Скованные сказки

у короля той страны была дочь, и только тому он соглашался отдать ее в жены, кто взберется на стеклянную гору; эта стеклянная гора была высокая-высокая и гладкая, как лед.

　　Путь на восток от солнца и на запад от луны всегда менялся. В этом была его сила, и в этом была его слабость. Пройди по нему несколько раз, и сердце твоё закалится, ноги привыкнут к ямам, и ухабам, и полыньям, руки — к опасным спускам и когтям диких зверей, уши — к заклятием древних духов. Только глаза не привыкнут — ни к жалам Северного Ветра, ни к острой красоте далёких земель, не к замерзающей крови твоих спутников. Они погибнут, потому что иначе нельзя. Их души примёрзнут к небесной оси, движущей мир, и вечно будут удерживать её, чтоб менялись сезоны года. Чтобы безумная Весна выращивала цветы в садике у дома и вычёсывала чужие и свои воспоминания; чтобы Летние вороны несли на своих чёрных крыльях сны — и не отличить, где кошмары, а где сладость; чтобы жадные Осенние Атаманы собирали на долгие холода сокровища, а Зима была смертью и возрождением. 　　Руди перестал разговаривать с животными. Он отмахивался от птиц, щебечущих ему собранные по окрестностям сплетни. Не прислушивался к котам, урчащим под нос хозяйские секреты. Не просыпался ночью, чтобы послушать уханье совы или волчьи песни, в которых не было ничего, кроме тоски и холода древних легенд, пересказанных на чужом языке. 　　Руди не расставался со своим арбалетом. Чистил каждое утро, связывал болты красной бечёвкой и ходил по Бэ кругами, забывая, куда направлялся. 　　Бабетта сначала вздохнула с облегчением: ухажёр больше не вещал о подвигах и не напоминал о скорейшей свадьбе. Он вообще перестал появляться на мельнице. А когда однажды златокудрая дочка мельника пересеклась с ним на базаре, пока выбирала новый платок, тот даже не поздоровался. Взгляда не поднял. 　　Другая бы на её месте могла оскорбиться. У такой бы давным-давно появились серебряные руки и странная жажда до груш. Но к Бабетте на подворье не приходил дьявол. Она думала, им станет Руди. И теперь, когда история выпустила её из своих когтей, дочь мельника заволновалась. С дьяволом ты хотя бы знаешь, чего ожидать: запрета на открытие особых дверей, грустную жизнь вдали от родственников или долгую дорогу домой, полную опасных приключений и, возможно, обретения настоящего счастья. 　　Отец Бабетты тоже сначала волновался: Руди всё ещё носил в кармане его семейные секреты, про богатство, нажитое чужим трудом, и спрятанные за жерновами кошачьи сапоги с пряжками. Мельник подумывал взять мешочек изумрудов и отправиться на гору Юнгфрау, чтоб задобрить тамошних духов и уговорить их избавиться от молодого охотника. Но потом победила жадность: мельник надел свой лучший зелёный кафтан, накинул сверху неприметный серый плащ и под покровом ночи наведался в каморку, где жил Руди. 　　Комнатка его была маленькая, захламлённая и залитая бледным сиянием луны, а оттого холодная. Мельник видел, как клубами поднимается его собственное дыхание к потолку. На окнах, несмотря на тепло, начал проступать иней. Неужели сэр охотник решил отказаться от брака с лучшей девушкой Бэ? — вопросил мельник, решив побыстрее со всем покончить. Сэр охотник решил продолжить охоту, — ответил Руди, под светом одинокой свечи чистящий свой арбалет. 　　И мельнику нестерпимо захотелось убраться не только из этой комнаты, но и с этой улицы, а ещё лучше — из этого мелкого городишки и перебраться в ту страну, куда улетали на зимовье отсюда птицы. Мельницы, как и богатство, везде были в ходу. 　　Утром подозвал к себе мельник единственную дочь и сообщил, что помолвка её расторгнута, и она снова может носить нескромные платья и не прикрывать волосы шляпками. 　　Бабетта закрыла двери своей комнаты на ключ и завязала волосы в высокий хвост. Так ей всегда думалось лучше. Она стянула длинные перчатки, которые носила, не снимая, и встряхнула руками. Тут же ожили нарисованные на них звери, расправили крылья птицы, выпрямились травы и раскрылись бутоны цветов. Одинокая серая белка, которая постоянно перепрыгивала с одной руки на другую, замерла на одной из костяшек левой руки. Бабетта цыкнула на неё, та распушила хвост и понеслась к локтю длинными прыжками, а за ней потянулись древесные корни. 　　На коже Бабетты росло Мировое Древо. 　　Приди на их мельницу настоящий Дьявол и потребуй бы он руки мельниковой дочери, он бы не смог их отрубить. Зачем заменять одно проклятие другим, особенно если можешь восхититься рукой мастера? Иногда Бабетта представляла, как волшебный серебряный топор вгрызается в её плоть и отделяет руки по самые локти. Что тогда будет с корнями и зверьём? Засохнут ли они, едва отделившись от тела? Просто исчезнут? Или вырастят новую Бабетту, пахнущую гнильём, сыростью и зеленью, чтобы носила Древо по земле, покуда не истлеет? 　　Она родилась с тёмным родимым пятном на ладони. Маленькая милая деталь, которая сначала напоминала сердечко, потом — смотри, Бабетта! — белочку. Когда девочке исполнилось девять, белка вдруг перепрыгнула на тыльную сторону руки, а потом принялась скакать туда-сюда, оставляя за собой мудрёный узор из ветвей. Весной следующего года Древо обросло листьями, а осенью скинуло их. Ветви двигались, и из-за них выглядывали гости: олени с ветвистыми рогами, четырёхглазые псы, кони с восемью ногами. И птицы самых разных расцветок. 　　Никто не мог ответить, что с Бабеттой за беда. Разное говорили знахари, да шаманы. Врачи прописывали примочки от галлюцинаций — и себе заодно. Священники заставляли ночи напролёт стоять под арками с Зелёным Человеком, чтобы забрал свой дар — или проклятье. 　　Древо росло. И Бабетте купили перчатки. 　　Она научилась с этим жить. Перебирала пальцами, чтобы белка прыгала с фаланги на фалангу, и смеялась, если та промахивалась. Вглядывалась в кору и видела там погоду на завтра. Или улыбки друзей. Или их слёзы. Читала стихи кабарге, которая исчезла в ветвях, когда Брунгильда досталась жениху. Пересказывала повисшей на ветке рогатой змее последние сплетни. Вслух советовалась со странной птицей с длинным хвостом насчёт новых шляпок. 　　И теперь, когда из её жизни исчез дьявол, она вытянули руки, расправила пальцы и вгляделась в древесную крону, в которой начали появляться почки. 　　Там, в переплетении тонких веток, за которыми крылось множество тайн, увидела Бабетта чёрную изогнутую корону. 　　Она слышала истории о зиме, которая крала сердца. И о садовнике, выращивающем воспоминания. И о птицах, разносящих сны, как чуму. И о разбойниках, крадущих листья. Потому Бабетта сменила платье на костюм следопыта, подпоясалась красно-синим поясом с оленями, убрала волосы под шапку и отправилась в логово дьявола. *** 　　Вести распространялись быстро. 　　Говорят, ледяная равнина расцвела рыжими листьями, жёлтыми цветами и красными ягодами, бурой зеленью и чёрными лужами, чистыми ручьями, в которых только золото вымывать или находить себе волшебных рыбок. Говорят, весна забралась так далеко на север, что заблудившиеся больше не кашляли кровью и добирались до дома живыми. Говорят, все сезоны разом сошли с ума, а на восток от солнца и на запад от луны выросла башня, в которой заточена принцесса. 　　— Когда-то мне казалось, что меня уже ничем не удивишь, — говорил Фэнхуан, отвязывая от крыла повязку и приглаживая взъерошенные перья, которые посинели ещё больше, словно впитывая в себя северный воздух. — Но потом я стал удивляться так часто, что оставалось только над собой посмеяться. И получать удовольствие. 　　Герда стояла на балконе, положив подбородок на сложенные на перилах руки. Та часть дворца, которая была её жилой комнатой, вытянулась ввысь и отрастила ступени — не ледяные, а деревянные, которые скрипели от инея и боги ещё знают чего под её шагами. Балкона там не было: только высокое окно с подоконником, с которого было удобно свешивать ноги. Чем бывшая Снежная Королева и занималась каждое утро, когда к замку подлетали вороны Дарианы и Дариуса, чтобы унести старые сны и принести новые, а также целый комок сплетен, ещё свеженьких, похожих на червей. 　　 — Ты рассказывал, что Сторожевая Башня тоже изменялась, когда хотела. Что тебе во дворце, который решил отрастить пару новых башенок и прихорошиться к приходу настоящей истории? 　　Бен хотел было ответить, что история происходит и здесь, прямо сейчас, и иначе не бывает, но промолчал. Для Герды, у которой дни слились в одно сплошное ледяное молчание, всё наверняка выглядело немного иначе. 　　Дворец Снежной Королевы вряд ли был когда-либо более живым местом. И это с учётом того, что внутри кроме самого Фэнхуана и Герды не было ни одной живой души. Только мертвецы, ухаживающие за садом — ярким весенним и снежно-ледяным зимним, в которых цвели розы, — укрепляющие стены, следящие за упряжью и каретой, а также за хранилищем сердец. За ними в любой момент могли прийти: такое случалось нечасто, но Снежная Королева всегда была готова принять гостей. А Герда теперь, оставшись с кусочком зимы в волосах и всё больше отогревающимся сердцем, была готова ещё больше. Будь её воля, она бы облетела весь мир и нашла всех тех, у кого зимние Короли и Королевы когда-то отобрали сердца. Но воли не было и не было всемогущества. Только бесполезное желание. 　　— Я никогда не наблюдал этого, — ответил Фэнхуан. И не соврал. 　　Он в самом деле никогда не видел, как ледяные уступы поднимают камни, вытягивают из земли стены, выше и выше, пока из окон башни не дотянешься до северного сияния. И тем более никогда не чувствовал это на себе: облюбованная им комната в соседнем от сада крыле теперь тоже высилась в башне, словно и он был принцем, ждущем спасения. 　　Балкон у его покоев был почти издевательством: крыло уже почти зажило. Но стоит ему взлететь вверх или вниз, прочь из ледяных стен, он тут же в эти самые стены и врежется. Наверное. Проверять не очень хотелось. В конце концов, разбрасываться жизнями Фэнхуан теперь не мог. Это он помнил хорошо. 　　Герда погладила перила, так нежно, словно дворец и вправду был живым существом, а потом произнесла: 　　— Отсюда уже видно трибуны. И помост. И пару палаток. Как будто там собирается турнир, а не спасательная операция. 　　— В этих краях бывает сложно отличить одно от другого, — Бен согнул крыло и аккуратно разогнул его. А потом ещё раз. И ещё. Нехитрая зарядка. Его командир, кажется, называла её «зарядкой для хвоста», хотя Бен никогда не показывал хвоста в человечьем обличье. Впрочем, у командира вечно проскальзывал странные выражения, которые понимали только те, кто пришёл не из-за Дверей. Некоторые она могла объяснить, другие — нет. Сам Бен любил к месту и не к месту использовать фразу «Как пожелаешь». По первости командиру это нравилось, а потом только раздражало. Тем забавнее было вставлять фразу в разговоры в самые неожиданные моменты. 　　Бывали дни, когда Бен просыпался с белизной пустоты внутри головы, когда не только все воспоминания казались сном, но и всё вокруг — дворец, Герда, мертвецы и снежные розы — тоже. Он всё ещё держался за собственное имя, но вспоминать чужие было сродни нырянию под воду: если задержишься на достаточное время и правильно расслышишь, то тебе повезло. В ушах у Бена день изо дня только чаще звенело. Герда загадывала на этот звон желания, совсем как в детстве, когда выращивала розы исключительно на крыше в старых коробках из-под молочных бутылок. 　　Дни во дворце смешались в бесконечную вереницу осторожных разговоров, игр — любых, какие только вспоминались, — а после чтению. Библиотека появилась у них вместе с ворохом осенних листьев: вклад Атамана в общее дело. У разбойников скопилось много книг, читанных от корки до корки, и теперь в них заглядывали девушка с таящим сердцем и птица со сломанным крылом. 　　О чём вообще писали тут, где всё вокруг было напоено давно известными историями? Не могли же все книги быть с картинками и стоить полкоролевства? 　　Первый томик, попавший в руки Бена, состоял из старых песенок для посиделок и тостов. И те, и другие частенько были похабными, но попадались и довольно милые вещи, вроде песни о Кракене, любившем читать. 　　Во втором на залитых кофем и чаем страниц разветвлялись схемы городских очистных сооружений, катакомб и всего того, что держала под собой земля. Фэнхуан не особо удивился, узнав, что городом этим был Хамельн. 　　Третий был неплохим приключенческим романом, в котором два лорда через дверь в дереве попали в Волшебную Страну, предстали перед Благим и Неблагим Дворами и пытались выбраться из сетей, которые по очереди расставляли фейри. Основные правила не менялись: не ешь, не пей и не танцуй, но как тут устоять? Заканчивалось тем, что лорды встречали при Дворах сами себя: оказалось, что оба, сами того не зная, были подменышами. 　　— Ты должен узнать его, — прозвенел хрустальный голос Герды. 　　— Кого? 　　— Своё сердце, конечно! Зачем ещё нам идти так далеко на север, в холод и тьму, которую не отличишь от света, проваливаясь по колено в снег, всё ниже и ниже, пока он не окрасится красным? 　　— А ты должна найти своё? Своё я отыскала давным-давно, да сладить не сумела. Иначе не осталась бы тут. Слишком тяжёлое оно оказалось. Неприподъёмное. Да и так ли уж это важно, когда я снова могу смеяться? 　　И Бен не нашёлся, что ответить. Он знал о сердцах, пожалуй, не так много, как того хотел. Или, может, попросту не помнил. Сердца можно растопить руками, а ещё поцелуем. Сердце можно разбить и собрать снова, но оно уже будет другим, никогда не станет прежним. А ещё сердец может быть несколько, и все разные: от каменных до железных, заводящихся от ключа. 　　Не проходило ни дня без того, чтобы Бен не попробовал выбраться из дворца сам. Конечно, тот всякий раз разворачивал его обратно. 　　Он встретился с Дарианой — снова — при очередной такой попытке. На принцессе Лета была накидка из перьев, слегка припорошенных снегом — эту зиму в отсутствие Снежной Королевы помогали разносить вороны — под которой прятались настоящие крылья, чёрные и словно не выросшие из лопаток, а вросшие в них, как злокачественная опухоль. 　　— Вот уж не думала, что увижу тебя снова, — хрипло прокаркала она и закашлялась. Изо рта её выпало несколько мелких перьев. 　　Бен помнил её. Помнил её ещё совсем маленькой, не выше него ростом, без крыльев и вечных синяков под глазами. У неё даже имя тогда было другое, кажется. 　　— Белла? — Фэнхуан чуть склонил голову, чтобы воспоминания случайно не пролились на ледяной пол. 　　—Помнишь, значит. 　　На плечо принцессы спланировал ворон вцепился когтями в накидку. Удивительно большой ворон — сядь он на плечо Виктора, местной осени, того можно будет спокойно принять за пирата. 　　— Ого, какие гости! — из клюва ворона полилась человеческая речь, и в самом деле, разве стоило Бену удивляться? — Похоже, обратный путь тебе не очень удаётся? 　　Фэнхан прищурился. В вороне не было ничего знакомого, даже отдалённо. А тот, получается, его знает. 　　Вся эта каша в голове порядком утомляла. Если бы сны здесь не были попеременно такими тягучими и такими колкими, то Бен бы только и делал, что спал. 　　— Погодите, сны? 　　— А вы не могли пройтись по моему сну? 　　Ворон недовольно взмахнул крыльями: 　　— Что, даже не поздороваешься? 　　Дариана вгляделась в мучительно растерянное лицо Бена и вскинула чёрные брови: 　　— Ты не помнишь его! Не помнишь моего брата! 　　Дариус каркнул что-то сестре на ухо, и Фэнхуан поморщился. Не стоило вообще просить их о чём бы то ни было. В каждую их встречу он только и делал, что просил. Сейчас для этого нет никакого могущественного повода извне. Только личный интерес. 　　— Мы заглянем, — пообещала Белла-Дариана, принявшая новое имя в честь вороньего дара, и ушла в сторону палаток, раскинувшихся под стенами дворца Снежной Королевы. 　　Все хотели стать героями. 　　Ладно, может, и не все, но очень многие. Это не удивляло: в этих землях их должно было бы предостаточно, даже так далеко на севере. Иногда за героями тянулась вереница подвигов, которых кто иной так никогда бы не назвал. А иногда к подвигам тянулись герои. 　　Симон ездил на деревянном коне и не расставался с тряпичной куколкой с пугающим нарисованным взглядом: говорили, она была его тайным оружие в борьбе с любой угрозой, от дырки на рубашке до огнедышащих драконов. Так он и появился у стен дворца: с деревянным стуком и куклой на плече. Волосы у неё были из выцветших алых нитей, а вместо одного глаза зияла чёрная прогалина пуговицы. Взгляд от этого стал только жутче. 　　Симон слышал, что в высокой ледяной башне томится принцесса. И как тут проехать мимо? 　　У Аскеладдена было три коня, и все они дышали огнём. Он поймал их, когда следил за отцовскими полями: кони вытаптывали их ночь за ночью, двигаясь одним им известными тропами. Если посмотреть на поля те с высоты птичьего полёта, увидишь таинственные знаки из потемневшей мёртвой травы. Все боялись коней Аскеладдена — кроме него самого. Да и то от незнания. Он кормил их кровью, когда никто не видел, и золотыми яблоками у всех на виду. Яблоки те уже подгнивали: он нашёл целую сумку в одной из нор на отцовском поле. Не пропадать же добру. 　　Аскеладден просто пытается избавиться от коней. Они глядят на него всю ночь, и Аскеладден не спит. Они жуют его волосы, и виски сдавливает осознанием того, что конец мира не за горами. Аскелладен скоро сойдёт с ума. Может, кони останутся среди осенних палаток? Или зайдут за ледяные стены дворца и никогда не вернутся? 　　У Дире Во не было коня. У Дире Во была лодка, в которой он приделывал колёса летом и полозья зимой. Ночами он перевозил троллей от одной горы до другой. Горы тоже острова. Всё зависит от точки зрения. 　　Дире Во примчался к ледяному дворцу, потому что когда-то давным-давно здесь, говорят, жили тролли. Они съели чьё-то сердце или, может быть, шкуру, или нет, отлили из мёртвы вод замёрхшего озера злое зеркало, разбили его на части и теперь не могут вернуться к родной горе. 　　Все они, как и подобает настоящим героям, захотят выяснить, что из них достойней. 　　Они будут биться несколько дней и ночей — в нарды. Объезжать страшных коней Аскеладдена. Вышивать узоры на рубашках. Задерживать дыхание в кадках с немёртвой водой. 　　— Вы её, идиоты, только через мой труп получите! — закричит в исступлении Бен, тряся кулаком в морозную высь. 　　Герда заложит прядь волос за ухо и задумчиво протянет: 　　— Ты что же, думаешь, тот, кто освободит меня, получит меня в награду? 　　И Фэнхуан замрёт на полуслове. И сам на себя разозлится. Он так долго имел дело с Законами, что иначе и не подумал, конечно. Но разве Герде не самой решать? 　　Той ночью по Башне из его снов пройдутся брат и сестра Лето, оба без следа чёрных перьев, двуногие и вполне очеловеченные. Белла откроет пару нужных Дверей. Биль протянет пару нужных путей. Бен во сне пройдётся по дорожке из чёрных перьев и окажется перед покрытой изморозью дверью. В замке будет торчать чёрный ключ, такой холодный, что он чуть не оставит на нём кусочек кожи. 　　Бабетта придёт к ледяным стена дворца не одна. У Бабетты в руках — целое Мировое Древо. У Бабетты за плечами — зима. *** 　　Руди бился внутри своей каморки, словно сердце. 　　Будь у него деньги, он нагревал бы их на древней печке в углу и прижимал к стеклу, а после всматривался в ночное небо, надеясь никогда не увидеть в нём упряжку Снежной Королевы. Надо было метить в сердце. В следующий раз он не сглупит. В следующий раз арбалет его будет готов, а рука не дрогнет. Кстати, о них.. 　　В последнее время они дрожали, словно от холода. И зубы стучали чаще. И разве не весна приходила в Бэ на прошлой неделе, вместе с тёплым ветром и солнцем, которое больше не жалило? Но на окнах всё цвёл мороз, и Руди поднимал воротник и подкидывал в печку дрова. В один миг ему было жарко, как в аду, в другой — холодно, как там же, на последнем круге. Руди знал ад. Он похож на глэтчер, с которого не выбраться. На ледник, который крадёт твоё сердце, а взамен оставляет кусочек магии, и она творит из тебя видимость, тень того, что могло бы быть, нечто великое или притягательное, но вовсе не тебя. 　　Руди всю жизнь говорил с животными и не очень удивился, когда услышал голос короны. В нём не было слов: только вой, тихий, ввинчивающийся в голову, как арбалетный болт. Было бы легче, если это был древний неизвестный язык, глубокий и страшный, как зов из могилы? Стал бы тогда Руди всё жарче растапливать печь, которая на самом деле давно забилась пеплом напополам со снегом? Вынимал бы из зелёной тряпицы остатки чёрной короны и смотрел на то, как расползаются по полу и стенам от неё инеистые дорожки? 　　Сердце Руди лежало в одном из сундуков далеко на севере, в кладовой с семенами золотых и серебряных деревьев, третье в первом ряду. Оно походило на кусок льда и давно забыло, как биться и как жить, но Руди это не мешало. В этих краях бессердечных столько, что и не сосчитаешь. Зима полирует жизни так усердно, что и не заметишь, бьётся ли сердце у торговца, который продаёт тебе рыбу, или у той симпатичной девчушки, разводящей розы. 　　Чёрная половинка зимней короны очень походила на сердце. Стоило дотронуться до неё, и по коже бежали мурашки, а голову бросало в жар. Хотелось тут же запрячь коня и отправиться вслед за северным сиянием, чтобы отыскать троллье зеркало и покрошить его на мелкие-мелкие кусочки, а потом просыпать их на мир вместе со снегом и посмотреть, что из этого выйдет. 　　Руди беспрестанно чистил арбалет и боялся, что Королева вернётся за своей короной. Он стал носить её с собой, куда бы ни отправился. И однажды Руди заметил, что корона начала расти. И росла до тех пор, пока в одно тёмное и холодное утро Руди отчётливо не услышал в её вое слово. И слово то было «ВЕЧНОСТЬ». *** 　　Бабетта поднялась по самой крошечной лестнице, которую только видела в жизни, и постучалась в дверь. Ей пришлось нагнуться: каморка Руди была под самой крышей. Для того, кто носил зелёное и понравился её отцу, Руди жил совсем не там, где Бабетта бы поселила его мысленно. Тот, кого одобрит отец, жил бы в доме на два этажа по ту сторону реки. Или в банке, которым владеет. 　　На каменных стенах по обе стороны от двери расползался иней, и Бабетта стянула одну перчатку и поскоблила его ногтем — не показалось ли? Весна в этом году была поздней, да и в домах таких она ни разу не бывала, но неужели настолько холодно в грубых стенах из камня под самой крышей? Кто тогда вообще соглашается жить в замках? Так ли уж привольно быть королём, если вечно морозишь свою задницу? 　　Бабетта постучала ещё раз, сильнее, той рукой, на которой прыгала меж ветвей белка. И дверь скрипнула и отворилась — всего на пару пальцев, но дочери мельника большего приглашения и не нужно было. Она толкнула створку и затопала по деревянным половицам. 　　Её дьявол сидел у покрытой снегом печи. Руки его лежали на арбалете, который он тут же направил на Бабетту. Незаряженным. 　　Выглядел Руди не очень: под глазами залегли тёмные круги, кожа побледнела, да в такой холод и неудивительно. Бабетта поёжилась и поискала глазами источник такого холода. Может, раскрыл на всю ночь окно? Да разве ж совсем из ума выжил? 　　— Здравствуй, Руди, — тихо сказала Бабетта и примирительно подняла руки, одновременно с тем опускаясь на корточки, чтобы взглянуть ему в глаза. 　　Руди никак не отреагировал. Только опустил арбалет и перевёл взгляд на руку девушки, ту, на которой росли корни, и животные выглядывали из-за ветвей, и птицы неслышно чирикали, и прыгала белка. 　　— Привет, — сказал Руди, глядя на костяшки бабеттовых пальцев, на которых замерла нарисованная белка. 　　И та ответила. *** 　　Глубоко под дворцом Снежной Королевы жил бог. 　　Он почернел от холода и от молитв, которые не пробивались сквозь лёд и скапливались тёмными осколками на озере, у королевского трона. Сложи из них «ВЕЧНОСТЬ», и она поглотит тебя, и бог осенит тебя бесконечной благодатью. 　　Вода, в которой он плавал, стала мёртвой. Он и сам когда-то умирал, давным-давно, в другой жизни, когда жил наверху и путешествовал под вымытыми холодом звёздами. В начале своей истории он был человеком, потом — зверем, а потом позабыл всё, и это было милосердно. Ведь богами не рождаются, богами становятся: через кровавые ритуалы, бешеную веру и поднесённую в костяной посуде волю. Или через внутреннюю ярость, напоминание и бездну размером с целый мир. 　　Бог выбрался из озера однажды осенью, когда тонки стали все границы и пределы: просочился сквозь паутину ледовых трещин и пробил головой потолок. Который тут же сделался полом. Он размял лапы — все восемь — и начал вить паутину из северного сияния и мёртвой воды. В сети его попалась Зима. И тогда бог стал короной. *** 　　Бэ развернул разноцветные ярмарочные флаги. Весна путалась в них, прячась за башенными часами, и наблюдала за постепенно оживающей площадью. Вот распахнули ставни в булочной, а вот прошёл состоятельный мельник, спешащий домой с затянувшейся карточной игры — карманы его стали за ночь легче. За углом ставят полосатую палатку, в которой потом развернут театр теней и расскажут истории о каждом времени года. Весна знала о садовнике, хранящем чужие воспоминания — нужно будет непременно навестить его и обменяться слухами и опытом. Она ещё никогда не забиралась так далеко на север: ветра гнали её назад, ближе к рекам, которые не покрываются льдом, и к небесам, из которых никогда не уходит тепло. Но сейчас всё было иначе. Она следовала за Белым Охотником и его маленькой спутницей, пряталась в кронах бескрайнего леса и иногда подлетала так близко, что могла провести рукой по длинным белоснежным косам или по распахнутым алым крыльям. Ей всё было любопытно. И в Бэ её привели они же: девочка куталась в раздобытую где-то по дороге шубу и иногда прятала руки в муфте. Из-под длинной полы выглядывали тёмно-красные перья: из-за крыльев она казалась горбатой, но так было ещё теплее. Охотника холод словно и не тревожил вовсе: выдубленная шуба на нём висела расстёгнутой, больше для виду, чем для тепла. 　　В поисках проводника, который смог бы отвести по довольно расплывчатому маршруту, они продвигались всё дальше на запад и чуть-чуть на юг, всё ближе к кромке великого леса, над котором летели верхом на ветре. Путешествие их словно хотелось замкнуться в кольцо. 　　Весна нырнула в одну из палаток, наполнила её своим дыханием, как паруса, и потрепала спутницу Белого Охотника по волосам. Она всё ещё зачёсывала их так, чтобы скрыть шрам от ожога. 　　Бывают дни, когда повсюду разливается свет, но небеса — тёмные, и на всё вокруг бросают тень. Тогда кажется, что небо вот-вот упадёт, стоит только неудачно чихнуть. Такой накрыл и Бэ, когда все флаги развесили, все палатки открыли, и над улицами полилась музыка. 　　Кайто и Юна шли сквозь толпу, как нож сквозь масло: люди бросали на них любопытные взгляды и неизменно уступали дорогу. Юне часто улыбались, а на Охотника смотрели со смесью недоверия и удивления: нечасто увидишь так странно одетого иностранца. Да с такой бледной кожей и светлыми волосами — иностранца ли? 　　— У меня хорошее предчувствие, — возвестила Юна, когда они остановились у входа в большое каменное здание с множеством флюгеров. Весна улеглась между кованой вороной и марширующим солдатиком и вдруг вздрогнула. Её предчувствие было, напротив, словно бы пугающим. Она подлетела к краю черепицы и свесилась вниз, заглядывая в окна. 　　— Ты говорила это и тогда, на реке, — напомнил Кайто, ныряя внутрь коридора, который превращался в лестницу наверх. 　　У реки, прямо на у моста, тоже жил проводник. Хороший, как говорили. Но он им и двери не открыл, хотя Юна Жэнь видела, как он прячется за усыпанной цветочками занавеской. Остальные проводники отказывали хотя бы вежливо и лицом к лицу. 　　— Предчувствия иногда подводят, что поделаешь, — Юна заткнула муфту за пояс и начала считать ступени. Она вообще любила считать: птиц над дорогой, деревья в посадках и как часто Кайто выпускал и сбрасывал свои ледяные когти. 　　Он неопределённо хмыкнул и чуть улыбнулся. Ночью во сне он с кем-то бесконечно спорил, а потом пил чай в уютной тишине на какой-то обшарпанной кухне. Иногда ему казалось, будто то, что он ищет, можно отыскать и там, во снах. Но в слова Луань Няо уверенности у него было больше, чем в собственные расплывчатые видения. Пока что. 　　Проводник жил высоко, в конце каменной лестницы, перераставшей в деревянную. Юна насчитала сорок две ступени, а потом подняла взгляд и сбилась: нужная им дверь была вся покрыта изморозью, словно открытый всем ветрам вход в дом лапландки. 　　Кайто выпустил когти. Постучал, оставляя на белом следы от тепла. Юна почему-то затаила дыхание. За окном весна пыталась разглядеть что-то за инеем, а потом снялась с места и полетала прочь так быстро, как только могла. 　　В каморке под самой крышей сидели двое: юноша с арбалетом на коленях и девушка с золотыми волосами. Оба смотрели на дальнюю стену и даже голов не повернули, когда Кайто вошёл внутрь. Он проследил их взгляды. В лёгких его внезапно совсем не стало места для воздуха. 　　Кайто побледнел так, словно увидел привидение. Ледяные когти его застучали друг от друга — задрожали затянутые тёмными лентами руки. 　　Юна осторожно выглянула из-за его спины, расправляя по привычке крылья, которыми только и могла укрыться от беды. В углу каморки было темно и снежно, словно кто-то не хотел, чтобы наступала весна. Здесь было так тихо, что стук когтей Кайто почти оглушал. 　　На полу лежала чёрная узорчатая корона — со снежинками и чем-то, похожим на паутину. Казалось, словно она выросла прямо из камней и досок, или лежит здесь так давно, что вросла в них. Снежными молниями расползался от неё иней, оглушающей тишиной после грома — зимняя пустота. 　　Кайто вспомнил её тяжесть. Её свербящий голос. Холодные поцелуи Снежной Королевы, от которых нестерпимо хотелось уснуть и больше не просыпаться. Острую боль в глазу и ноющую — в сердце. Ему хотелось выбежать прочь и нестись как можно дальше от Бэ, от севера и от дворца к востоку от солнцу и к западу от луны. Даже если он придёт туда — то придёт поздно. Или никогда, если сделает пару шагов вперёд и возьмёт в руки чёрную корону — разве может быть иначе? 　　Юна вынырнула из-под его руки — маховые перья оставляли в инее дорожки — и сделала эти несколько шагов вместо него. 　　Все предостережения застряли в горле. Все крики превратились в сдавленное рычание. Юна вытащила из-за пазухи белое с золотым перо, от которого даже с такого расстояния веяло теплом далёких утра, возвещающего приход десяти солнц. 　　Бог, живущий в короне, взвыл от боли. Выпростал оставшиеся лапы, пять из восьми, и вытянулся из теней каморки во весь свой немалый рост. Замотал головой, от которой только и осталось, что набитый северным сиянием и мёртвой водой череп. Клацнул зубами. Прошипел впивающимся подобно копью голосом имя бывшего Снежного Короля. 　　Юна не закричала. Только и смогла, что опасть на пол, как марионетка, у которой срезали верёвочки, и выставить перо Луань Няо перед собой, как щит. 　　Просвистел мимо арбалетный болт, прошёл сквозь чёрное тело бога — не понять, где заканчивается он и начинаются тени. Кайто махнул рукой, и поперёк каморки поднялась ледяная стена, в которую тут же врезался череп. 　　— Все вон отсюда! — рявкнул Кайто и поднял ещё одну стену, а другой рукой — Юну Жэнь. Он почти бросил её в сторону золотоволосой девушки, которая схватила за руку парня с арбалетом и тут же ринулась к двери. Умница. 　　Стены рухнули так быстро, словно растаяли под жаром всех десяти солнц. Паучьи лапы смяли их остатки, как бумагу. Кайто упёрся ногами в пол и снова стал Белым Охотником из чужих рассказов, безжалостным и смеющимся в лицо смерти. Тот Охотник не стал бы медлить, заглянул бы прямо в глаза прошлому и, конечно, победил. Кайто надеялся, что он достаточно похож на того Белого Охотника со смертоносной тенью. *** 　　Руди бормочет что-то под нос и не выпускает из рук арбалет. Девочка с крыльями смотрит на перо в своих руках так, словно она совершила самую ужасную в своей жизни ошибку. Из ветвей на руке Бабетты выглянули, кажется, все звери, которые когда-либо вообще там появлялись. И ей хочется встряхнуть кистью, чтобы они исчезли, желательно, вместе с белкой, которая говорила. В самом деле стрекотала что-то на своём беличьем языке, а Руди, этот дьявол, который сейчас больше походил на того, кто сам продал свою душу, слушал её и понимал. Глаза у него на мгновение прояснились, а потом он снова уставился на что-то в углу своей каморки, и Бабетта вдруг заметила, что это та самая корона. Жуткая и странная, как лишний кусочек пейзажа, вроде цветов зимой или рыжих листьев поздней весной. 　　А потом появились незнакомцы. И тень. И Бабетта вытянула за собой девчонку и Руди — тот высокий выглядел так, словно знал, что делает. Или Бабетте просто хотелось в это верить. 　　Они скатились вниз по лестнице так быстро, словно за ними гнались демоны, и теперь застыли на улице, над которой лились музыка и ярмарочный шум. И неясно, что кажется более нереальным: громадный паук со звериным черепом вместо головы и адскими светящимися глазами или то, что за углом сейчас продают сладкие булочки и показывают представления, и жизнь продолжается. 　　Девчонка собралась было нырнуть обратно в дом, и Бабетта поймала её поперёк живота той рукой, на которой застыли любопытные морды. 　　— Э, нет, твой приятель сказал нам убираться, тут мы и останемся, — проговорила она менее уверенно, чем ей бы хотелось. 　　Девчонка не стала вырываться — вместо того махнула аккуратно крыльями и серьёзно заявила: 　　— Я ему помогу. Мы и раньше сталкивались со всяким. 　　— Но не с таким, — подал вдруг голос Руди. Взгляд его снова прояснился, и в гнезде арбалета уже лежал новый болт. 　　Белка на руке Бабетты снова что-то сдавленно застрекотала, и Руди замер, прислушиваясь. 　　В то же мгновение затянутое инеем окно каморки вылетело из стены и разбилось на сотни осколков. Из проёма высунулась тёмная лапа и вырвался сноп снежных искр. Мелькнула белая коса Кайто. Зазвенел лёд. На улице стало ещё темнее, совсем как перед бурей. Юна воспользовалась случаем и прошмыгнула внутрь, на ходу скидывая шубу и освобождая крылья. Бабетта чертыхнулась и кинулась следом. 　　Руди сощурил глаза и поднял арбалет. Напрасно он ждал, что Королева вернётся за своей короной. Настоящая опасность, как и всегда, пришла изнутри. Он, убивающий серн, с которыми вёл беседы, знал об этом побольше многих. Надо было стрелять в сердце. Хотя кто его знает, можно ли так убить бессердечного? 　　Ледяная пика пробила подоконник, и деревянные обломки застучали по мостовой. А потом что-то звякнуло прямо у Руди под ногами. 　　Он опустил арбалет. У ног его лежала ледяная корона, без снежинок и паутины, с кристальными гранями, неровным частоколом бегущими по кругу. 　　Руди присел и протянул руку. 　　Корона пришлась ему как раз впору. *** 　　Однажды, давным-давно, на востоке от солнца и на западе от луны жил медведь. Был он, конечно, необычным медведем: мог спеть Марсельезу, знал четыре языка и мечтал только о хорошем. И ещё любил Зиму — но не так, как клеймят обычно любимые времена года, а куда серьёзнее. И Зима об этом знала. 　　Она пела песни вместе с вьюгой, устраивала скачки на оленях и носила браслеты, которые соорудили для неё горные тролли вместе с духами глэтчеров и Небесным Кузнецом. Кузнец сделал много полезных вещей на своём веку, так что работа во льдах была для него, привыкшему к жару горных печей, почти вызовом. 　　Злые языки говорили, что нет у Зимы сердца, и нечего тратить на неё чувства, даже медведям. Мол, и браслеты-то у неё из собственного замёрзшего сердца, и песни заунывные, и не жалеет она, подбрамывая морозы и снега по самую макушку. Не все понимали, что без смерти не было бы никакой жизни. Не все видели в тишине необходимость, а в снежном покрывале — заботу о будущем. 　　Но медведь чего только в своих странствиях не слышал. Люди и в лунных кроликов верили в такой же силой, как в то, что солнце встаёт на востоке, а заходит на западе. 　　Он подарил Зиме дворец изо льда, камня и снега. Подарил сани, которые летали по небу. И подарил шубу, сделанную из последнего дыхания и кучевых облаков. Непростой ведь был тот медведь. 　　Зима принимала подарки. Продолжала петь с вьюгой и устраивать скачки на оленях. Она всё воспринимала так, словно происходит это не с ней, и она наблюдает со стороны. В сердце, которое билось в груди, выкусите, острые языки, не было места для тяжёлых мыслей и непонятных чувств. Любовь её была всепоглощающей и холодной: она отдавала себя всему вокруг и получала взамен столько, сколько ей нужно было для жизни. Разве может целая Зима принадлежать кому-то одному? Она принадлежит всем: кто играет в снежки, замерзает в сугробах и рубит лёд. 　　Бывает, что любовь превращается в болезнь, и от неё сгорают или остаются с ледяными мыслями и ледяными пальцами на всю оставшуюся жизнь. Медведь заболел. Ему мало было следовать за Зимой и ночами рассказывать ей сказки о проклятьях. Мало было рассыпать с нею снег и ловить в банки северное сияние. Но он и сам не знал, чего ему будет достаточно. 　　В день зимнего равноденствия, когда остальные сезоны навещали Зиму и брали с неё обещание не затягиваться, а также дарили какую-нибудь мелочь — брошь на плащ или новый гребень — медведь преподнёс Зиме новую корону. 　　Она сверкала на солнце, как самоцвет, хотя на самом деле была сделана изо льда. Зима чмокнула медведя в блестящий чёрный нос и пообещала никогда её не снимать. Почему бы и не быть Королевой бесконечной белой долины, и северного сияния, и чахлых кустиков ягельника, и глэтчеров, и солнца, которое никогда не заходит? Кто ещё представит на всё это свои права? 　　Наступила весна, а за ней и лето, и медведь вдруг пропал. Зима заперлась во дворце и изредка устраивала приёмы, не понимая, отчего ей совсем не хочется ни петь, ни устраивать скачки, ни ловить северное сияние. 　　Зима не знала, что корона в её волосах сделана из осколков медвежьего сердца. Зима не узнала его во тьме, которая поднялась из озера и сделала корону чёрной, а сердце самой Королевы — злым и жестоким. 　　Слепота — не редкость в этом северном краю. Как и безумие. 　　Кай проигрывал. Он старался изо всех сил, но, как и прежде, зима в нём самом не могла сравниться с чёрным холодом проклятой короны. Смог бы он поднять её, если бы взял в руки? Сдавила бы она виски вечной мигренью, как раньше? Стал бы он летать по свету и забирать чужие сердца ради забавы? Пришёл бы его кто-нибудь спасти? 　　В глазницах черепа горели огни северного сияния, но не радовавшие глаз, а обжигающе холодные. Тьма морозила лучше любой метели. Кай стиснул зубы и ударил, но только сломал когти об кости, почти не оставив следов. 　　Краем глаза он увидел Юну — она вбежала в каморку через оторванную дверь, следом за ней — девушка с Мировым Древом на руке. Белое с золотом перо горело во тьме, словно факел. Может, это Луань Няо и имела в виду под «никогда». Может, Кай никогда не попадёт на запад от луны и на восток от солнца, потому что перестанет быть Каем. Опять. 　　Может, составленное из ледяных осколков «ВЕЧНОСТЬ» — единственная закольцованная судьба, и снежный трон всегда будет находить его, того, кто не хочет власти и совсем отвык от холода, который ему не страшен, но неприятен. 　　Или, может, силы пера будет достаточно для того, чтобы рассеять тьму? Хотя бы на какое-то время. 　　Над головой Кая просвистел арбалетный болт, но на этот раз не пролетел сквозь тень, а впился в неё, как надоедливый комар. Костяная голова взревела и отвернулась от Кайто. 　　Следующий выстрел угодил прямо в угол глаза, за ним — ещё один, застрял в зубах. 　　Тень выпала из развороченного окна на улицу. На лестницу, наконец, выбежали жильцы снизу и попытались узнать, в чём дело, у несущихся вниз Охотника, его крылатой тени и дочери мельника, которую никто и никогда не видел без платья, а тут поди ж ты. 　　— Вот дьявол, — прошептал Кайто, глядя на ледяную корону в тёмных волосах, ясный морозный взгляд и сверкающий изморозью арбалет, от которого валил холодный пар. 　　— Он-то уж точно, — выдохнула Бабетта. 　　Руди вдруг оказался рядом и прошипел ей «Снимай вторую!», снова заряжая арбалет. 　　Бабетта стянула перчатку. Из-за ветвей на второй руке тоже выглянули все, даже один из змеев с высоким гребнем, которого она не видела со своего тринадцатого дня рождения. Белка снова застрекотала. Кай приморозил три паучих лапы к мостовой. Руди прицелился и выстрелил: одна из лап тут же рассеялась чёрным дымом. 　　— Бабетта, — изо рта Руди тонкими струйками поднимался морозный пар. Девушка подумала, что ни разу до сего момента дьявол — теперь-то он точно дьявол? — не называл её по имени. — Тебе придётся его поймать. 　　— Что? — дочь мельника частенько думала о подвигах, но никогда не думала, что не она их найдёт, а они её. — Как? 　　Белка что-то чирикнула, и Руди слегка кивнул, словно соглашаясь. 　　— Руками, — перевёл он. 　　Тень сама почти упала к её ногам, разъярённая арбалетными выстрелами и тем, что против неё использовали родную стихию. Против бога, выкованного из чужого сердца! Против бога, жившего в мёртвой воде! 　　Бабетта схватилась пальцами за костяные клыки и дёрнула, что было силы. И Мировое Древо в её руках вернуло себе медведя. 　　Руди встал между ней и корчащейся тенью, совсем ослепшей и обессиленной. По тёмному паучьему телу, разваливающему под ветром, пополз лёд — из кулака Руди и с пальцев Белого Охотника, подобравшегося к богу с другой стороны. 　　Он разбился, как сердце, на ледяные осколки и дым, из которых уже никто и никогда не соберёт слово «ВЕЧНОСТЬ». 　　Звери спрятались за ветви и ушли в видимый только им одним лес. Белка сделала круг по дрожащим рукам Бабетты и пискнула что-то на прощание. 　　— Это было «спасибо»? — Бабетта осела на камни прямо посреди улицы и попыталась попасть рукой в перчатку. 　　— Это было «Ну наконец-то», — ответил Руди и убрал арбалет за спину. 　　Юна Жэнь, замершая у входа на лестницу с пером в одной руке и невесть откуда взявшейся свечой во второй, затушила огонь и глубоко вздохнула. *** 　　Хорошая новость была в том, что они нашли проводника. Плохая — Кайто постоянно косился на него и словно пытался задать кучу вопросов. У Юны и самой их было немало. В основном к самой себе. 　　Она тихонько, чтобы не заметил Кайто, раскрыла тряпицу и снова пожелала, чтобы она обсчиталась. Или это оказалось сном — желательно, таким, из которого она проснётся дома. В доме, который даже не помнила. 　　Она ведь проверила. Пересчитала их прямо там, после встречи с волком и его девушкой. И потом ещё раз. А теперь белое с золотым перо, которое она чуть не сожгла, — единственное. Лежит за поясом и жгёт, как постыдная тайна. 　　Она почти уже решилась, но впереди замелькали флаги, и засверкал в свете закатного солнца ледяной дворец. 　　Дери Во, Аскеладден и Симон стояли под одной из башен и пытались через простую игру в камешки решить, кто же всё-таки пойдёт внутрь. Никто не хотел остаться там навсегда. 　　Руди взял Бабетту за руку, снова затянутую в перчатку, и повёл прямиком к главным воротам. 　　Кайто что-то сказал им напоследок — Юна не слышала, что именно, — и Руди улыбнулся, и это было одновременно обнадёживающе и страшно. 　　Один из белоснежных геройских коней уткнулся ей в плечо, словно она была снопом вкусной травы, и Юна Жэнь схватилась за тряпицу с пером — не дай боги, сожрут! Вытащила его, чтобы проверить наверняка. И не заметила, как Кайто посмотрел вверх, замер, а потом отрастил свои ледяные когти. *** 　　— Башней ошиблись, идиоты! — крикнул Бен вниз, перегнувшись через перила и расправив крылья. 　　Герои, как по команде, задрали вверх головы, Фэнхуан поспешно свернул крылья, которые по привычке расправил для равновесия, и отошёл от края. Кто их знает, ещё подумают, что сторожевая птица. Вместо сторожевого дракона. Хотя да и пусть думают, главное, чтоб о деле не забыли. 　　Что-то заскрежетало внизу, и Бенну вспомнил о коне из эбенового дерева, на котором за одной из Дверей допрыгивали до окошка с девицей. Что вообще за блажь — так загонять животное? Не сказки, а сборник олимпийских рекордов. Бег по пересечённой местности. Выживание в семье из семи братьев. Прыжки в высоту. И — как он мог забыть? — вышивание. 　　Над перилами вдруг взмыла рука, зацепилась за край и подтянулась вверх. На пальцах что-то блестело — словно бы когти. Бен скрестил руки на груди и нахохлился. Будь его воля, давно бы спустился вниз и всем бы спасителям показал, как решаются важные задачи. Уж точно не трёхдневным турниром. Устроили многоборье, понимаешь ли. Что за логика? Мол, раз ждала так долго, то подождёт и ещё? Кто вообще так спасением занимается? Даже в их смены бывало лучше. 　　Над перилами показалась вторая рука, сжалась в кулак, и её обладатель подтянулся ещё раз. В растрёпанных белых волосах свернуло что-то золотистое — у Бена на мгновение земля ушла из-под ног. Перед глазами мелькнул чёрный венец на бледной коже. И подёрнутые льдом глаза. Шрам над левым глазом кольнуло холодным воспоминанием. 　　Спаситель замер, завидев уставившегося на него Бена. Тот медленно опустил руки и снова чуть распахнул крылья. Кто-то — Вера, конечно, Вера! — шутила, кто они у него как собачьи уши, в тон настроению. 　　— Ты — фэнхуан, — выдохнул спаситель, чьё имя морозило язык, но никак не хотело с него срываться. — Тот са.... 　　Когти оставили на перилах борозды. Бен инстинктивно вытянул руку и только потом подбежал к краю. Горе-спаситель висел под балконом, вцепившись когтями — ледяными когтями — в покрытую льдом же стену. 　　Стоило ему схватиться за протянутую Беном руку, кожу тут же обожгло, и это было, конечно, знакомо. 　　Кайто рухнул через перила на пол грудой чёрных лент и волос. Фэнхуан заслонил крыльями вымытое древностью северное солнце и присел рядом. 　　— Мне кажется, если я шевельнусь, ты пропадешь. 　　— Тогда не шевелись. Дорога была наверняка дальняя. 　　Кай рассмеялся. 　　— И как ты узнал? 　　Молчание между ними было похожего на тишину зимней ночи, в темноту которой поднимаются искры от костра 　　— Я знаю тебя, но никак не вспомню имя. Странно, правда? Помню, как ты кутаешься в свитера, как смеешься, какие у тебя пальцы ледяные и что ты не любишь холод… точно, не любишь холод. Чего ж ты сюда поперся? 　　— Искал тебя. И нашёл. 　　Кай неуверенно улыбнулся, прислонился спиной к перилам и вытащил из волос золотые шпильки Луань Няо — они теперь больше мешались. 　　— “Ты придешь туда или поздно, или никогда.” И почему поздно? 　　— Это что, “На восток от солнца, на запад от луны?” 　　— Туда и шёл. 　　— И дошёл. Ты уж прости, я бы полетел навстречу, но дворец не выпускал. 　　— Прямо как Башня. 　　Точно. Башня. 　　— Прямо как… — Бен осекся на полуслове. Герда. Теперь можно рассказать ей. Или сначала ему. Как только имя сорвется с языка. 　　А потом дворец ожил. Встряхнулся, словно дикий зверь. Фэнь приложился лбом о чужие ключицы, запутался в водопаде белых волос. Пошатнулись башни. Балкон осел вниз, а потом развалился, как раскрывшийся цветок. Фэня швырнуло в комнату — он не успел затормозить, расправив крылья. Кай вылетел на зубчатую стену, ведущую к соседней башне. Дворец Снежной Королевы складывался внутрь себя, как карточный домик. Как подарок бога, которому больше не на что опираться. 　　Охотник пришёл слишком поздно. И Юна Жэнь загадала желание. *** 　　— Я подумала... подумала о своих... — Юна побагровела и замотала головой. — Нет-нет-нет, всё должно было быть совсем не так! 　　Рядом с ней из беззвёздной тьмы поднялся фэнхуан. Настоящий, с крыльями, как ревущее пламя, с солнечной кровью в жилах. Единственный ориентир в темноте без верха и низа. 　　Не тот ли, что ищет Кайто? 　　Он глядел на неё растерянно, словно только что проснулся от глубокого сна. 　　— Это что, перо Луань? 　　В руках Юны остался лишь жалкий огрызок с кусочком белого пуха. И как он только? 　　Юна кивнула. 　　— И что ты загадала? 　　— Это вышло случайно. Там были огнедышащие кони. Настоящие! Я просто думала о… думала о своей семье. И теперь Кайто не найдёт свою. 　　— Погоди, Кайто? 　　— Он искал фэнхуана, и… 　　— ...и пришёл поздно. Но не никогда. 　　— Стой, но ты ведь... 　　— Это почти забавно: он встретил фэнхуана, а я... я встретил Герду. 　　Сколько раз они возвращались на север? Шли, утопая в снегу, навстречу неизбежному, и вечности, и тьме? 　　”Зачем ещё нам идти так далеко на север, в холод и тьму, которую не отличишь от света, проваливаясь по колено в снег, всё ниже и ниже, пока он не окрасится красным? 　　— Что же... что теперь..? — голос маленького фэнхуана напоминал о горе Бессмертных, о садах императора и о том, что осталось далеко в прошлом, вместе со всеми отданными Байху жизнями. 　　— Мы пойдём во тьму, чтобы не опоздать. 　　Бен распахнул свои крылья — сотни яростных свечей — и повернулся к далёкому источнику света. Такому далёкому, что он казался эфемерным. 　　И зашагал вперёд.