Скованные сказки

я вот съем кусок крыши, а ты можешь себе от окошка кусок отломить — оно, небось, сладкое.

Посреди золотого леса стоял дом: из его трубы валил густой имбирный дым, по стенам стекал мёд, а по стёклам — патока. Ступени крыльца хрустели, и стоило только сделать шаг, от них валил тёплый вафельный дух. Ни за что не пройти мимо, как ни старайся: обовьют лакричные травинки лодыжки, приклеится зефир к ступням, да и не отпустит, пока засахаренная дверь не распахнётся. 　　　　А там уж не зевай — на ужин ни за что не соглашайся. Никто ведь не уточняет, что ужин будет не из тебя родимого. Косточки тоже бывают сахарные, а колдуньи из чащи охочи до мяса. Любой бы стал охоч, если б целыми днями пялился на сладости — так долго, что аж зубы сводит 　　　　Только дома ведь на то и дома, что могут менять хозяев. В драконьих пещерах обосновывается статья грифонов, и вот уже налажена транспортная линия, и дурная слава потихоньку выветривается. Домик болотной ведьмы ограждают белым забором, и вот к нему уже строится очередь из молодожёнов. На крышу пряничного коттеджа устанавливают крест из соломки, украшенной орешками и шоколадом, и паства возникает как по волшебству. 　　　　Священнослужителей, которые хотели бы проповедовать в съедобном помещении, днём с огнём не сыскать. Но если искать ночью и в абсолютной темноте, то от предложений не будет отбоя. 　　　　Какая вера может поселиться в церкви, сложенной из сдобного теста и леденцов? Только в хорошее. 　　　　 　　　　Утром в леденцовые ставни, изображавшие чудовищ, ударяли солнечные лучи и раскрашивали пыльный пол цветными узорами. Свет смешивался с запахом, доносящимся из-за алтаря: там, за маленькой, неприметной дверкой находилась церковная кухня. И там же каждое воскресенье перед службой лепили из песочного теста огромные щупальца, тысячи глаз, клыки и рога древних богов. 　　　　К концу дня от них не оставалось ни крошки. 　　　　 　　　　Их давно было двое в сладком храме. Местные жители, да и те, кто совершал долгие переходы через лес в поисках истинного света или особенной молитвы, уже и не могли представить под пряничными сводами кого-то иного. На службе они видели всегда только одного из них, а второй иногда прошмыгивал в дальний конец зала, пока его никто не видел, и вслушивался в песни, отражающиеся от леденцовых стёкол. 　　　　Ни одна служба не была похожа на то, что происходило здесь каждое воскресенье вот уже несколько лет, без перерывов на праздники и без скидок на природные катаклизмы. Люди проходили в распахнутые двери, от которых пахло шоколадом, подходили к огромному столу в центре, там, где обычно стояли ряды скамеек, и заводили разговоры. Никто не требовал от прихожан тишины. В конце концов, песни о былых временах, о победе над чудовищами, о темноте, которая угрожающе подползала к их домам, пели тоже они, люди, ищущие покоя, новых знакомств или просто влюблённые в местный песочный пирог. 　　　　 　　　　Были, конечно, и протесты. И помои по витражам, и гневные выкрики, и поминание Ведьмы, Которая Ела Детей. 　　　　Разные ходили слухи. Может, и вправду жила здесь одна когда-то. Она вряд ли обрадовалась бы тому, что её дом превратили в церковь — или в бесплатную кондитерскую с однообразным меню, тут уж как поглядеть. 　　　　Почти каждый день кто-то пытался отгрызть от дома кусочек — то ли в голодном припадке, то ли просто на память. 　　　　С одного из таких дней всё и началось. 　　　　 　　　　Если хорошенько подумать, это вполне мог быть понедельник. Многие беды ждут до понедельника, чтобы выглядеть эффектней и стукнуть побольней. 　　　　Но та беда решила не ждать и явилась в субботу, день перед службой, когда оба священника — не то чтобы их действительно кто-то так называл — готовились запирать засовы. 　　　　 　　　　— Кто-то обглодал завалинку у северного входа, — девушка произнесла это почти насмешливо, словно сама это сделала. Она вошла в кухню без стука, и парень, второй священник, которого почти никто никогда не видел, подпрыгнул от неожиданности и выронил из рук полную муки чашку. Он сдвинул брови и тяжело вздохнул, а девушка в ответ только пожала плечами, не переставая улыбаться. 　　　　— Этот кто-то и подарочек оставил, — она торжественно положила на разделочную доску то, что сжимала в кулаке, и скрестила руки на груди. 　　　　Парень, наполнивший миску новой порцией муки, прищурился. 　　　　— Это что, зу...? 　　　　— Думала оставить на завалинке монетку, но у меня не нашлось подходящей в обмен на такого красавца. Как думаешь, сойду я за фею? 　　　　Взглядом, который парень бросил на неё, можно было было раскалывать камни. 　　　　— Да-да, ты прав, ты больше подойдёшь на эту роль. Пекарь — лучшее прикрытие для зубной феи. Никто и никогда тебя не заподозрит... По крайней мере ни один из тех служителей закона, с которыми мы знакомы. 　　　　— Все шерифы в округе вооружены граблями... 　　　　— Железными! — она взмахнула руками, едва не задев миску. 　　　　— ...и никого страшнее Волка никогда не встречали. Волка, который всего лишь пытался узнать дорогу к нашей церкви... 　　　　— Но ведь это был Волк! Мало ли что у него на уме! 　　　　— ...и в результате съел большую часть Ужаса из Глубин. 　　　　Девушка фыркнула и наставила на собеседника лопаточку, которой собралась перемешивать глазурь. 　　　　— Ты всё ещё даёшь им имена? 　　　　— Было бы не этично пропустить хотя бы одного из известных. 　　　　— Выпекать целый пантеон Древних Богов — вредно для здоровья. 　　　　— Ты не жаловалась в прошлый раз, когда умяла щупальце Болотной Тьмы. 　　　　— Два слова. Малиновая начинка! 　　　　 　　　　Некоторое время они работали в тишине: перемешивали, взбалтывали, добавляли до вкусу. 　　　　Они были похожи друг на друга так, как только могут походить друг на друга летнее и зимнее солнце: у неё были светлые вьющиеся волосы, у него — чёрные, как ночь; у неё глаза были тёмные, у него — полные тумана. Только кожа у обоих была смуглая, и смех, пусть у неё громкий, а у него тихий, звучал в одном тембре. 　　　　Узнать в них брата и сестру было не то чтобы очень сложно, особенно если увидеть из здесь, на кухне, где оба чувствовали себя в своей стихии и двигались в унисон. 　　　　 　　　　— Завтра будет черничная, — заявил, наконец, парень, стащил с головы шапочку, прикрывающую свёрнутые в пучок волосы, и уселся в углу на табурет из белого шоколада. Тот, вопреки любым законам, никогда не таял. 　　　　— Что тоже неплохо! — с воодушевлением отметила девушка, зачерпывая пальцем глазурь. 　　　　— Прекрати так делать! 　　　　— Ты сам так делаешь! Не думай, что я не замечаю. 　　　　 　　　　Тишина снова плотно переплелась с маленьким пространством и уютно свернулась где-то за печкой. Работать вместе им нравилось так же сильно, как наблюдать за прихожанами, к которым оба успели привыкнуть. Ведь в этом мире у них ничего больше не осталось. А прошлый мир остался далеко позади. 　　　　 　　　　— Когда они явятся, нам не избежать шуток про Ганзеля и Гретель. 　　　　— Я этого даже жду! Продумываю парочку неплохих ответов на случай. 　　　　— Получается? 　　　　— Готов поспорить, гораздо лучше, чем у тебя. 　　　　На это она могла ответить только ударом кулака по плечу, от которого остался белый след. 　　　　— Думаешь, тогда мы сможем отсюда уйти? 　　　　Он закусил губу. 　　　　Они уже пытались. Уходили по дороге, на которой валялись разноцветные конфеты-камешки, углублялись всё дальше и дальше в лес... И постоянно возвращались к засахаренным воротам. Сколько бы ни плутали. На чью бы телегу ни запрыгивали. Кого бы ни просили о помощи. 　　　　У телег ломались колёса, у лошадей лопались подпруги и слетали подковы. Пронёсшаяся как-то осенью почтовая карета угодила в канаву и так и осталась там лежать, полная посылок и слов, многие из которых уже никогда и никому не придут. Почтальон остался жить здесь, в поселке при церкви, где в каждом из домов было что-то сладкое, будь то ставни, пироги или пороги. И каждое воскресенье он приходил на службу, съедал парочку сдобных когтей и благодарил кого-то наверху (ведь кто-то должен был слушать) за то, что его карета не сломалась где-нибудь поближе к Чаще. 　　　　Само Провидение послало ему брата и сестру, которые теперь служат святому делу! 　　　　Даже если бы они объяснили почтальону, что, скорее всего, сами и виноваты в произошедшем, он вряд ли бы им поверил. Но ведь вина-то никуда не делась, всё так же жила внутри, огороженная конфетными заботами и песочными пирогами. 　　　　— Вот тогда и узнаем, — произнёс, наконец, он, хотя прекрасно знал, что сестра и не ждала ответа. 　　　　“Думаю, это уже не будет иметь значения” можно было точно не произносить. Она наверняка думала о том же самом. Да и “когда они явятся” должно было скоро превратиться в “если”. Это диктовалось уже не столько сказочными Законами, сколько законами жизненными. Всё однажды превращается в вероятность. Уверенности никогда не бывает слишком много. 　　　　А привыкнуть можно ко всему. Особенно к свежему воздуху, сладким запахам, настоящим, благодарным улыбкам, и, конечно, к вере в хорошее. *** Если бы Вера Пална узнала, что Алька на самом деле её тёзка, она бы смеялась, облокотившись на край печи и утирая слёзы: ей ли не знать, что в этой земле не существует случайностей. Только законы, течение которых теперь довольно сложно было предугадать. 　　　　Она продолжала петь песни о волках и событиях былой старины, о том, что уже давно позабыли местные жители. О Небесном Кузнеце, потому что песни о нём любили кузнецы местные: говорили, если слушать внимательно, можно обрести секрет особого мастерства. Никому не удавалось ковать вещи, подобные тем, что вышли из-под пальцев Небесного Кузнеца. И дело было вовсе не в его замечательной кузнице, стоявшей среди облаков, вовсе нет. Спросите любого кудесника: материалы, конечно, важны, но куда важнее знания, опыт и песнь твоего сердца. 　　　　У Небесного Кузнеца сердце было железное. Он сковал его сам после того, как пламя кузницы выжгло его прежнее. Хотя кое-кто поговаривал, что вина была вовсе не на кузнечном огне, а на жаре другого рода. Бывает, любовь не только чинит. Бывает, любовь ломает, да так, что не починить никакими средствами: ни смолой дерева гингко, ни звёздным светом, ни песней чужих сердец. 　　　　Была среди песен Веры Палны одна, которую она не любила исполнять на публике: пела её в тишине, подальше от чужих ушей, чтобы ритм бился в унисон с её собственным сердцем. Это была песнь о Железном Сердце, которое утопили в чёрных болотах на краю света, чтобы никому не досталось. Грустная то была песня. Тяжёлая. Единственная из известных старушке Вере, которую должно было исполнять бессердечному голосу, чтобы ни капли эмоций, ничего отвлекающего, чтобы пронзала похлеще ножа. 　　　　Этой песне научил Веру один из братьев. 　　　　Было их пятеро. Пятеро братьев и шесть сестёр и, как водится, с таким количеством детей не обошлось без проклятий и приключений, как и всегда бывает в таких историях. 　　　　Вера родилась в семье мельника и была по счёту второй. Если ты — второй, то не стоит рассчитывать на какие-то особенные поблажки или на персональную фею-крёстную. Число два нравилось, разве что, великанам. А кто захочет в крёстные великана? Да и добираться до Молочной Реки, на берегу которой стояла родная мельница, была слишком далеко, даже для обладателя семимильных сапог. 　　　　Мельница стояла у самого обрыва и перемалывала звёзды в пыль. Потоки чёрной воды вертели колесо, и водопадом обрушивались на землю: то была страна, расколовшаяся когда-то на части, ныне свободно парящие в пустоте. Никто не знал, чьими стараниями сохранялась ещё на них жизнь, и откуда появлялась вода, похожая на жидкую тьму, но вкусную и совсем безвредную. 　　　　Дочери мельника не были красивы, или особенно умны, или послушны. По большей части они просто были: иногда наблюдали за водой, сочащейся из ниоткуда, иногда гуляли по маленькой берёзовой роще за мельницей, иногда помогали матери по хозяйству. 　　　　В той роще старшая сестра и встретила мужчину, смуглого и хмурого, совсем не похожего на тех, кто её окружал. Там же она ему и отказала, и отказывала всякий раз, стоило ему только раскрыть рот. Даже когда он принёс к мельнице мешок драгоценных камней. Даже когда он угрожал вздёрнуть мельника на мельничном колесе. Даже когда милостиво согласился забрать любую другую сестру. Или брата. Даже когда пообещал, что все они лишаться того единственного, что могло ещё их спасти. 　　　　Ни Вера, ни её сёстры, ни её братья, ни даже их кот не верили в то, что мужчина исполнит свою угрозу. И он действительно не стал никого вздёргивать. Он попросту проклял всю семью вплоть до кота. 　　　　Проклятие его было волшебным лишь слегка: он достал из-за пазухи огромные серебряные ножницы в виде птицы и сдержал слово. Так старшая сестра лишилась глаз, вторая — горла, третья — ушей, четвёртая — рук, пятая — ступней, а шестая — волос. Братьев же вроде обошла эта беда стороной. 　　　　Сдержал смуглый человек слово, а через несколько дней пожалел о содеянном. Раздул в маленькой заброшенной кузнице огонь, схватился за принесённые за пазухой инструменты и сделал замену тому, что забрал — в том числе кошачьим когтям. Выплавил из серебряных ножниц, а остатки отдал мельнику, чтобы тот поправил хозяйство. Так Вера стала обладательницей серебряного горла и, как следствие, серебряного голоса. А с такими дарами прямая дорога в барды. 　　　　Так что Вера не понаслышке знала, что с кузнецами шутки плохи. В их руках спрятана особенная магия: ведь им под силу подчинить и огонь, и металл, даже железо, которого магический народ не переваривает и сторонится. 　　　　Что до бессердечных... Чем старше она становилась, тем большей ей казалось, что она уже виделась с подобными несчастными до того утра, когда на её пороге объявился самый настоящий Волк и увёл за собой Альку, которую, несомненно ждала долгая и полная опасностей дорога. Потому что для найдёнышей в этих краях иных путей просто не бывает. 　　　　Бессердечными были её братья: те, кто пел песнь о Железном Сердце с безразличием, достойным поклонения. Вера Пална только надеялась, что серебряные сердца служат добрую службу до сих пор. Где бы её братья сейчас ни были. 　　　　*** 　　　　Жизнь в Белых Выселках никогда не кипела ключом. Прижилась, и ладно. Лениво переваливалась в солнечных лучах, подобно нежащемуся коту — и то дело. 　　　　Ничем особенным деревенька похвалиться не могла. Был тут, конечно, колодец, исполнявший желания, да его давно завалило камнями и ветками — не отыскать, как ни старайся. 　　　　Проходила ещё тут дорога от самой столицы, только вот уж и не вспомнить, какого именно королевства. Не враждебного — в этом местные жители были уверены. И на том спасибо. 　　　　В последний раз по этой дороге проезжал экипаж, когда принц искал девушку, обронившую золотую туфельку. 　　　　— Да говорю вам, обитую мехом, — возражала молочница, выставлявшая бидоны в тень, чтоб раньше времени содержимое не скисло, — Зимой-то как ещё побегаешь. 　　　　— Ага, мехом. Чистый хрусталь это был, — со знанием дела шептали в парикмахерской. 　　　　— Кто-нибудь вообще пробовал носить стеклянную обувь? — спрашивали в магазине подержанных товаров. — Это мода такая новая? 　　　　— Враньё, — отрезал сапожник, вбивая гвоздь в поношенную подошву. — Всё враньё! Не было ни туфли, ни девушки, ни принца. А если вам нужно в чём-то срочно побегать, то могу предложить неплохие сапоги по сдержанной цене. 　　　　Сдержанная цена была, конечно, совершенно бесстыдной. 　　　　Тогда выселовцам казалось, что и экипаж был абсолютно выдуманный. Но огорчаться по этому поводу им пришлось недолго. 　　　　Завели разговор о волшебной табакерке. 　　　　Мол, солдат оставил на пороге у пастуха, а пастух возьми, да и вышвырни всё её содержимое на дорогу. И вот тут уже мнения разнились. 　　　　Вспоминали и о бобах из ведовского сада, и о табаке, который призывал огромных собак в услужение, и об особом порошке, дарующем хозяину способность превращаться в разных животных. 　　　　— Гансу вон никакой порошок не нужен. Давеча вытянул шею, махнул руками — и уже гусь. Улетел на юг с остальными гусями. Мне бы так. 　　　　— Бобы-то проросли, а контроль за высотой их тут же и подрубил. У нас тут ничему выше пяти этажей расти нельзя. А законы соблюдать всем надо, даже волшебству. 　　　　— И зачем кому-то сподобились собаки? Я вон шавок раздавать не успеваю, и любая может чего полезного притащить. Может, не принцессу, но тоже что-нибудь эдакое. Кастрюлю, например. 　　　　 　　　　Когда в Белые Выселки заглянуло, наконец, настоящее волшебство, его даже и не сразу заметили. 　　　　Дети как-то принялись кричать о конфетном дожде, да то дети, кто их слушать станет. У них слоны могут прошествовать из одного края посёлка в другой — и все вымышленные. А дожди из конфет — как раз детская выдумка. Почему-то взрослые обычно помалкивают о своей любви к сладкому. 　　　　Первой, как любила потом рассказывать, конфеты заметила молочница. Шла, думала о своём, смотрела под ноги... и тут остановилась. Подняла один из ярко-оранжевых камешков под ногами, понюхала. Оглянулась и украдкой лизнула. Тут же побежала по дороге, вопя во всю глотку, и из-под ступней её летели во все стороны ириски, грильяж и леденцы. 　　　　 　　　　Стали жители Белых Выселок обладателями конфетной дороги. 　　　　Через пару лет от заброшенного сада вдруг начало приносить карамельные запахи. Сунулись — а там шоколадные деревья, крепкие, словно самый старый дуб. И мармеладные травинки. И большие леденцовые лужи. 　　　　Никто, конечно, не осмелился строить дом целиком из сладостей. Да и как прикажете в таком жить? 　　　　 　　　　Ведьму-зубодёра принесло к ним не иначе как попутным ветром. 　　　　Она построила себе дом из пряников, из леденцовых кирпичей и мармелада. И постоянно надстраивала что-то новенькое. Веранду. Завалинки. Парочку флюгеров. 　　　　 　　　　Однажды ведьма поднялась с насиженного места и ушла прочь. 　　　　Говорили, что бизнес у неё шёл уже не так хорошо, как раньше. Что её боялись дети. Что она сожгла парочку в своей сладкой печи. 　　　　 　　　　В Белых Выселках любили почесать языками. И когда в деревне появились священники — для церкви, которой они прежде особо и не замечали — разговоры забурлили с новой силой. 　　　　— Их прислали из столицы, — заявляли с уверенностью, не уточняя, какую именно столицу имели в виду. 　　　　— Они же родственники той ведьмы, очевидно же. Зубы их семейство уже дергало, теперь вот примутся за семена неверия. 　　　　— Да они словно сами не знают, зачем здесь оказались, — говорил Ганс, вернувшийся с юга. 　　　　— Знать ничего не знаю, но пироги у них выходят волшебные. От них словно молодеешь. И постоянно хочется ещё. Ну не откармливают же нас, в самом деле! 　　　　 　　　　Жизнь в Белых Выселках можно было назвать сладкой. “Ну или хотя бы полусладкой” , — добавил бы сапожник, и был бы правее всех. 　　 　　　　*** 　 　　　　Одна вера может превратиться в другую — заглавная ли в ней буква “В” или нет — были бы обстоятельства. От желаний всё зависит куда меньше, чем может показаться. Даже в этих землях, откуда берут начало все истории. 　　　　Если бы Алька узнала, что на самом деле её зовут Верой, она бы не удивилась. Случайностям нет места в этом лесу, где можно встретить Волка, тут же потерять сердце, а потом идти тайными тропами по его следу. От серой шерсти тянуло псиной, конечно, как иначе, но ещё — лесом. Этот запах ни с чем не спутаешь, даже если прежде его только слегка доносил до тебя ветер. 　　　　Может, в другой жизни у неё были братья и сёстры. Может, их даже было десять, и у самого младшего что-то не так было с левой рукой. Или с сердцем. С последними проблем не оберёшься. Иной раз подумаешь — может, от них действительно надо избавляться? Или хотя бы запирать не в костяных клетках, а в железных, чтобы не причиняли вреда ни тебе, ни окружающим. 　　　　Когда Алька говорила об этом Серому — сквозь сжатые зубы, охая от удара когтистых лап о землю, когда волк перемахивал через овраги — он отвечал, чтобы она не слушала пустоту. Только она, замершая сейчас на месте бьющегося и живого, могла внушить подобные мысли. Только она. 　　　　Алька знала, что это неправда. Но бессердечные не умели лгать. И раз для Серого этого истина, то почему бы ей не стать таковой и для Альки? Хотя бы до того момента, когда она коснётся пальцами железных прутьев клетки, за которой сияет недавно вырванное сердце. 　　　　 　　　　Время для них обоих превратилось в зелёный полумрак и бесконечные шаги. 　　　　Иногда они слышали биение сердец — уже не понять, своего или соседнего — и тогда сворачивали на другую тропу, или продирались сквозь кусты, или забирались на дерево, чтобы хоть чуть-чуть развеять неизвестность. 　　　　 　　　　— Я не знала, что лес такой большой, — сказала как-то вечером Алька, поплотнее закутываясь в свой алый плащ. 　　　　Волк поднял на неё взгляд. В нём могло бы отражаться удивление, будь у него сердце, но девушка всё равно поняла. Может, это умели все бессердечные. 　　　　Она замахала рукой: 　　　　— То есть нет, конечно, он большой. Огромный. По одной только кромке понять можно. Но чтобы настолько... 　　　　Серый положил голову на лапы. Его жёлтые глаза сверкали в темноте, как следы игнес фатуи. 　　　　— Говорят, лес для каждого разный. Для кого-то может быть бесконечным, а для кого-то — рощицей, которую можно пересечь за несколько часов. И это если останавливаться, чтобы полюбоваться видом. 　　　　 　　　　Привыкнуть к тому, что из клыкастой пасти доносится человеческая речь, было сложно. Алька подумала, как чувствовала бы себя сейчас, будь на месте её сердце. Наверное, оно ухнуло бы в пятки. И каждый раз поступало бы так же, стоило только Серому раскрыть рот. 　　　　 　　　　— То есть для кого-то лес может быть морем? И чем дальше в него заходишь, тем выше деревья, и тем больше шансы, что уже никогда из него не выйдешь? 　　　　— Если так посудить, всё на свете — море. 　　　　 　　　　 　　　　И ей приснилось море. Бирюзовые волны и отражающийся от них далёкий свет, тяжелые тучи над берегом и песок, который забивался в сапоги. 　　　　Что-то было в этом песке совершенно неправильное. Не то чтобы он был таким же искусственным, каким бывает снег — и откуда она только это знала? — но хрустел под ногами так, как могло хрустеть только что-то абстрактное и неприкасаемое. 　　　　Волны выбросились на берег, словно раненые звери. Вода пенилась, и пена эта была красной. На небе, конечно, не было ни следа закатного солнца. 　　　　Вода отступила и оставила после себя комок чёрных щупальцев, что-то древнее, мёртвое и живое одновременно. Что-то голодное. Томимое жаждой. 　　　　Бирюза моря превратилась в чернила ночи. И в ней раскрылись светящиеся глаза, один, два, три, десятки. Засверкали зубы и иглы, когти вцепились в песок, и вся древняя громада поползла вперёд. 　　　　Где-то вверху сверкнул и пропал в тучах золотой луч. 　　　　Дыхание её теперь вырывалось в резко похолодевший воздух паром. 　　　　Песок под ногами зашевелился, обозначил дорожки и побежал навстречу чудовищам. 　　　　Она упала на колени, не удержавшись. Песок тащил её за собой, и не за что было ухватиться... 　　　　 　　　　 　　　　Алька проснулась в темноте. В ушах её настойчиво стучали, казалось, сотни сердец. Как барабаны на поле битвы. Она хватала ртом воздух и старалась сосредоточиться на чём-то одном, выделить знакомое сердцебиение среди множества чужих. 　　　　Алька вдруг подумала, что тонет — как только можно утонуть в лесном мраке. Или в песке, или в клубке тёмной плоти. Сны её теперь мало отличались от реальности. 　　　　Её вытащил Серый. Рывком поднял на ноги, крепко сжал ладонь, и шум сердец вдруг унялся. 　　　　— Я тебя знаю, — одними губами прошептала Алька, пытаясь сфокусировать взгляд: ей всё ещё видели сотни светящихся глаз и клацающие челюсти. 　　　　— Я тебя тоже, — волчье дыхание обожгло висок. — Просыпайся. 　　　　 　　　　И Алька проснулась. Вынырнула из сна, из леса, из моря — неважно, откуда — и поправила плащ. 　　　　Когда утреннее солнце пронзило листья над тропой, под когтями волка стали попадаться камни. Похоже, впереди их ждала цивилизация. 　　　　 　　　　*** 　　　　 　　　　Ганзель никогда не был Ганзелем. 　　　　Он любил поесть — а кто не любит? — и любил печь. Приглядывал за сестрой, хоть она и была старше. Ведь за этим и нужны родственники, особенно в сказках, когда не знаешь, что ждёт за поворотом. И хуже того, когда точно знаешь, что за поворотом — место, откуда вы сделали первый шаг, знакомый до оскомины фасад и крест из соломок, отражавший свет крупицами соли. 　　　　После заката от выходил на улицу и вдыхал сумеречный воздух, и чувствовал себя по-настоящему живым. В мире, где время остановилось, превратив дорогу в кольцо, это чувство было особенно приятным. 　　　　Он ловил себя на том, что набивает карманы камешками с конфетной дороги. Не тающий в руках грильяж, каменные ириски, прозрачные леденцы — все обитые тысячами ног. В нём говорила память места, память мальчика, которого он никогда не встречал. Может, где-то за тридевять земель Ганзель сейчас выслеживает ещё одну ведьму. Может, где-то за лесом напивается на свадьбе сестры и ищет в толпе, с кем бы потанцевать, чтобы только не вспоминать запаха горелой плоти, который вдруг опутал его с ног до головы вместе с алкогольным туманом. Может, в этот самый миг на другой стороне карты маленький мальчик обнаруживает, что крошки склевали вороны, и они с сестрой никогда не вернутся домой. 　　　　Может статься и так, что в церковь однажды забредёт старуха, увешанная леденцами на палочках, и пряниками, и бутылочками с душистым лимонадом, и найдёт печь за алтарём, и решит, что есть священников, пусть даже и не настоящих, должно быть очень приятно. 　　　　 　　　　Вместе с конфетами из его карманов сыпался песок. Он попадал в тесто, иногда оставался на подоконниках или под ногами. Песок скрипел на зубах, но никто этого не замечал. Песчинки становились частью людей, частью отмеренного им времени, и это было даже к лучшему. 　　　　Если у тебя есть немного лишнего времени, то почему-то бы им н поделиться? Особенно, если печёшь удивительно вкусные песочные пироги. 　　　　 　　　　Гретель никогда не была Гретель. 　　　　Она любила сладкое — как иначе? — и любила наблюдать за людьми. В том числе и за братом, хотя он никогда не влипал в неприятности. По крайней мере в такие, из которых его было бы просто вытащить. 　　　　В ней всё ещё иногда пробуждалось это беспокойное чувство того, что вот-вот должно было произойти что-то волнительное. Важное. Порой необратимое. 　　　　Перед тем, как перевернуться вместе с каретой, она схватила брата и возницу под руки и свалилась в кусты у дороги. Лучше уж царапины и ссадины, чем переломанные кости. 　　　　Она предупреждала детей о падениях. Предотвратила парочку пожаров. 　　　　Каждое воскресное утро её не покидало то же ощущение опасности. Но ничего не происходило, кроме, разве что, парочки раз, когда кто-то давился пирожными щупальцами, и она привыкла к этому чувству, как привыкают к головной боли. 　　　　Ей, конечно, стоило обращать на предчувствия больше внимания. Не быть той беспечной маленькой девочкой, которая только и могла, что следовать за братом и плакать, когда хлебные крошки пропадали с дороги. Она, конечно, винила во всём память места, которое теперь занимала — места в истории, на котором должна была быть носительница другого имени. Но ведь на самом деле это была она, её собственная невнимательность, её собственная беспечность. Может, где-то далеко отсюда ответственная Гретель шла по следу ведьмы. Может, храбрилась перед алтарём и старалась не обращать внимания на сладости на свадебном столе. Может, смирялась с тем, что теперь никогда не найдёт дорогу домой, потому что тёмные ветви леса сомкнулись, подобно волнам, и лес проглотил её с головой. 　　　　 　　　　Она ждала прихода ведьмы, против которой они выйдут вместе с братом, плечом к плечу. Она не думала, что в её подобие запросто можно превратиться. *** 　　　　Историю пишут победители, но сказки рассказывают обе стороны. 　　　　 　　　　Об Иване-царевиче много ходило легенд, да правдивой не выглядела ни одна. Даже старые песни, которые пели на праздниках, передавались из уст в уста, как драгоценные сокровища, можно было изменить. Барды забывали строки и выдумывали новые. Подбирали рифмы, как придётся. Старались не менять сути, но ведь иногда достаточно маленького шажка в сторону, и тогда царевич превратится в дурака, а дурак — в бессердечного. 　　　　Не менялась только одна песня: её пели те, кому не было нужды менять слова, кто, кажется, забыл, каково это вообще — забывать. Бессердечные пели о Железном Сердце так, словно на самом деле не испытывали ничего, но тёмная боль всё равно сочилась из каждого слова, из каждой ноты, неудержимая и ничем не прикрытая. Бессердечные о первом бессердечном так, словно пустота в груди — это самое прекрасное, что может быть на свете. Тех, у кого сердца были на месте, эта песня затягивала в бездну. Но они всё равно пели её, неспособные забыть слова, трепеща от ужаса перед бездной и от предвкушения. Неизвестность всегда манила. 　　　　Вера Пална выводила мелодию с трудом, она скрипела в её серебряном горле, словно песок. Но не петь её, пусть и пустоте дома, мышам за печкой и насекомым у лампы, было невозможно. 　　　　Ей казалось, что всякий раз, когда она мурлыкала под нос слова о Железном Сердце, где-то далеко их пели и обладатели серебряных сердец. 　　　　Когда-то у Ивана тоже было сердце. В начале — не тронутое гнилью и ржавчиной, совсем свежее. Не вспомнить, родилось ли оно тёмным, или свет омыл его, или закалил огонь, но однажды песня сердца превратилась в барабаны войны. 　　　　Сердце это вырезали его родные братья. И — верьте или нет — но от того, что это сделали родные люди, боль была острее и полнее. Такая боль была очень похожа на любовь. 　　　　 　　　　Было у Берендея три сына и маленькое глухое королевство на границе с болотом. В топи жили кровожадные твари, тянувшие жизнь из всего, до чего могли дотянуться. 　　　　Все богатства берендеевские пропадали в трясине: золото и серебро, и дорогие ковры, и лучшие лошади. После — урожаи, и заморские вина, и всё то, что могло бы на время успокоить голодных богов. 　　　　Жрецами их были кузнецы, и храмами — кузницы. В каждой сохе прятались железные чудовищные зубы. В каждой лампе — вечно следящий глаз. Ножи плавили по образу и подобию божественных когтей. 　　　　Столько было в маленьком королевстве железа, что ни одно волшебное существо не смело приближаться к нему ближе, чем на несколько лиг. Ни один из сыновей Берендея не получил благословение ни феи, ни ведьмы, ни даже великана, которые ходили, где вздумается, но болото всё же обходили стороной. 　　　　 В тот день, когда старшему царевичу исполнилось восемнадцать лет, постучался в ворота кузнец: в бороде его прятались золотые булавки и иголки, а за плечами гремели железные клетки. Разжёг он костёр прямо во дворе — тот занялся малиновым светом — и спел песнь Великого Голода. 　　　　Мало богам было драгоценностей, мало земной еды и кузнечных песен. Потребовали они жар-птицу из дальних земель, чьи перья исполняли желания, а взор был подобен солнечному свету. 　　　　Отправился старший царевич за тридевять земель. Шёл днями и ночами, сквозь лес и подземной тропой сквозь камни, и вышел в долину, где росли яблоневые и сливовые деревья. Туда прилетали по ночам жар-птицы. Они падали с небес, словно любопытные звёзды, решившие побродить по смертным землям. 　　　　Царевич надел железные рукавицы и поймал одну из них за хвост. Выбирал ту, что залетала подальше от стаи, ту, что смогла бы поместиться в клетку, которую дал ему вместе с рукавицами кузнец. 　　　　Жар-птица плакала, и слёзы её превращались в драгоценные камни. На дне клетке их вскоре собралось так много, что царевичу пришлось набить ими карманы, потом шапку, а потом высыпать на обочину. 　　　　 　　　　Чёрные щупальца поднялись из болота, железная дверца клетки распахнулась. 　　　　Жар-птица хлопнула неуверенно крыльями — она ещё и летать толком не могла — и вдруг повалилась наземь. Едва коснулась она земли, как перья слетели с неё и оставили на месте птицы человека, маленькую девочку с испуганным взглядом. 　　　　Вышел тогда старший царевич вперёд и вытащил её из когтей божественной смерти. Никогда не приносило королевство берендеевское в жертву чужую жизнь и не собиралось делать этого и впредь. 　　　　Смели боги в свои необъятные чрева алые, золотые и малиновые перья и успокоились. А старший сын отправился снова в путь, да только так и не смог отыскать той долины, куда прилетали жар-птицы. 　　　　Когда отпраздновал средний сын совершеннолетие, пришёл к королевскому двору один из кузнецов, с серебряными ножницами за поясом. Запалил он чёрную ритуальную печь, раздул мехами зелёный болотный огонь, на который слетелись тут же стаи игнес фатуи, и спел песнь Великой Жажды. 　　　　Мало богам было вина из погребов и подвалов, мало ключевой воды и росы с цветущего папоротника. Потребовали они кувшин, полный вечного льда, который можно было отыскать далеко на севере, где ветра играли в догонялки с огнями в небе. 　　　　Собрался средний царевич в дорогу. Шёл долго, искал проводников, скользил по ледникам, и слушал тишину. И очутился однажды в безмолвной пустыне, посреди которой возвышался дворец, а в одном из залов его лежало замёрзшее озеро. 　　　　Лёд этот действительно не растаял до самого последнего момента, когда клешня бога протянулась к кувшину и опрокинула его содержимое в увенчанную клювом пасть. Как оказалось после — опрокинула не весь, потому что на самом дне кувшина осталось несколько глотков воды из промёрзшего озера на краю света. Та вода была мёртвой и, конечно, волшебной. Но узнать об этом царевичам предстояло много позже. 　　　　 　　　　Младший брат мечтал о победе. Он пропадал в лесной чаще, куда никто не осмеливался заходить без хотя бы кусочка железа. Он дружил с волками — хотя кто вообще мог дружить с чудовищами? 　　　　Наступил день рождения младшего царевича, и к престолу Берендея пришли два жреца, что уже приходили и прежде. Огонь в ритуальной печи вспыхнул яркой бирюзой, и под песнь Железного Сердца кузнецы возвестили о новом требовании богов. 　　　　Они просили жизнь третьего королевского ребёнка, того, которого могли бы ждать великие дела, или великие проклятия, но никак не скорая смерть. 　　　　Царевич принял её с высоко поднятой головой и коконом страха, увившимся в грудной клетке, не видимым никому, кроме, разве что, обитателям болот. 　　　　Золотым кинжалом-иглой старший брат вылил из его тела жизнь. Серебряными ножницами средний брат вырезал из его груди сердце. 　　　　Ни одному кузнецу не доверили бы они это сделать, а когда делали сами, взор их застилали слёзы. 　　　　Но им ведомо было то, что не знали ни жрецы, ни их боги, ни добрые люди королевства. 　　　　Волки могли гулять и под мёртвой луной. 　　　　 　　　　*** 　　　　 　　　　Сердца — самый благодатный материал, если знать, на что каждое из них способно. 　　　　Одно может заменить ночь на день и разогнать даже самую густую тень. 　　　　Некоторые на вкус горчат и дарят безграничную храбрость и силу того, кому принадлежали. Иные годятся только для того, чтобы выменять их на что-нибудь другое — на золото, на горячий обед или на обещание лучшей жизни. 　　　　Нельзя недооценивать клетки. Железо — лучший материал, когда дело касается безопасности. Драгоценные металлы могут служить, разве что, для красоты. Но самые лучшие клетки, конечно, из кости. 　　　　Он не был резчиком, но никогда не отказывал себе в удовольствии отставить на гладкой поверхности выбеленных костей несколько узоров. Может, это было его настоящее призвание. 　　　　Начертать парочку рун — невелика задача. Но сделать это незаметно для владельца скелета — настоящее искусство. 　　　　Подобраться поближе, расслышать песнь чужого сердца, войти в доверие, выбрать нужный момент... Всё это приходит со временем, пока растёт коллекция сердец в железных клетках, то убавляясь, когда богов настигает Великий Голод, то прибавляясь, когда болото остаётся сытым долгие зимние месяцы. Так же и с костями. 　　　　Не всякая грудная клетка годится для росписи. Иногда лучше написать что-то на заборе, чем на груде костей. Но бывает — так редко, что ни один кузнец, наверное, уже и не вспомнит — находишь такую, что вместит в себя то, что никогда не умещалось ни в одной из прежних. Даже в той, что сковал когда-то Небесный Кузнец. 　　　　 　　　　Вопреки всем слухам, у древних тёмных божеств тоже есть сердца. Безмолвные, в которых не живёт ни единой нотки, ни одного напева, только хаос, который ни за что на свете нельзя принять за песню. Безмолвные и голодные, пытающие заполнить пустоту в самих себе. 　　　　 　　　　Иногда похититель сердец задумывался о том, а не были ли и боги когда-то простыми смертными? Может, ворами, как он сам, может, сгоревшими на костре ведьмами, или — кто знает? — даже волками, под шкурой у которых живёт полным-полно чудовищ. И если так, то, может, каждый кузнец однажды превратиться в бога. 　　　　 　　　　Для тёмного сердца, самого большого, что когда-либо держал кузнец в руках, требовалась особенная клетка. Как иначе? 　　　　Оно, казалось, жило голодной жизнью и вне измученного вечностью болотного тела.: выпростало плети-щупальца, искало, тянулось к соседним клеткам. Железом такое не сдержать, даже если очень постараться. 　　　　 　　　　Их пришло к краю болота семеро: уставших путников с повозками, гружёными чужими сердцами, шум от которых слышали только посвящённые. 　　　　У одного из них в бороде блестели булавки, у пятерых — ножницы за поясами, на которых было вышито “Одним махом”. Последний носил на шее чужое разбитое сердечко и никому не рассказывал о своём, что тикало с лёгким хрипом давно не смазываемого механизма. 　　　　Кузнец с золотыми иголками запалил малиновый костёр. Пятеро жрецов с ножницами завели песнь о Железном Сердце, что билось когда-то в груди Небесного Кузнеца. 　　　　Похититель сердец ухмыльнулся. Он отлично слышал удары серебряных сердец в груди певших жрецов. Ритм их ничуть не совпадал с мелодией. 　　　　Из колдовского серебра, выношенного в костяных клетках, прутья должны были получиться, что надо. 　　　　 　　　　Так дети мельника, которым не суждено было сделать ничего великого, выносили в себе клетку для божественного сердца. И это ли не великая честь? 　　　　 　　　　Спрятав тёмное сердце в серебряной клетке среди сена и железа, похититель сердец двинулся на юг, к кромке золотых деревьев. Там, где ждала его подходящая костяная клетка. 　　　　 　　　　Иногда он чувствовал себя садовником. Хоть и не носил с собой огромных ножниц. 　　　　 　　　　*** 　　　　 　　　　Древнее болото распробовало вкус человеческих сердец и с тех пор не могло насытиться. 　　　　Кузнецы вырезали их с тщательностью, граничащей с безумием, запирали в железные клетки и скармливали огню под свои монотонные песни. Бессердечные люди продолжали жить, вот только была это уже не настоящая жизнь, а лишь тень её. 　　　　А потом вернулся младший царевич. 　　　　 　　　　 　　　　Волки были чудовищами. Завидишь волка — кричи, что есть мочи, иначе разорвут на части. Хватай грабли, мечи, лопаты и старайся не вглядываться в отражающие лунный свет глаза. Услышишь волчью песню — затыкай уши и беги прочь, иначе очнёшься в чаще и никогда не вернёшься домой. 　　　　О людях волки были примерно того же мнения. Даже один человек представлял опасность, даже самые храбрые, самые рослые звери не спешили выходить против него на бой. 　　　　Однажды родился у хромой волчицы щенок, палевый и тщедушный, того и гляди, ветром сдует. Таких старались беречь от холода, от жары и вообще от внешнего мира. Трудно было волчице за ним приглядывать: всюду-то ему нужно было залезть, обо всём спросить и всё познать на собственной шкуре. 　　　　Неудивительно, что принялся он как-то раз и за людей. 　　　　Он спросил о них у всех, до кого только смог добраться: у Сердечного дуба и у самой старой совы, у волчицы во главе стаи и у перелётных птиц. Все говорили одно: что люди только на первый взгляд выглядят безобидными и мягкими, без шерсти, без когтей и без острых клыков, но внутри каждого живёт зверь похлеще любого волка. 　　　　Любопытство волчонка росло вместе с ним самим и не желало становиться хоть сколько-нибудь меньше. 　　　　Волк с серой шкурой забредал на деревенские ярмарки и прятался под лавочками. Он переплывал реку и бродил у городских стен. Слушал песни, которые люди пели у костров, чтобы рассеять тьму, и пытался научить им своих сородичей. 　　　　 Когда он разучивал очередную песню, подслушанную на празднике урожая и нещадно фальшивил, рядом с ним опустилась человеческая женщина. Она потрепала его за холку, словно был он не чудовищем, а другом, как те потерявшие стыд собаки, и стала напевать с ним в унисон. 　　　　— Ты поёшь голосом, — заявила незнакомка, пытаясь отдышаться после долгой просьбы к Полуденницам быть внимательными к урожаю. — А надо петь сердцем. Разницу сразу почувствуешь. 　　　　Дыхание этой женщины пахло травами и мёдом, а ещё весельем. Она была, конечно, ведьмой. Самой настоящей, что живёт подальше от остальных людей, и помогает им с маленькими и большими бедами, принимая в оплату то, что сделано своими руками. 　　　　Ведьму звали Эбенгратт и иногда она была частью стаи. Не той, к которой принадлежал серый любознательный волк, но тоже свободной, дикой и сторонящейся людей. 　　　　“Есть те, кому тесно в собственной шкуре,” — говорила Эбенгратт, почёсывая волка за ухом. — “Но никто не обязывает тебя всю жизнь в ней провести.” 　　　　Эбенгратт умела смотреть на мир чужими глазами. 　　　　Глазами сокола, что высматривал добычу на холмах близ болота. 　　　　Глазами оленя, старательно пережёвывающего берёзовую кору. 　　　　И глазами волчицы, ведущей стаю к новой жизни. 　　　　“Это просто,” — шептала ведьма, заглядывая волку в глаза. — “Ведь внутри каждого из нас живёт целый лес.” 　　　　Так серый волк научился проникать под чужую кожу. 　　　　Он расправлял синие крылья вместе с сойками. Выгибал гусиные шеи. Прислушивался к тихой поступи лисы, поворачивая длинные кроличьи уши. Расправлял плавники водяного и гонялся за русалками. 　　　　Удивительно, но забраться под человеческую кожу было сложнее всего. Может, потому что в них и так жило много чудовищ. 　　　　 　　　　Однажды серый волк открыл глаза вместе с младшим сыном Берендея. И прожил с ним целый день до того момента, как сердце оглушительно забилось в грудной клетке, а после остановилось. 　　　　 　　　　Волк вынырнул из умирающего сознания с диким визгом, от которого сидевшая неподалёку Эбенгратт подскочила на месте и чуть не ухнула в ручей. 　　　　 　　　　 　　　　Говорят, волк, что пошёл вслед за царевичем в царство мёртвых, просто отдавал должок. 　　　　Люди вообще много говорят. И не только они. Птицы — жуткие сплетники, медведи любят приврать, а от белок не дождёшься ничего, кроме бесконечно точного психологического анализа собеседника. Из белок выходят неплохие консультанты. 　　　　Серый волк отправился за царевичем, потому что считал это правильным. Потому что в тот самый момент, когда почувствовал, как умирает верное сердце, решил, что нельзя оставлять всё, как есть. 　　　　*** 　　　　 　　　　В воскресенье ворота церкви распахнулись, и над конфетной дорогой расплылись запахи свежей выпечки. 　　　　Пение наполнило сладкие стены до краёв. Брат и сестра сидели тихо на одной из задних скамеек и наблюдали за прихожанами. 　　　　Тогда-то снова и появилось нехорошее предчувствие. И непросто появилось, а разлилось по всему телу, от макушки до пяток, так, что пришлось схватиться за краешек скамьи и сжать зубы. 　　　　— Ты как? 　　　　Голос брата донёсся до неё словно бы издалека. И она вдруг отчётливо поняла, что ей предстоит потерять его, как потеряла уже всех своих старых друзей и как потеряла родителей. Ещё никогда прежде уверенность не была настолько полной, а страх таких всеобъемлющим. 　　　　Девушка замотала головой. Из горла её не донеслось ни звука. 　　　　— Я сейчас. 　　　　Краем глаза она заметила движение справа от себя и выпростала вперёд руку. Пальцы её ухватились за грубую ткань. 　　　　Она снова замотала головой. 　　　　Брат её остановился и снова присел рядом. 　　　　Через три удара своего сердца, которые растянулись в вечность, она сделала глубокий вдох, как ныряльщик, который в последнюю секунду пробил поверхность моря. Наверное, для некоторых людей такими же глотками кажется вера. 　　　　— Давай уйдём, — выдохнула она с такой же силой, с какой вдохнула прежде. 　　　　И они вышли во двор, прямиком в солнечный свет, отражающийся от леденцов на подъездной дорожке. 　　　　— Что-то должно произойти, да? Кого мне предупредить? 　　　　В лучах солнечного света на фоне церкви, сложенной из пряников, пастилы и блоков имбирного печенья, в этой широкой рубашке с чужого плеча, со следами муки на ткани и в волосах он выглядел практически нереальным. Как миражи в пустыне, о которых так любила вспоминать их мать. 　　　　Иные люди походили на миражи: обещают прохладу и успокоение, а подойдёшь — и ничего кроме голой земли и камней. 　　　　— Я уже предупреждаю, — на зубах её скрипел песок. 　　　　За их спинами, в церкви, шумели люди. Ей этот шум показался почти зловещим. 　　　　— Это... — она провела ладонью по одной из длинных прядей на плече брата. — Я думала, что это мука. А ты седеешь. 　　　　Он словно и не удивился вовсе. 　　　　— Ничего не хочешь сказать? 　　　　— Если что, по моим жилам не течёт зима, — смешок у него получился почти вымученным. 　　　　— Знаешь, это не лучшее время, чтобы... 　　　　 　　　　Церковь задрожала. 　　　　Задребезжали стёкла. Крест из соломки хрустнул и повалился на бок, грозясь проехаться по крыше и рухнуть на конфетную дорогу. 　　　　Брат взмахнул руками — так, словно готовился ловить рушащуюся крышу — и Белые Выселки остановились. 　　　　Замерла пыль в солнечных лучах. Замерла церковь. Замерла пролетающая мимо птица. 　　　　Девушка прищурила глаза: на самом деле, конечно, время вовсе не остановилось. Никто не в силах это сделать, но её брат — о, он мог его затормозить. Мог выгрести лишний временной песок из застоявшейся глубинки. Мог... 　　　　— Ты что, кормил всех этих людей временем? 　　　　Песок расползался вокруг её брата волнами, словно они были в пустыне, на барханах, среди колоссального миража. Она увидела, как на его чёрных, как смоль, волосах оседает седина. Ни у кого не бывает лишнего времени. Всем его только вечно не хватает. 　　　　— Чем ты вообще думал? Как... 　　　　Мираж лопнул, как мыльный пузырь. Парень пошатнулся, с его пальцев на конфетную дорогу продолжало сыпаться время. Ирис и леденцы таяли на глазах. 　　　　Двери церкви слетели с петель. Толпа прихожан ринулась вперёд, прямо на замерших у входа брата и сестру. В руках их мелькали куски пряничных стен, леденцовых витражей и скамеек из белого шоколада. Глаза их блестели безумным голодом. 　　　　Девушка чертыхнулась и попыталась выбраться из толпы, которая начала вдруг падать на землю, звучно ударяясь о дорогу, хватать горстями песок и, давясь, глотать его. 　　　　Она вдруг с ужасом почувствовала, как и сама встаёт на колени и пытается отколупать от тротуара бирюзовую конфету. Ей безумно хотелось сладкого. 　　　　 　　　　 　　　　 　　　　Кузнец шёл посреди голодного человеческого моря. 　　　　Тёмное сердце билось в его руках, и кожа на них горела, как от многочисленных ударов плетью. Нелегко было удержать такую мощь. 　　　　Бог был голоден, и всех вокруг него теперь тоже обуял голод. 　　　　Похититель сердец сам еле удерживался от того, чтобы рухнуть вниз и зачерпнуть горсть песка вперемешку с конфетами. Должно быть, на вкус это всё было, как вечность. 　　　　Но вместо этого он переставлял ноги и шёл вперёд, пока не очутился прямо перед обладателем идеальной костяной клетки. 　　　　Оставалось только выжечь на рёбрах несколько болотных знаков и вытрясти из-за них сердечко, заходившееся сейчас в своей лебединой песне. Маленькое сахарное сердечко.