэнхуанов обладали изрядным могуществом. Они могли исцелить смертельную рану или указать путь домой. Могли подарить маленькое чудо, вроде протекающего по пустыне ручья или лежащего на самом видном месте потерявшегося ключа. А могли позвать на помощь в самый отчаянный момент. Перья Луань Няо творили местные чудеса. Никаких смертей и никаких воскрешений. Никакой вечной любви. Ничего, что могло бы оторвать взгляд богов от их повседневных занятий и направить весь свой гнев на того, кто посмел сыграть с хрупкой паутиной Мироздания. Белое перо фэнхуана не могло подсказать дорогу, ведущую на восток от солнца и на запад от луны — сама Луань понятия не имела, где это может находиться. Её перья не могли победить врагов, но с этим прекрасно вправлялся сам Белый Охотник. Они не могли вернуть ему память, ведь он не знал, что именно вспоминать — и Луань этого не знала. Но такое перо могло отвести беду или привести домой маленькую девочку. Юна Жэнь от него отказалась. Она смотрела на перо жадными глазами, так, как смотрят на еду оголодавшие дети, со смесью страха и радости — вдруг только дразнят? Ей наверняка хотелось взять его в руки, сунуть за пазуху и никогда не отдавать обратно. Но вместо этого девчонка посмотрела Кайто прямо в глаза, на что не осмелился бы никто в Поднебесной, и сказала: — Нет. — Нет? — Кайто выгнул бровь и ещё настойчивее протянул ей бело-золотое перо. — С ним ты сможешь попасть... к остальным. Он хотел сказать "домой", но это было бы не совсем правдой. Пока. Рядом с Луань любой мой найти свой дом. Кайто нашёл временное пристанище, но он был маленьким исключением, бельмом на глазу Жёлтого Императора. Юна скрестила на груди руки. — Может, я передумала. Может, мне хочется посмотреть на твоего фэнхуана. Может, мне место рядом с ним. Она хотела сказать "с вами". Кайто был почти в этом уверен. Сколько он знал её? Несколько десятков дней, что они путешествовали по стране под дождями и зноем, ища ответ на вопрос, который был вовсе не похож на вопрос. Когда она стала тем, кому он мог доверять? Когда прикипела к его истории настолько, что он почувствовал облегчение, когда она отказалась от подарка? — Юна, это... — Если скажешь "глупо", я тебя за уши оттяну. — Ты едва дотягиваешься до моих лопаток. — Тогда за косу дёрну. Юна упрямо смотрела на Кайто, и ему хотелось расплакаться. Очень вовремя. Очень последовательно. — Хорошо. — Хорошо? — Но ты будешь очень осторожна. И спрячешь перья у себя. Она всё-таки дёрнула его за косу. И он даже вскрикнул — не от боли, конечно, а потому что совсем не думал, что девчонка действительно выполнит своё предостережение. Северный Ветер спал так глубоко, что ничто не могло его разбудить: ни крики Юны, ходившей по траве колесом, ни шорох её крыльев, ни ответные ледяные порывы Белого Охотника. Весна, которая так и летела вслед за ними, невидимая, попыталась потормошить дядю за плечо, но сон его был слишком крепок. Не его было время. И тогда Кайто поджёг одно из золотисто-белых перьев, которые Юна достала из-за свёртка, бережно спрятанного за пазуху, у самого сердца. Юна наблюдала за пожирающим ворсинки пламенем, как заворожённая. Тёмный дым с искрами цвета рассвета поднялся прямо над головой Ветра и вдруг разом осел вниз. Северный Ветер оглушительно чихнул и проснулся. Он не знал о месте, которое находится на восток от солнца и на запад от луны, но он знал того, кто мог бы помочь Охотнику и его маленькой спутнице. Она жила на одной из белоснежных равнин, над которыми гуляют разноцветные огни. Северный Ветер любил собирать из огней фигуры животных и относить их на юг, пока они не впитывали в облака и не оседали в землю, превращаясь в драгоценные камни. А ещё он любил залетать в гости к женщине, владеющей тайными знанием. Ветер даже любезно согласился отвезти их туда на своей спине, если они сумеют удержаться, конечно. Потоки воздуха свистели в ушах, голова кружилась, и Юне иногда приходилось распахивать крылья и лавировать вместе со своим "скакуном", чтобы не свалиться вниз. Когда они летели над лесом, больше похожим на море — так долго тянулся его тёмно-зелёный массив — Юна потеряла перья. Северный Ветер не заботился об удобстве пассажиров: только о собственном удовольствии. Он разминался после спячки, красовался перед небесным сводом, кокетливо выглядывающей из-за облаков луной и солнцем, которое чаще всего закрывалось от них тёмными клочками туч. Верхняя рубашка девчонки распахнулась, и свёрток устремился вниз, прямо в зелёное море. Юна не думала — ухнула следом, на лету распахивая крылья, которые не умели летать. Но использовать их как планер вполне можно было. По крайней мере, Юна Жэнь так думала. Падение смягчили кроны, такие густые, словно в самом деле были когда-то водой. В прошлой жизни, например. Перья лежали меж корней огромного дерева. Цепи, которая захлопнула клетку и подвесила её на одной из самых толстых ветвей, Юна не заметила. Помощь пришла оттуда, откуда она не ждала. Путь до севера был долог и тернист, даже верхом на многочисленных спинах Северного Ветра. Но, как и все пути в этой земле, однажды он закончился. Прям у порога покосившейся хижины, занесённой снегом. На окнах иней рисовал замысловатые узоры, на цветастом меховом лежаке устроилась хозяйка дома, загоревшая, с кожей, словно старый пергамент и насмешливым выражением лица. Словно она знает что-то такое, чего ты даже и представить себе не можешь. Она разлила по чашкам с отколотыми краями ароматный травяной настой, но начать разговор не торопилась. — Мне кажется, я знаю это место, — пробормотал Кайто и вышел за дверь, прочь от жара финской печи и запаха рыбы. Он въелся, казалось, не столько в стены хижины, но и в пол, и в каждый предмет мебели, и даже в саму хозяйку, старую финку. В воздухе лениво кружились снежинки. Белый Охотник двинул пальцами, и они затанцевали, вырисовывая причудливые узоры. Всё здесь казалось таким родным. Тишина над белой равниной. Всполохи в небе. Даже запах рыбы, если уж на то пошло. Дверь хижины хлопнула, и рядом с Охотником вытянулась Юна Жэнь. — Она говорит, что на востоке от солнца и на западе от луны стоит ледяной дворец. Дорогу туда найти не трудно, но вернуться обратно невозможно, если тебе не позволено, — она чуть-чуть помолчала. — Что за место такое, куда и попасть — не попадёшь, и выйти никак нельзя? Снежинки обвивали руку Кайто подобно причудливым браслетам, которым совсем не нужна была опора. Он вспоминал стены ледяного дворца: на закате они становились оранжевыми, а потом красными, прямо как крылья фэнхуана. Стены, которые он видел только во сне. — А ещё она сказала, что нам стоит найти проводника. Говорит, в этих краях много проводников. На рассвете стены дворца становились золотыми. Но ничто не могло сравниться с отражающимся в них северным сиянием. — Кайто? Его имя прозвучало почти жалобно и оттого почти фальшиво. Оно только походило на его имя, правда? Как снежок, который скатился к подножию горы и превратился в снежный ком. — Однажды я был в таком. — И как же ты выбрался? Чёрный обруч сдавливал виски, и хотелось кричать от боли, но лёд сжимал губы, сковывал сердце, подёргивал глаза. Лёд был везде. Он весь был когда-то куском льда. Снежным Королём. — Мне помогли.