Скованные сказки

она бежала вниз по крутому склону, а за нею, страшная при свете солнца, гналась огромная тень. и тень эта была темнее самых глубоких вод большого озера.

Если где-то спит король, то будьте уверены — совсем близко затаилась ведьма. И так уж повелось: то, что перед глазами, не всегда оказывается тем, чем кажется. Дворец в пустыне может оказаться разреженным жарким воздухом, отражение оленя в воде — не местью разгневанной богини, а всего лишь оленем, не испугавшимся мучимого жаждой человека, а ведьма может не быть ведьмой, даже если всё указывает на это. Все живые существа обладают магией: если называть кого-то “ведьмой”, то рано или поздно она действительно обернётся в покрывало, которое обычно носят ведьмы, увлечётся травами и примется гулять под полной луной в поисках несчастных оборотней, потерявших свои ножи, свои пни и свой настоящий облик. Настоящих ведьм, которые рождаются с чересчур длинным носом и предрасположенностью к ношению островерхих шляп, уже почти не осталось. Большинство просто свыклось с ведьминской кожей, с колдовскими привычками и с ожиданиями окружающих. Ведьма, которая спала наверху, не была настоящей. Конечно, иногда мимо её дома пробегали дети с криками «Сжечь ведьму!» и свитыми из травы крестами в руках, но больше никто её так не называл. Кроме машины, которую она встретила во сне. Но это случилось гораздо позже, когда стены железного замка поднялись из чёрной земли, когда проросли семена железного терновника и стали захватывать окрестности. В начале была маленькая жизнь. Она началась, как и многие, с крови и боли, и криков, и суеты, и горячих полотенцев. Морег, вторая озёрная леди, готовилась принести в этот мир новую жизнь. Первая озёрная леди смотрела, как её единственный сын расхаживает по коридору, оставляя за собой дорожку из ракушек и мокрых песчинок, и сжимала бесплотными руками воздух. — Успокойся, — прошелестела она, сама не очень-то веря в свои слова. Голос её раздавался будто бы из-под толщи воды. — Как? — ответный шёпот был ясным, почти как гром среди ясного неба. Взволнованный голос, запертый в пустоту коридора. Беспомощный вопрос, вторящий крикам из-за двери. Первая озёрная леди чуть было не ответила «Можешь помолиться», но это сделало бы только хуже. В этом доме давно не произносили имена богов, ни издевательски, ни всерьёз. О них просто забыли, отбросили в сторону, как надоевшие игрушки или бесполезные советы. — Присядь для начала, — она махнула в сторону обёрнутой красным бархатом скамейки. Ей, похоже, никогда не пользовались по назначению. Откуда она вообще взялась в их доме? Не иначе как сам сынок и притащил: он ещё в детстве замирал у деревенских окон, таращась на деревянных лошадей, гобелены с единорогами и всякие простые вещицы вроде прялки. Однажды леди нашла его под старой ивой в окружении аккуратно разложенных цветных нитей. Он гладил их — так аккуратно, как никогда не обращался с обитателями озера и тем более забредавшими сюда на охоту цаплями. Морег была совсем как цветная нить. Скамейка скрипнула под немалым весом — это была проблема всего волшебного народца, когда внешний облик не совпадал с внутренним состоянием, и из-за этого ломались не только стулья и мечи, но и человеческие судьбы. Сын озёрной леди запустил пальцы в кудрявые волосы и тихонько притопнул ногой. А потом ещё раз. И ещё. Из кудрей посыпались на пол всё те же ракушки и песок. Леди отвернулась и сосредоточилась на разглядывании узора на злосчастной двери. Множество искусно вылепленных серебристых келпи резвились среди деревянных камышей и такой же деревянной гладкой поверхности озера. Первая озёрная леди вспомнила, как удобно ложился в руку ключ, гладкий, с разъярённым водяным конём над желобками. Сейчас этой двери навсегда был суждено оставаться открытой. И всё из-за Морег, этой нитке, связавшей два мира, которые никогда не должны были пересечься. Только не так. Эта девица не должна была вскружить её сыну голову своей дурной бесшабашностью и глупым бесстрашием. Она должна была бежать от келпи, а не за ним. А тот в ответ должен был разом её проглотить, выпить её кровь, перемолоть кости и полакомиться плотью. Но разве молодёжь чтит ныне традиции? Ответом, конечно, были крики роженицы и целый ворох приглашённых фей, которые вились вокруг Морег не с намерением проклясть, а с намерением помочь. Чудные дела творились в королевстве. У новорождённой были тёмные волосы матери и бездонные глаза отца, а ещё — её бесстрашие и его глупость, но об этом трудно было узнать в начале её истории. В ту ночь третья озёрная леди лишилась матери, и неизвестно: потому ли, что первая леди молилась своим Древним глубинным богам, или по оплошности фей, которые слишком были сосредоточены на том, что придумывали, что бы такого подарить инфанте. Подарки фей — дело страшное, особенно если они давно уже ничего не наколдовывали, кроме сомнительных проклятий. Потому получила третья озёрная леди убитого горем отца, холодную бабушку, а также умение играть на арфе, хрупкую фейскую красоту и смерть на шестнадцатилетие. И это была не столько привычка, сколько искреннее желание помочь: мол, незачем столько лет мучиться, лучше умереть во цвете. И не было никакой последней феи, которая заменила бы страшный подарок на столетний сон, истинную любовь и счастливый конец. Но была бабушка, которая, как только взяла внучку на руки, пожалела о злых своих мыслях и решила окружить девочку заботой. В конце концов, той оставалось жить всего шестнадцать лет. Они жили в озере, где железо рассыпалось под напором воды и времени рыжей пылью. Когда дом келпи поднимался над поверхностью в лучах полной луны, дочь келпи распахивала дверь, которую никогда не запирали на ключ, сбегала вниз по заросшей тропинке, через ручей, к огню людских поселений. Смертные завораживали её так же, как отца. От матери, которой она никогда не знала, но пыталась разглядеть в каждой встреченной селянке, ей передалось любопытство иного рода. В безлунные ночи девочка вытаскивала из шкафа своей бабушки кулон с вложенной внутрь мокрой прядью и пыталась обернуться. Хоть раз. Мог же отец её бороздить водные глубины мощными копытами, почему бы и ей не резвиться в омуте? Не вычёсывать из вечно влажных волос ракушки, не стряхивать с коленей песок и не обманывать прохожих, которые принимали светящиеся глаза келпи за болотные огоньки? Ей не дали имени. Бабушка звала ласково «Моревной» — то ли сильно в шутку, то ли немного всерьёз. Отец обычно никак к ней не обращался: одаривал тяжёлым взглядом, трепал рукой по волосам и исчезал в тёмной воде. Всё реже скидывал шкуру, всё чаще ночевал в глубине, ниже даже озёрного дома, там, куда закатывается солнце и не смеют заглядывать ветра. Первая озёрная леди воспитывала внучку не в религиозной строгости и не осыпая дорогими подарками. Она обращалась с ней так же, как с заглядывающими на ужин мавками, как с женщиной, приходившей к озеру с котлом и зелёными собаками — словно с уставшим с дороги гостем. Всё лучше, чем отец, чей взгляд иногда проходил сквозь неё, словно она давным-давно исчезла с лица земли. — Ох, дитятко, — говорила всадница Дикой Охоты, остановившаяся у первой озёрной леди, чтобы подковать щит, да начистить копьё. — Никак и ты через Двери шастала? Девочка непонимающе хмурила брови, а первая леди шикала на неё, раздувала тёмные мехи и разводила синий волшебный огонь. Ядовитый металл под её руками становился гибким и податливым, да только кузня гнила потихоньку на дне и редко выпускала на поверхность волшебные искры. Третья озёрная леди посмотрела на всадницу, а та хитро ей подмигнула. И пока бабушка выпрямляла и затачивала в огне священной кузницы податливый металл, с которым давным-давно договорилась, бормоча молитвы захлебнувшимся богам, Моревна вела всадницу к двери с серебристыми келпи, которая никогда не закрывалась. Потому что если уж и стоило какую дверь назвать «Дверью» с большой буквы, так только эту. — Ага, — закивала всадница так яростно, что заколыхались не только её седые космы, но и дряблая кожа на шее. — Точнёхонько. Дверь. Она провела морщинистой ладонью, затянутой кожаными полосами доспехов, по деревянной поверхности и вздохнула: — Будь я феей, или хотя бы будь не одна, мы б поборолись с твоим проклятием, деточка. А так, погляжу, у тебя и без того сильный дар есть: кто ещё из моей родни так близко к железу подберётся? Дикая Охота укатила в тот же вечер, едва взошла вместе с домом из глубин луна. Конь у всадницы был рыжий, с золотыми глазами — в тон начищенным доспехам. И только под порывами смертельного ветра заметила маленькая третья леди, что старая всадница прихрамывала: одна нога у неё была ненастоящей. Отразились на щите огни поселения, поднялся конь на дыбы, тряхнул гривою и взвился в небо, догоняя вереницу Охоты. Помахала оттуда рукой и та женщина с зелёными псами: улыбнулась Моревне, обнажив кривые острые зубы, а в следующее мгновение была такова. — Бабушка, — пролепетала сонная дочь Морег после, выгребая из волшебной печи угли, на которых отпечатались слова на неизвестном ей языке. — Что такое? — Почему мы никогда не запираем серебряную Дверь? Первая леди замерла на мгновение, словно учуяла заглавную букву, а потом вздохнула шумно и пробурчала: — Перед мёртвыми дверей лучше не закрывать. На том и закончили. Да только любопытство чужестранки, исследовательницы и той, куда везде свой нос старалась совать (пусть уже мёртвой) никуда не делось. Только ждало своего часа. Моревна росла. После долгих уговоров бабушка показала ей, как гнуть металл, как разговаривать с ним, и что никакое наречие не совладает с железом до конца. Опасное оно было для любого выходца из страны за проточной водой, где время текло сквозь смертных. Говорили, что где-то на юге ковали железные клетки для волшебных существ, а иногда что и похуже. В поселении у озера жители, разве что, вешали на двери подковы, которые не пропускали в дома озорных духов и случайных призраков. В тот день, когда в воды озера келпи бросили меч, Моревне исполнилось пятнадцать. Она как раз поднималась с тяжёлой сумкой, полной своей старой одежды, которую собиралась отдать в поселении, только глотнула воздуха с поверхности, как совсем рядом плашмя упал тяжеленный клинок и тут же пошёл на дно. Недалеко закинули, совсем неумело, словно поскорее хотели избавиться. — Эй! — девушка поднялась из озера сухой, благодаря бабушкиному наговору, с огромной сумкой в одной руке и с клинком, вкруг которого оплелись водоросли, и с которого стекал ил. Джек, её завидев, прямо на месте чуть и не околел. Много чего он в своей жизни навидался — такое уж имечко. Назвали Джеком — готовься к приключениям, и неважно, будут они в воздушных замках или на ферме по разведению самых дурных животных в мире. Ну вот кто станет по своей милости разводить ослов? Конечно, дурни, наслушавшиеся сказок про зверя, испражняющегося золотыми монетами, а вовсе не удачливые торговцы. Вот и дядя Джека был из таких. Его, так уж случилось, тоже Джеком звали, и, бывало, в незнакомых компаниях он клялся и божился, что залез когда-то по бобовому стеблю на небо и там свистнул у великана гусыню, несущую золотые яйца. Да по пути домой нарвался на стадо гусей и потерял ту самую. С тех пор, мол, и пытался вернуть себе несостоявшееся богатство сомнительными способами. Джек совершенно точно знал, что дядя врёт, особенно, когда выпьет. Но народ в любом случае любил байки послушать: чем неправдоподобнее, тем лучше. За дядей Джеком закрепилось прозвище Гусак, а за его племянником — Великан, не только за небывало большой рост и обхват, но и потому, что иногда дядя заставлял его в красках изображать, как сам удирал от грозного владельца сокровищ. С девушками, поднимающимися сухими из вод проклятого озера, Джек ещё никогда в жизни не сталкивался. Его знакомство с миром за проточной водой ограничивалось рассказами дяди, да той ярмарочной феей, которая предрекала всем желающим (да и не очень желающим) смерть. Для Джека она припасла скорую и ужасную, словно тщательно рылась в своём мешке с припасёнными смертями, выбирая что поострее. — Эй! — повторила девица, стряхивая с волос водоросли и поудобнее перехватывая рукоять эфеса с распахнутыми крыльями и рубиновыми глазами. Джек пытался их выковырять, да перепродать, но меч вдруг заорал на парня благим матом. Потому он и тащил его сюда, к проклятому озеру. Все в округе знали, что лучше могилы для проклятой вещицы не найти, чем дом келпи. — Мог покалечить ведь, умник. Девушка оказалась высокой, хотя догнать Джека ей бы всё равно не удалось, а хуже всего — от неё глаз не получалось оторвать. Он впервые видел девицу, которую легко было представить в рыцарских латах, верхом на белом коне, и как там ещё бывало в сказках... Меч в её руках совершенно не выглядел чужеродным. А вот сам Джек с таким клинком был похож на обалдуя-крестьянина. Которым, в общем-то и являлся. Молчание затянулось, и только тут Джек понял, что слишком уж открыто пялится, и отвёл взгляд. Подумает ещё, что больной какой. — Я... не... Он и слова не мог из себя выдавить. Только хватал ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба. Словно это он только что выскользнул из озера. Серые глаза прищурились, девушка чуть склонила голову и поудобнее перехватила меч. — Ты ведь... А договорить не успела. — Да сколько можно! Новый голос раздался совсем рядом, словно им обоим говорили на ухо. Моревна мотнула головой. Какого?.. — Вот! — Джек сделал шаг назад и вытянул вперёд руки. — Вот потому я его сюда и притащил! Ругается! С ума сводит! Ночью поёт про Мэри и барашка и то длинное сказание про детей Даану, я так больше не могу! Мне утром скотину кормить! И дядю! А вечером его утаскивать из паба! А там песни! До утра! Моревна опустила взгляд на эфес меча. Тот словно бы посмотрел на неё в ответ. Если бы она не была внучкой своего бабушки, то закинула бы клинок туда же, где он её чуть не прибил. Но в родстве с первой озёрной леди она всё-таки состояла и потому повертела оружие в руках, цепляясь взглядом за каждую зазубрину и вмятину, а потом выпалила: — И сколько песен вам известно? Все мечи попадают однажды к владычицам озера, даже если озера уже нет, и король вернулся. Даже если озеро всё ещё есть, а король уже живёт припеваючи в других местах. Даже если владычиц озера несколько, и одна из них бесцеремонна, водится с Дикой Охотой и способна запросто утомить великана. Сумка с вещами осталась лежать у кромки воды до самого вечера, когда солнце окрасило волны и лес алым. Моревна и меч говорили, а Джек по большей части слушал. И это было гораздо лучше, чем ходить за пьяным дядей и изображать из себя великана. Потому он вернулся к озеру снова. И возвращался так часто, как того позволяла его жизнь, полная ослов, которые всё никак не желали оставлять золото вместо навоза, и баек про гусынь и чудесные арфы. Они оба слышали голос меча, который свалился на Джека и его дядю с неба однажды в четверг, сразу после дождя. Джек-старший чуть не выменял его на пригоршню бобов тем же вечером. Джек-младший попытался продать клинок повыгоднее, да только деньги в кармане превращались наутро в листья и песок, а меч возвращался. Так и остался он украшать их стену, пока Джек Великан не почувствовал, что сходит с ума. Никто ведь больше не слышал голосов. А в таком деликатном деле, как разведение ослов, нет места лишнему безумству. Потому Джек решил действовать и отправился туда, куда все идут, если оказываются прокляты. Меч лишь пел, ругался и нёс чепуху про летающих рыб и курящих траву чаек. Он исполнил все известные ему песни для Моревны и выучил парочку новых. Через пару месяцев, когда третья озёрная леди подправила ему лезвие и начистила эфес, клинок сообщил, что вспомнил своё имя. Джек не сомневался, что у меча может быть имя — в конце концов, у раздолбанной лютни, которую дядя Джек звал арфой, оно было — но он очень сомневался, что вещи могут что-то забывать. С другой стороны, он ещё ни разу не сталкивался с вещью, в которой была заключена душа, хоть и слышал, что так частенько поступали в былые времена: преступники, особенно по ту сторону ручья, так гораздо быстрее (всего за пару веков) осознавали свою ошибку. Иногда по ночам, ворочаясь на матрасе, набитом соломой, Джек пытался представить, каково это: быть заключённым в металл, неспособным не только двигаться, но даже говорить с кем захочется. По всему получалось, что это непередаваемо страшно. В детстве Джек однажды свалился с дерева, да так удачно, что угодил в яму под корнями и не сразу смог выбраться. Он думал, что навеки останется там, в клетке из корней и земли, где ни выпрямиться, ни толком вздохнуть — только вечно ругаться со своими мыслями. Наверное, как-то так чувствовал себя и свалившийся им на головы клинок. Только Джека нашёл дядя, а меч... меч всё-таки попал к кузнецу, и это было гораздо лучше, чем вековать в доме на ослиной ферме. С Моревной было легко. И ещё немного страшно — поначалу. Бывало, что взгляд Джека всё ещё застревал на её широких плечах или мышцах, если она выбегала из воды в юбке по колено, но третья леди озера только смеялась, на него глядя. Девиц-кузнецов и вправду мало было по эту сторону ручья. А уж на солнечных лугах под горой, откуда был родом Джек, и подавно. Моревна тоже пялилась, но взгляд её был осторожным и каким-то изучаюшим. В одну из ночей, когда явилась к озеру Дикая Охота, и третья леди озера притащила Джека к воде, чтобы познакомить с друзьями, открылась и причина такого внимания. Адские зелёные псы с алыми языками попадали перед Джеком на спины в немой просьбе почесать им животы, что юноша с удовольствием и сделал. И пока фрау Холле, госпожа Метелица, предлагала ему маленький бочонок собственного зимнего пива, настоенного на тьме и беспричинности, всадница с искусcтвенной ногой и крылатым шлемом наклонилась к Моревне и прошептала: — Ты, стало быть, и с великанами якшаешься. Моревна вздохнула и покрепче скрестила руки на груди. Меч (утверждавший, что его может носить лишь истинный король, но с радостью почивавший в ножнах на поясе Моревны), казалось, затаил метафорическое дыхание и прислушался. Он не планировал оказываться в руках кузнецов, фермеров и жрецов — у него была своя судьба. Благодаря оной он и оказался в руках владычицы озера. Это могло означать, что предыдущий король погиб, и мир замер в ожидании правителя. Или то, что король спит на острове посреди озера, и однажды пробьёт час, когда народ будет в нём нуждаться. Тогда и меч пригодится. — Думаю, он и сам не знает, что в нём течёт волшебная кровь, — выдохнула Моревна, прислушиваясь к смеху Холле и ответным смешкам Джека. Хохотал он всегда так, словно больше никогда не сможет этого делать. Одно это могло расположить к нему любого, будь он с той или с этой стороны ручья. — Но ведь это и не столь важно, — заметила всадница, поудобнее перехватывая своё золочёное копьё. — Там ведь и крови на донышке. — Всё равно нечестно. К тому же, — девушка замялась, а потом всё-таки произнесла сквозь зубы. — Говорят, великаны — как мосты. Хоть до небес, хоть до подземного царства. Но Джек ничего про мосты не знает, уж точно не про строительство, да и о Дверях не слышал, а о великанах никто, кроме его чокнутого дяди, не знает, даже моя бабушка. Вот я и подумала показать его вам. Всем. Всадница нахмурила седые брови: — А что тебе там так нужно, дитя? Моревна сжала рукоять клинка рукой, и старуха только сейчас заметила знакомый эфес, и проницательные драгоценные глаза. — Откуда у тебя этот меч, Марья? — ахнула всадница и протянула руку, едва не коснувшись стальных крыльев пальцами. — И тебе здравствуй, старушка. Полагаю, ты меня всё так же не слышишь. Да и ответы у тебя вряд ли есть, — раздался у самого уха Моревны голос меча. Но она его словно и не слышала. — Как вы меня назвали? — тихо-тихо проговорила она. И в тот же миг воздух над озером разорвал ужасающий рёв, из дома келпи полилась тьма пополам с водой, а первая озёрная леди впервые за долгие годы ступила на берег. *** Безымянная третья леди озера росла, разговаривала с Дикой Охотой, следила за подменышами и выводила из леса белых оленей, которые почти всегда оказывались людьми. Она ковала ключи, плуги и серпы, гнула подковы, выпрямляла гвозди и подправляла ограды. Была единственным кузнецом по эту сторону гор, не служащим Древним, а кующим по зову сердца. Но там, где работает кузнец, рано или поздно появится какой-нибудь бог. Богами, как и ведьмами, не рождаются. Богами становятся. Они прорастают из сердец, объятых светом или тьмой такой силы, что не выдержать ходящему по земле. Однажды отец безымянной дочери стал божеством. Вырвался из кокона тёмных мыслей, позволил разуму стать бездонным колодцем, а сердцу — клыками, когтями и гребнями, потому что лишь те боги, что вызывают страх, могут возвыситься над остальными. Озеро вышло из берегов вместе с остатками подводного дома: с чудом уцелевшей серебряной Дверью, кузнечными щипцами, разбитой мебелью и полуживой первой озёрной леди. Внучка её, по счастью, встречала у ручья часть Дикой Охоты, несущейся вслед за запахом смерти на север, погостить там у дев-воительниц с крылатыми шлемами. Прихрамывающая старушка на рыжем коне, говорили, и сама была их роду-племени, да только не очень-то свои обязанности любила. Тяжело это — провожать павших в бою. Гораздо легче собирать случайную дань, или делать вид, что собираешь: кто станет проверять в хаосе, который представляла из себя Охота? Вот и получалось: там дать совет, там спасти от холода, прикрыв ставни, там оставить крынку сваренного на привале алкоголя. Тюрьму для его сердца сковали они вместе: старая валькирия раздувала из углей огонь, Джек Великан помогал гнуть неподатливый металл, а Моревна плавила дверь, железной и серебряной реками вьющуюся под её руками. Первая озерная леди, слишком слабая для последней кузнечной работы, взяла говорливый меч, и тот запел в её руках. Она лучше других знала, что с Древними стоит разговаривать на их языке — языке силы. Там, под слоем когтей, и чешуи, и шерсти, и костей, растворялся её сын, давно уже утративший человеческий облик. Она могла бы сделать больше, конечно могла бы... но не сделала. И потому ей нужно было действовать сейчас, пока её оставшийся мир не развалился на куски. Шестнадцать лет, отмеренные Моревне, подходили к концу, и её отец превращался в чудовище, и её бабушка делала последние шаги, а в руках её рождалась клеть, в какую жрецы помещали украденные сердца. Железо и серебро были всё ещё горячими, и пахло палёной плотью, но дочь Морег нырнула в родную стихию, сквозь тьму и воду, всё ниже и ниже. Клеть шипела в воде, сдирая плоть. Время заканчивалось. Ругань Экскалибура, слышимая лишь замершему у воды Джеку и придерживаемой им первой озёрной леди, отмеряла течение времени вместо стрелок часов. А потом мир утонул в чёрном серебре... и начался вновь. У смерти на шестнадцатилетие — терновые корни. Они покрылись серебром и божественной тоской, железом и тёмными мыслями... и начали расти. Проклятие столкнулось с сердцем в клетке, которое всё ещё билось любовью к дочери, и изменилось. Подобные проклятия всегда менялись. С остальными железные тернии не были столь аккуратны: врастали внутрь, под кожу, добирались до волшебного естества и выжигали его, как палую листву и отмершую ткань. Проклятие было быстрым: поглотило озёрных леди, и Дикую Охоту, и Джека Великана, и близлежащую деревню, и город у подножия горы, и саму гору, и ослиную ферму, и всё, что расстилалось до горизонта. Проклятие было терпеливым: утолило голод, затихло, а потом поползло дальше, в такт биению сердца. Если где-то спит король, то будьте уверены — совсем рядом затаилась ведьма. Может, и не по своей воле. Может, она вовсе не хотела зла королю, не подходила к веретёнам и серебряным приборам, не хохотала злобно на крестинах и не убивала текстильную промышленность в стране. Может, её тащили сюда, а она хваталась руками за железные стены, кричала и вырывалась, пыталась призвать на помощь ту часть своего наследия, от которой давно отказалась. Может, она сама ныряла в темноту, сжимая руками горячую клетку и молясь... да кому вообще могут молиться кузнецы? Может, ведьмами не рождаются, а становятся, и это не выбор, и не кара, а просто обстоятельство, к которому нужно привыкнуть. В железном замке, который продолжает расти, хватаясь терновыми ветвями за чужую землю, под самой его крышей, спит ведьма. И сон её будет вечным. *** Самая надёжная тюрьма — та, которая такой вовсе не кажется. Кузнецы Древних выковывали из отслуживших своё вещах клетки, и по ним сразу можно было понять, для чего их создали. Ключи и замки, какими бы ненадёжными ни были, засовы, цепи — всё было похоже на тюрьму или хотя бы на запрет. Всё ограничивало и сковывало. Но как далеки могут быть границы? Что есть небо, как не свод, через который никогда не переступить? Что есть проточные ручьи, как не лучшая защита от волшебного народца? Как на самом деле велик мир? Для кого-то он — семь морей и никакой поверхности, только преломлённые солнечные лучи и донная тьма; для кого-то — шесть шагов от окна до кровати и обратно, а ещё вид из окна, до которого не дотянуться. И если целый мир может быть башней, то почему бы ему не быть замком? Железо ворочалось и грелось, шипело и накалялось, переваливало суставы через течение времени и делало свою работу. Незаметную на первый взгляд, да и на второй тоже, если не оглянуться вовремя через плечо. Оно проклинало и заковывало. Утоляло фантомный голод. Тянулось к тому, чего никогда уже не получит — просто потому, что оно было невозможным. Железным терниям поклонялись. Любому чуду начнут поклоняться, даже такому смертоносному. Особенно такому смертоносному, способному избавить от незванных гостей и нелюбимых соседей, от воров, считавших, что им всё дозволено. Да кто вообще способен терпеть этот волшебный народец с их ежедневными ужасными выходками? Чета МакРиннов исправно оставляла плошку молока за порогом. Самой лютой зимой за последние десятилетия окно в комнату их ребёнка открылось. Утром они нашли в колыбельке полено. И не столь важно, что стало то полено великим воином — МакРинны молились каждый день, разжигали синий огонь и пели сиреновые песни. И однажды утром из окон их дома стал виден Железный Замок. А ещё через пару дней он поглотил чащу леса, сердце его, где пировали на своих вечных балах детокрады. Так и надо им. И если через пару дней он проглотил и домик самих МакРиннов — что ж, такова оплата. Не всё в этом мире равноценно, ведь смотрят на него столько тысяч разных глаз. Кузнецы откалывали кусочки от замка — он милостиво позволял — и плавили из них клети, спицы и туфли, чтоб можно было раскалять и дарить неугодным мачехам. Или падчерицам. Или кому попадётся. Волшебный народец боролся, а потом бежал, а потом забывал, что был когда-то снаружи, вне постоянно расширяющейся тюрьмы. Крылья покрывались ржавчиной, кожа-кора зарастала сияющим металлом, и фейри становились собственными клетками: фонарями, марионетками, заводными механизмами, отбивающими заключение часами. Мир их сужался до этажей и железных стен, они забывали свет солнца и цвет небес, и не было рядом с ними того, что мог бы напомнить им об истинной природе вещей. Их железный мир рос, прорывая шипами тоннели в земле и плоти, и одновременно сужался до коридоров и бесконечных лестничных пролётов. Поверить в то, что всё вокруг сон, оказалось проще простого. *** Ведьме снился замок. Он был огромным и каждый день становился ещё больше. Бесчисленные комнаты перерастали в аллеи, аллеи — в коридоры, коридоры — в парки, парки — в лестничные пролёты, и не было этому ни начала, ни конца. Стены замка были холодным железом, пол — непробиваемой сталью, а всё вместе было тюрьмой. Ведьма ходила по ней, безжизненной и безмолвной, и эхо её шагов было единственным ответом на незаданный вопрос. Иногда она видела людей: конечно, спящих. Таких бледных, что едва отличишь от мёртвых. Впрочем, всё в этом сне было тусклым и бледным: и стены, и пол, и вырезанные из чугуна деревья, и потухшие люстры над головой, и даже собственные руки, сквозь которые проступали тёмные вены. Она чувствовала, как железо двигается под её кожей, как проклятье течёт в ней ртутной рекой. Где-то далеко билось древнее сердце, тяжело и медленно, почти обречённо. И ведьма ничего не могла сделать здесь, в тишине монохромных туманных коридоров. Она спала, и сны её тянулись ветвями, вырастали стенами, заполняли тянущиеся под замком трубы — то ли вены бога, то ли система тюрьмы, то ли обман. Ведьма спала и знала, что ей нельзя просыпаться. Сидела возле спящих и тихо напевала что-то полузнакомое, что-то из детства, из уст бабушки, которая знала так много, а говорила так мало. Песню проклятия, с которым они стали одни целым. Спи, засыпай, родная. Лишь бы не умирать. Лишь бы не выпустить в мир древнее скорбное зло. Тернии и железо — проклятая кровать, Если б ты знала, милая, как тебе повезло. Спи, засыпай, родная. Слушай цепной механизм, Пой колыбельную миру. Молотом снова взмахни. Если б ты знала, милая, как расцветает Закон, Если б мы знали, милая, как безжалостен он, Вышло бы всё равно так же, родная, пойми. *** Он просыпается в лесу и не удивился этому. Многие истории начинаются — или продолжаются — в лесу. И, конечно, ночью. Последнее, что он помнит... Терновые ветви? Меч? Поцелуй? Может быть, ничего из этого, и всё — сонные фантомы, и история его только начинается, а он даже не знает, как себя определить. Первым возвращается не имя, первой возвращается улыбка. Если улыбаться тьме, она может оскалиться в ответ, а может смущённо отвернуться. Улыбка иногда — лучший источник света. И вместе с ней вернулось расположение духа. Чего-то всё равно не хватает, и он поправляет плащ — длинный, тяжёлый и почему-то клетчатый. Это важно? В тёмном лесу, наверное, не очень. Главное, что не придётся мёрзнуть на земле при случае. Рука сама потянулась к поясу. Пусто. Что-то должно было там быть? Ноги несут его во тьму, словно бы по привычке. В чаще — самые злобные монстры, самые ужасные тайны, самые опасные ведьмы. А ещё в чаще обычно много ответов. Пусть он толком и не придумал, какие задавать вопросы. Может, в лесу растут на деревьях имена? Или из земли поднимаются ножны, или колчаны, или древки копий — только выбирай. Хочется занять чем-то руки, сделать что-то если не великое, то хотя бы важное. По любым меркам. Из-за тёмных деревьев выплывает громада замка, увитого терниями, и он понимает, что дороги назад нет. А, может, и не было никогда. Тернии и замки — это знакомое, то самое, чем можно занять руки. И не важно, что шипы железные, что кусочки плаща остаются на них, и кровь, и в таких зарослях ничем не прорубишь себе дорогу, кроме упорства — последнего у него хоть отбавляй. Да и крови, вроде, немало. Ему кажется, что на самом верху, в самой высокой и тёмной башне, его ждут. Ответы или нужные вопросы — не так важно. И он идёт вперёд, и, конечно, улыбается, и тернии вырастают в стены и смыкаются над его головой. Он здоровается с каждым, кого видит: с Масляными Фатумами, с Зубчатыми Подонками, с Кружевными Куклами, даже с гигантским пластинчатым чудовищем, переваливающимся в свете фонарей. И все пялятся на него начищенными до блеска или горящими электричеством глазами, не в силах вымолвить хоть слово. А он неизменно вежлив, сверкает зубами, кутается в изодранный плащ и продирается вперёд, шаг за шагом. Замок недоумевает. Прислушивается и принюхивается. Стены шепчутся между собой на своём металлическом языке, открывают удобные проходы, выставляют лестницы, по которым легче всего добраться на самый верх самой высокой башни. Стоит человеку оказаться под сводами железного проклятия, скованной ведьмой тюрьмы, и они засыпают. Лежат в подобии смерти, как сваленный в угол хлам, и кормят жадное сердце, и жадную его клетку, у которой столько работы. Но этот — израненный и лучащийся дикой уверенностью в будущем (почему? откуда? разве так ведут себя люди?) — какой-то другой. И проклятие с радостью подпускает его к самому своему сердцу, к святая святых, туда, где истончается спящая ведьма, без которой двигатель заглохнет, а железо заржавеет. Он, наконец, падает там, наверху, по правую руку от ведьмы, которую ему никогда не спасти. Проклятие проникает под кожу. Железо вгрызается в сны. Он спит. И ему снится прошлое, и прошлое это вытягивает железными шипами замок, пробует на вкус, переваривает и расползается по свету ещё быстрее. Однажды сквозь скрип колыбельного механизма он слышит голос и следует за ним, плутая коридорами и лестницами. Он встречает ведьму и делает то, чего, кажется, не делал целую вечность — улыбается. *** Меч лёг в привычные к молоту руки, как ключ в неподходящую замочную скважину. Озёрным леди не приходилось идти в бой с волшебными мечами, они всё больше ждали удобного момента, чтобы от них избавиться и передать если не законному хозяину, то хотя бы тому, кто на него похож. Но в тот момент выбора особого и не было. Была только поднимающаяся из пучин тьма, какой первая озёрная леди не видала с тех пор, как прогремела война с волками. А ещё были последние часы внучки, и друзья, которых она бы никогда вслух так не назвала, и проклятье, которое могло ошалеть от Древнего, от возможностей, и разрастись так, как ему позволили бы зыбкие границы подарка феи. И потому озёрная леди шикнула на меч, который вдруг затянул какую-то неподходящую случаю песню, и оказалась лицом к лицу с собственными сыном. Или скорее с тем, что заменяло ему лицо и зрение, и слух, оставляя лишь осязание и пульсирующую боль, от которой он так хотел избавиться, но вместо того приумножил. Сделки с Древними Законами — всегда обман, и странно было бы ожидать что-то другое. Но озёрная леди никогда не думала, что однажды это коснётся её семьи. Она пела кровавые песни в бытность свою молодой и ковала оружие, способное повергать богов, но никогда не хотела, чтобы её наследие намертво связалось с ошибками прошлого. Но посмотрите на неё: с проклятой внучкой, гнущей ядовитое железо, с сыном, на месте которого разверзлась бездна, и оттуда выглянула тьма, и боль, и неостановимая ярость. Как предвидеть такое? Как уберечься? Тут не хватит запутанных дорог фейри и песен, не хватит заговоров и когтей Дикой Охоты. Но, может, хватит клетки. Дверь появилась на дне озера в один из тех дней, когда у озёрной леди было превосходное настроение. Редких дней. И если бы она знала, как изменит всё та, что пройдёт сквозь эту Дверь, ухмыльнётся и решит остаться, то... да ничего бы не изменила озёрная леди. От неё тогда мало что зависело: чужие чувства оставались чужими, Морег всегда была собой, а у келпи всегда была изменчивая природа. Морег мало рассказывала о том, от чего сбежала, но с готовностью вбирала в себя все слова и цвета, что могла предложить ей эта земля. Озёрная леди даже позавидовала этой поверхностной открытости: за Морег о её прошлом говорили дела и привычки, резкие повороты головы, чуткий сон, готовность помочь и бескорыстность, от которой по эту сторону ручья все давно отвыкли. Здесь заключались сделки, а не дарились подарки. Тем более такие, которые заключали в себе время, доброту или бесконечное терпение. Неудивительно, что у её единственного сына не было и шанса. А после... после эта земля словно вспомнила, что время пожинать долги. И оставшаяся нетронутой Дверь тоже нашла в новой истории место. Под руками кузнеца из рода фейри — единственного, кого озёрная леди знала, ведь сама она родилась человеком — обретала форму тюрьма. Клинок молчал, и леди удивлялась, как легко отбиваться от щупальцев и когтей, и ещё невесть чего кожистого, зыбкого, как ноябрьский туман, и страшного, как проклятие неумелой феи. А потом всё закончилось. Где-то внизу давилась криками её внучка, у которой было имя, заключённое в последнем выдохе матери, но которое никогда не произносили вслух. Проклятие растекалось невидимыми реками и хватало всех, до кого могло дотянуться. Озёрная леди приняла его спокойно, как ложку горького лекарства, и почувствовала, как сердце в груди начинает тикать. Меч выскользнул из её рук и исчез в темноте остатков озера, в водах, которые были одновременно всеми водами на свете. У него, конечно, была своя дорога, и история этих земель постарается, чтобы она привела туда, куда нужно. С Законами никогда не угадаешь. Особенно теперь, когда они то сбоят, то задерживаются, то всё путают — но неизменно забирают своё. Первая озёрная леди прикрыла ставшие вдруг такими тяжёлыми веки и увидела один из тех залитых светом дней, которые, казалось, были в самом начале мира. Моревне — нет, маленькой Марье, которая никогда не слышала своего имени, чтобы и Смерть его не знала и не могла её отыскать — было восемь. Половина срока, а в ней уже столько бескорыстности, что никаких сомнений не оставалось, в кого она больше пошла. — Бабушка, а где теперь мама? На небесах? Или в подземном мире? — Всё зависит только от того, откуда смотреть. — И она тоже смотрит? — Когда ей позволяют. Или когда захочет. Или всегда. Как бы тебе того хотелось? — Мне бы хотелось с ней поговорить. Малиновка говорит, туда есть мосты, совсем как на волшебные дороги фейри, или через ручей, к людям. — Собираешься найти такой? — Если искать намеренно, то точно никогда не найду. Это мне отец сказал. И из тёмного сердца бога, смертельного проклятия и скованного из Двери клетки поднялись тернии, и стены, и выросла тюрьма, которая совершенно точно не была мостом. И первая озёрнаz леди растворилась в замке, как и все, кто оказывался на его пути. И замок стал целым миром. *** Кузнец из Дагора вынул волшебный меч из тумана. Очистил его от зеленой тины, от чёрной и синей крови, наточил и выставил на витрину. Он не слышал тихого бормотания, потому что не было в нём ни капли королевской крови, но ему то и не нужно было, чтобы знать: такие клинки появляются не просто так и исчезают ради если не великого, то важного. Не было ничего удивительного в том, что за этим мечом пришёл другой Меч, пусть и в человеческой коже, но со стальным нутром. Анх'Тарр оставил волшебный меч на пути замка в нужное время, потому что иначе и быть не могло. И сам остался там не просто так. Стены шептали тихими голосами спящих, которые знали больше, чем могли сказать, но не нужно было услышать всю историю от начала и до конца, чтобы понять: за мечом явится истинный король. Экскалибур мог сколько угодно ворчать из-за того, что оказался в руках припадошного принца, но на самом деле никогда ещёне чувствовал себя настолько на своём месте. Ведьма и король умирали, в этом они были уверены, но вот в чём штука: насколько была фаталистична первая, настолько уверен в счастливом исходе второй. Железные тернии проклятия продолжали взрывать землю, выкорчёвывать деревья и рыть тоннели под домами, сквозь камень, и мясо, и имбирные пряники, и песок — сквозь всё, что преподносила им земля. Аврор пытался не разжать пальцы и унять шум в голове, в котором тонули радостные и разочарованные крики заключённых замка, в основном незнакомых, и голос меча, очень знакомый. Внутри пластинчатого зверя на нижних этажах действительно спал человек. И снились ему геройские деяния, спасение дам и всякое богатство просто за то, что он есть. Героям вроде него всегда достаётся девушка, самая прекрасная на свете, он заключает самоубийственные пари и выигрывает, он выходит сухим из воды. Таких героев любили все истории на свете, но время их ушло. Теперь настоящее питается сказочными снами, которых всё всем удаётся, добро побеждает, зло проигрывает, а всемогущие короли остаются в дураках. И увидел Гуальтеро Коня. То был конь героя, потому что не было пока никаких других. И вскочил Гуалтьеро в седло, и встал скакун на дыбы и понёс вперёд, высекая искры из дороги, и появился Второй Сон. В венах водяных лошадок течёт синяя кровь вперемешку с водой всех реки озёр на свете. По жилам их наречённых бежит алая кровь. Что тогда остаётся их дочерям, застывшим посередине, не обжигающихся железом, обречённым на смерть? Шёпот проклятия, сны и выбор. Ведь выбор есть всегда.