Скованные сказки

…велел оковать себе сердце тремя железными обручами, чтоб не разорвалось оно от горя и печали.

　　Она чувствовала, как липнет к её ладоням грильяжная галька, как крошатся под ногами окружающей толпы случайные леденцовые веточки, и как шумит кровь у неё в ушах. 　　Может, так же чувствовала себя ведьма, когда за ней закрывали печную заслонку: слышала, как бурлит её чёрное сердце, и осознавала, как неизбежно будущее. 　　Гэйслин никогда не тонула, но теперь могла прекрасно представить, каково это. Всё вокруг казалось чересчур медленным и чересчур реальным. Застывшие в яростных масках лица, протянутые руки с хищно согнутыми пальцами — все знакомые, деревенские, которых Гэйслин видела каждое воскресенье в церкви. И посреди них — похититель сердец. 　　Они никогда не встречались с ним раньше: ни за одной из разноцветных Дверей там, в Сторожевой Башне, ни после, когда оказались в Белых Выселках — через которые, кажется, пролегали все дороги всех королевств. Он был высоким и бесформенным, походил на шагающий дом, весь был усеян квадратами клеток, а в них — не птицы, не заколдованные люди, а самые настоящие сердца. Её собственное поднялось куда-то к горлу, билось там, словно испуганная, обращённая в сойку Йоринда. И никак не пошевелиться, не отодрать липкие руки, не смахнуть даже упавшие на лоб волосы. 　　Гэйс не была Гретель. Но она готова была накинуться на ведьму, потянувшую руки к её брату, толкнуть её в печь и держать заслонку, пока та сотрясается от ударов и от жгучих визгов боли. 　　Похитителю сердец нужен был Гензель. Конечно. 　　Это в его руках время принимает формы, какие ему только заблагорассудится, он печёт пироги, изображающие Древних Богов, чтобы показать — всё страшное на самом деле не так страшно, как кажется. И у него мягкая, как патока, грудная клетка. В такую легко вложить чужое сердце. 　　Гэйслин видела руки похитителя сердец, совершенно обычные, без острых, как ножи, когтей, без ножниц вместо большого пальца. Они проломили кожу, словно она — леденцовое стекло в окошке ведьмы. С виду безболезненно — крак, — и у Арды только глаза расширились от удивления. 　　Весь его контроль — на людях вокруг, на сонной деревеньке, которая стала им домом. Он не успевает защитить себя. И его бесполезная сестра расселась посреди тротуара и не может пошевелиться. 　　Гэйслин закрыла глаза. И снова открыла. 　　Она стояла у входа в церковь, прямо на белых крошащихся ступенях, и беда ещё только должна была произойти. 　　Таковы были близнецы, рождённые от той, кто знал все сказки мира, и того, кто решил их покорить: высокие, смуглые, с тёплыми глазами, отливавшими золотом в те моменты, когда время повиновалось им, они делили меж собой проклятие. Арда мог запустить пальцы в пески времён и вытащить горсть недель, которые вы потеряли в далёком детстве. Гэйслин точно знала, на какую кочку лучше не ступать, какие косяки обходить стороной, а иногда видела драгоценные минуты будущего, которое уже дышало вам в затылок и которого стоило избежать любой ценой. 　　Гэйслин не стала ждать, когда несчастный грильяж пополам с первобытным страхом пригвоздит её к земле. Она кинулась наперерез похитителю. 　　Она могла бы сказать, что время остановилось, но это было вовсе не так. Собственное сердце, с которым она уже почти попрощалась, билось то ли в висках, то ли в пятках. Шаги по грильяжу были такие громкие, словно она ступала по музыкальным дорогам иного королевства, где нотный стан правил балом, люди общались исключительно мелодиями, а в небесах сияли белые на чёрном гаммы. 　　Гэйслин врезалась в похитителя сердец одновременно с Волком. 　　Они уже встречали их прежде: когда живёшь у кромки огромного сказочного леса, иначе и быть не может. Не все из них сбрасывали шкуру — может, не все и умели, — но все были исключительно вежливы и не отказывались ни от разговоров, ни от советов, ни от пирогов. Гэйслин не питала особых иллюзий, но в каждого вглядывалась с робкой надеждой увидеть в ответ узнавание. 　　Этот был огромным: словно поспорил когда-то с медведем и теперь торопится перегнать его до наступления холодов. Шерсть его была мокрой: наверняка от росы, а, значит, пришёл он из леса со стороны заросшего маками поля. Мягкие травы переходили там в свои засахаренные копии так резко, словно кто-то поставил границу, за которую одному волшебству ни за что нельзя было перешагивать. Иногда Гэйслин представляла такие же границы между мирами за Дверьми, хотя наверняка была неправа, но разве так не легче, когда строение абсурда вокруг можно уложить внутрь своей головы и на какое-то время успокоиться? 　　Шкура его была серой с желтизной, как у самого обычного волка. Он не был Гримом, чёрными вестником смерти, не был белым призраком, судьба которому — петь о далёких звёздах луне, молясь, чтобы она услышала его и забрала наверх, подальше от надоедливого голода, людских предрассудков и родного укора. Но он был Волком с большой буквы, потому что Гэйслин узнала его. 　　Пусть и не сразу. 　　Они повисли на руках похитителя сердец одновременно: Волк — перегнувшись через несколько железных клеток, а Гэйслин — зацепившись за его плащ, усыпанный железными заклёпками. Он вскинул руки, готовясь стряхнуть их, как котят, но потом до него добралась толпа. 　　Оковы времени больше не удерживали их — голод был куда сильнее. Они распахивали клетки и добирались до сердец: сжимали их так сильно, что летели искры, текла кровь, и где-то далеко владельцы их, бессердечные и безучастные, вдруг чувствовали, как пропадает что-то очень важное, но не могли вспомнить, что. 　　Земля под ногами у Гэйс дрогнула. Она опустила взгляд и увидела, как меж леденцовых камней ползёт песок. 　　Арда возвышался над обезумевшей толпой: с его пальцев текли потоки песка, а по смолистым волосам бежали седые ручьи. Он всегда расставался с временем слишком рьяно, слишком необдуманно и быстро. Гэйс хотелось закричать, но она смогла только встретиться взглядом с Волком — жёлтыми глазами со знакомой зеленью — и от неожиданности ослабить хватку. 　　Похититель сердец отшвырнул её в толпу, и она ударилась спиной о ненавистный грильяж. Волк вскочил на клетки выше: люди почти дотянулись и до него, замерли в клетке, которую выпускал из своих костей Арда. Их, каждое воскресенье вкушавших сдобную божественную плоть, он удержать всё ещё мог. Но похитителю было всё равно. 　　Клыки лязгнули слишком близко от клетки, которую он всегда носил при себе, и похититель дёрнулся. 　　Только не это. Наплевать на все остальные, даже то, что болтается на тонкой цепочке вокруг его шеи, но это никто не смеет трогать. Потому что Древние обещали ему большое будущее. Древние обещали, и ради них похититель ходит по свету и делает то, что всегда умел делать лучше всего — ворует. Сердца влюблённых и сердца, полные надежд, пустые и чёрные, истекающие кровью и разбитые. Древние не брезгуют ничем. И всегда голодны. 　　Чёрное сердце в его руке — последнее. 　　Богами не рождаются. Богами становятся. Но любому новорождённому нужен тот, кто поможет ему прийти в мир. 　　Похититель сердец был неплохой повитухой. Он опоздал лишь раз: когда богом стал утонувший в горе келпи из семьи Хранителей Озера. Там были свои кузнецы, самые опасные — фэйри, что не боялись железа. И они сковали клетку для божественного сердца и удержали его. За ним теперь ни за что не вернуться — оно само придёт к океанской бездне и предстанет перед своими братьями и сёстрами. 　　Но то, что в его руке — последнее. Самое могучее, самое древнее и самое голодное. То, к которому так долго нельзя было подобрать подходящую клетку. 　　И вдруг появился волк. Все беды от них. Все до единой. Но этот лес кишит ими, и разве стоило ожидать чего-то другого? Похититель сердец знает, как обращаться с волками. У него была целая жизнь, чтобы этому научиться. 　　Он стаскивает его с себя и отводит руку с сердцем в сторону. Щурится, проводя пальцами по волчьей грудной клетке — тот скалится, но похож больше на щенка, который ждём, чтобы ему почесали животик, чем на грозного противника. 　　Конечно, эти кости не подходят. На них уже слишком много истории и слишком много чужих имён. 　　А потом на него прыгают сзади, и похититель сердец вскидывает руку… 　　Чужое сердце обвивает Альку, как изголодавшийся любовник — нетерпеливо и в то же время бережно. 　　Похититель сердец смотрит, как последний Древний сам обустраивает себе дом. 　　Шутка про Гензеля и Гретель ззастревает у Гэйслин в горле. *** 　　Боли не было. 　　Было недоумение: неужели всё это не видится ей со стороны, а происходит на самом деле? 　　Был страх, который водопадом рухнул ей в ноги. Был краткий миг недоверия: разве всё должно было произойти так? Или... разве так не происходило каждый раз? 　　Они бездумно бросаются вперёд, потому что на самом деле не знают, что такое стратегия. Даже их разведчик, который живёт уже столько лет, что мог бы прочитать о ней кучу трактатов. 　　Они не думают, но каждый раз всё заканчивается хорошо. Разве не в этом смысл сказок — что рано или поздно всё должно быть хорошо, и в твоих силах лишь сделать так, чтобы счастливый финал наступил скорее рано, чем поздно? 　　У Веры не было сердца, чтобы почувствовать, как оно забилось бы при виде близнецов: Гэйслин, с которой порой было так же невыносимо, как с Беном, и Арды, которого она знала хуже, чем должна была бы. 　　У Веры не было сердца, чтобы с него рухнул камень, когда она поняла, что её Волк, её Грэй всегда был рядом. Хотя в сказках разве не так случается с девочками, ищущими свой путь? Оказывается, что цель — вовсе не главное, главное — сама дорога и те, кого ты на ней встретила. 　　У Веры не было сердца, и его место заняло чужое. 　　Когда-то давным-давно, в той жизни, что теперь кажется сном, в Башне, которая стояла во дворе мира с атомными реакторами, рекламой телемагазина и газировкой, Вера уже имела дело с богом. У него не было имени. Он и богом-то на самом деле не был — просто запутавшимся мертвецом, который хотел оградить своих живых друзей от беды. Но с ним общаться было куда приятнее, чем с теми богами, что никогда не отвечали. Или отвечали, как говорила её мама, но чтобы узнать эти ответы, нужно было быть очень внимательным. Вера не была особо внимательной. Да и разговаривать с пустотой не любила. Безымянный Бог тоже был ей не по душе: его сила тогда лилась через край, и казалось, что маленькой девушки никогда не хватит для того, что нужно было сделать. Но Вера тоже хотела защитить своих друзей. И потому она нашла с богом общий язык. 　　Как ни странно, этот бог, вцепившийся своими щупальцами в её рёбра, тоже не был богом. 　　О да, он, несомненно, был древним. И даже с большой буквы, если вы выносите такие вещи. Но богом он не назвал себя сам. Это сделали за него другие. 　　В конце концов, при должном упорстве богом может стать любая вещь на свете: от счастливой монетки до кровожадной твари, раздувшейся от ненависти, зависти и горечи. 　　Голодное сердце в руках похитителя принадлежало когда-то кузнецу. 　　В этом не было ничего удивительного. Вера слушала его биение, и оно звучало, как удары молота о пока ещё бесформенный металл. Бац — ещё одна выемка на лезвии меча, бум-с — тончайшей работы брошь. Крак — железо, не выдержавшее перепада температур. Ломкое даже не как стекло, а как леденцовые пластинки в рамках церковных витражей. 　　Вера слушала сердце Древнего, которое расположилось в её груди, как дома, и чувствовала, как подкатывает в горлу море чужих ощущений — и немного её собственных. 　　Она краем глаза увидела, как маска облегчения легла на лицо похитителя сердец. Почувствовала, как разжимается его рука на её горле. Поймала взгляд Волка и улыбнулась — совсем чуть-чуть, чтобы он только не сделал ничего бездумного. У него тоже не было сердца, но осторожность ведь не повредит? 　　Безумная толпа успокаивалась, и Гэйслин почти снесла собой Арду, чтобы тот только прекратил изливаться собственным временем, которое дарил другим. В его волосах, которые он унаследовал от матери, величайшей хранительницы сказок на свете, теперь тоже поселилась зима. Не та же, что выжгла Кая, а та зима, которая ждёт всех нас в самом конце. 　　Похититель сердец держал Волка, который скалил зубы, не в силах вывернуться из железного захвата, а Вера дотянулась до оставшихся целыми клеток и разом обрушила их все. Похититель остался без панциря и так и осел на землю, словно делал всё на последнем издыхании и на большее у него не хватило сил. 　　И в наступившей почти тишине, которой в Белых Выселках не слышали уже много лет, сапожник Кларенс, который до сих пор держал в руках сладкий кусок церковных дверей, вопросил: 　　— Что здесь вообще творится? *** 　　Однажды Небесный Кузнец влюбился. 　　Никто этого, конечно, не заметил, ведь кузница его стояла на самой высокой горе, среди снегов, льда и неба, и горн там растапливали синие молнии, и эхо гуляло между железных заготовок, наковальнями и кучками драгоценных металлов. 　　Не заметил этого поначалу и сам Небесный Кузнец. 　　Он ковал без продыху, всё, что у него просили: мечи для героев, щиты для драконов, намордники для Морского Змея, розы для купеческих дочерей и игрушки для королевских отпрысков. Работа была его единственной радостью: он поднимался каждое утро, отодвигал от себя мягкое белое облако, под которым спал, улыбался солнцу и проверял, достаточно ли в горне молний. 　　Над горой, на которой жил Небесный Кузнец, вечно висели серые тучи, и бил гром молота, и сверкали в очаге молнии. Ни один смертный не осмеливался подниматься туда зимой, когда ветер был таким сильным, что сдувал со склонов вековые сосны. Короли посылали своих советников, советники — чиновников, чиновники — мальчишек на побегушках, которые отмораживали себе пятки ещё на подходе к горе. Мальчишки, конечно, были находчивые: в любой другой истории им досталась бы царевна, или полкоролевства, или хотя бы заслуженный отдых. В этой же они нашли одну старую Грозовую Птицу, доживавшую свой век поближе к Небесному Кузнецу, и уговорили её относить наверх письма. 　　Птица уносила свёртки с бумагой, а возвращалась, гружёная металлом. И мальчишки на побегушках тащили заказы чиновникам, те — советникам, а у ж советники, принарядившись, умывшись три раза розовой водой и подведя глаза преподносили диковинки королям. 　　У одного из таких, как водится, было несколько дочерей. Для короля — не то чтобы особое горе, но и не счастье тоже. Пока всех пристроишь, на себя и времени-то не останется! Но были они не так уж плохи, как те, о которых ходили страшные слухи: кто-то сбегал с великанами, иные превращались в рыб и змей, а какой-то бедняжке пришлось истоптать семь пар железных башмаков только для того, чтобы найти своего суженого. Дочери же владыки королевства, свернувшегося калачиком у подножия горы Кузнеца, были воспитанными и без спросу дражайшего родителя ни за что на свете бы не превратились в змею. Они вышивали золотыми иглами по снежно-белой ткани, ткали золото из соломы и играли с золотыми поделками. 　　У старшей был соловей, распевавший чудесные песни — каждый день новую. Он сидел в золочёной клетке и смотрел на мир сапфировыми глазами. Небесный Кузнец изготовил его в память о соловье, который частенько прилетал услаждать его слух в те времена, когда и королевства-то рядом никакого не было. Он вдохнул в него жизнь прямиком из полного молний горна, и драгоценный соловей оказался даже в родстве с Грозовой Птицей. 　　У средней было зеркало в раме, изображавшей растения из садов царицы фей. Если поймать им последний луч заходящего солнца — зелёный, как молодая трава, — то можно ненадолго заглянуть на Бал Благого Двора. Конечно, самому туда попасть гораздо сложнее: нужно найти подходящее дерево или случайно забрести с лучшим другом в ведьмин круг в самую неподходящую ночь в году. Велика вероятность, что вместо вас ко Двору фэйри попадёт именно ваш друг, а вам придётся преодолеть небывалые преграды и вызволить его из цепких лап. Вас там всё равно не оставят. Небесный Кузнец отливал зеркало из серебра, в котором не отражались те, на ком лежат проклятие, в самое позднее утро в году, когда из снега можно было выстроить целый город. 　　А у младшей была навязчивая идея. 　　Она родилась зимой, но во всём была летним ребёнком: от выцветающих светлых волос до вечно загорелой кожи и цветов, которые она вечно носила в волосах. Она сушила их в королевских библиотечных книгах, чем навлекала на себя гнев Королевского Библиотекаря (что было не очень разумно, ведь поговаривали, что он был то ли внучатым племянником, то ли троюродным последователем Библиотечного Кракена), а когда те заканчивались, выдёргивала из чайных веников, которые висели в кухне. 　　Принцесса носила зелёные и оранжевые платья и водила дружбу с садовыми феями. От них-то она и узнала о Небесном Кузнеце, который сработал её сёстрам такие замечательные игрушки. 　　Подожди она до своего восемнадцатилетия — а оставался ей всего один день — то на гору отправили бы советника, тот — чиновника, а чиновник — мальчишку на побегушках, и Грозовая Птица унесла бы её просьбу вверх, в тучи и снег. Но принцесса была нетерпелива, как летнее насекомое. И потому надела своё самоё тёплое платье, одолжила у средней сестры — шубу, а у старшей — муфту и меховые сапоги, и отправилась к Небесному Кузнецу сама. 　　Выбраться из дворца, даже если ты охраняемая как зеница ока младшая королевская дочь, не так уж и сложно, если ты дружишь с феями. 　　Она ушла с восходом, проскользнув мимо готовящегося в её честь пира, мимо многоуровневых пирожных с жемчужной крошкой, мимо имбирных домиков — задержалась только у горячего пунша. 　　Хватились её только через пару часов, и тогда же пустили по следу королевских охотничьих собак — по причине отсутствия королевской рати. 　　Но догнать того, у кого есть Цель, особенно в сказках — не так уж и просто. 　　И потому младшая принцесса шла целый день и добралась до подножия горы вместе с заходящим солнцем. 　　Грозовая Птица услышала её шаги раньше, чем принцесса открыла рот и представилась. 　　— Знаю я, кто ты такая, маленькая пичужка, — прогремела она, расправляя крылья и стряхивая с них остатки электричества. — Я отнесу тебя наверх, если обещаешь не дёргать мои перья и не болтать попусту. Мне и в небе хватает грома. 　　Принцесса, конечно, согласилась: она жутко устала. Грозовая Птица аккуратно взяла её в лапы и поднялась в воздух. 　　Принцессе тут же стало холодно: дневной пот превратился в лёд, а меха покрыла изморозь. Но она не сказала не слова и сидела смирно, как её и попросила Птица. 　　Небесный кузнец не ждал гостей. Он притушил на ночь горн, оторвал от уходящего на север облака кусок одеяла и хотел было уже прикорнуть. Но тут прямо посреди его дома опустила Грозовая Птица. 　　— Что ты там принесла мне на ночь глядя, старая грозовая туча? — Кузнец потянулся и зевнул, едва успев прикрыть рот рукой. 　　— Подойди, да посмотри, — ответила ему Птица и разжала когти. 　　Младшая дочь короля сделала шаг и чуть не упала — так сильно у неё затекли ноги. Кузнец тут же кинулся её ловить. Давненько к нему никто не захаживал. 　　Принцесса быстро привыкла. Когда тебе восемнадцать, ко всему привыкаешь катастрофически быстро. 　　Она смеялась всякий раз, когда пол из кучевых облаков пружинил и отправлял её в полёт. С удивлением разглядывала ветвистые молнии и сокрушалась, что не может забрать их домой, к феям: те любили всё яркое и опасное. Просила прямо при ней сковать величайший в мире меч, чтобы она потом хвалилась всем двору и особенно своим сёстрам. 　　Где-то между рассказом принцессы о том, что жить во дворце не так уж и весело, и тем мгновением, когда она попыталась поднять его молот, Небесный Кузнец и влюбился. 　　Не в саму принцессу — он всё-таки был на пару тысячелетий для неё староват. А в то, как она дышала. Как преисполнялась радости в мгновение ока. Какой по-смертному живой она была. 　　Он сам никогда не чувствовал себя живым. Даже за работой, которая ему, безусловно нравилась. Даже в тот момент, когда отдавал людям синее пламя, с которым они прежде никогда не были знакомы. 　　Небесный Кузнец влюбился и решил, что пора ему покинуть гору. 　　Но прежде того он спросил у принцессы, зачем та всё-таки явилась к нему, так далеко от дома, да ещё и в такой холод? 　　И принцесса вдруг цокнула языком, словно в самом деле забыла, зачем собиралась к Кузнецу, и выпалила: 　　— Мне нужен мячик. 　　Многие знают, что произошло после того, как принцесса вернулась домой. 　　Она принесла с собой золотой мячик, который никогда не выпускала из рук. Перепуганные родители и сёстры обнимали её так сильно, что она стала полупрозрачной, но всё это время мяч был у неё в руках. Она сжимала его в кармане, когда сидела на званых обедах, подбрасывала вверх в саду, чувствуя на себе любопытные взгляды фей, и клала под подушку каждую ночь. А потом случайно уронила в колодец. 　　С того момента всё и началось. 　　Видите ли, Небесный Кузнец не мог просто так спуститься со своей горы. Он был её узником, почти таким же, как местные грозы и молнии: уйди он к людям, тут же истаял бы вчерашним туманом или пролился завтрашним дождём. И потому он выковал себе другую тюрьму и доверился младшей королевской дочери. 　　Но потом она уронила его в колодец. И не выпрыгнул оттуда никакой лягушонок и не вытащил золотой мячик в обмен на поцелуй или вечную дружбу. Потому что это была другая история. 　　Не все знают, что стало с Небесным Кузнецом. Но каково стало без него помнят все. 　　Как вырвались молнии из его горна. Как сошла лавина на королевство у подножия его родной горы и погребла под собой множество людей. 　　И как появился Древний бог. 　　Но никто не знает, что он выполз из колодца, позабывший себя, вымоченный в промозглом смертном воздухе, лишённый света и всего, что так полюбил. 　　Никто, кроме Веры, потому что сердце из золотого мяча бьётся в её груди. 　　И ей совсем не страшно. Потому что она не одна. *** 　　Чтобы победить бога, нужно завоевать его сердце. 　　Кое-кто действует по старинке: ласковыми уговорами и томными взглядами, обещаниями, которые не собирается выполнять, цветами, конфетами и сбалансированным питанием на завтрак. А кто-то предпочитает радикальный подход и сразу же хватается за меч, секиру или хирургические ножницы. Но и тем, и тем везёт мало. Ведь сердце бога принадлежит всем. 　　Вера — Алька, Алая, как ни назови — пыталась привыкнуть к новому положению вещей. 　　Она сразу же заметила сердце Волка: раскрошенное в пыль голодными пальцами и неосторожными шагами: оно было так же прекрасно, каким она его помнила. Она сдёрнула с пояса стоявшей недалеко от неё торговки эликсирами пустую пузатую колбу и высыпала туда пепел вперемешку с конфетной пылью. Жители Белых Выселок следили за ней, как за фокусницей, а потом кинулись собирать то, что сломали, и сами. 　　Сердце самой Веры нашёл, конечно, Волк. 　　Стоило ему только скинуть шкуру и взять в ладони кричаще яркое, как барбариска или те леденцы на палочках, которые лежали у докторов в приёмной (на крайний случай), сердце, Вере захотелось петь. Или крикнуть что-нибудь глупое. Или, наконец, обвить его всем, чем она теперь только может это сделать. 　　Гэйслин оставила брата прихожанам, которые от стыда то бледнели, то покрывались алыми пятнами. Некоторые прятали по карманам зубы, застрявшие в конфетной гальке или церковной ставне. Кто-то пытался оттереть руки от застывшей патоки, но ни один не убежал в свой дом и не спрятался от последствий. В одном жители Белых Выселок были друг на друга похожи: бежали они обычно не от чего-то необъяснимого, а навстречу ему. Особенно если чувствовали за собой вину. 　　Похититель сердец, казалось, не обращал на людей, собирающих сердца, никакого внимания: сидел посреди груды железных клеток и следил за Верой, но даже руки не поднимал. 　　Собственное сердце показалось ей чересчур горячим: Волк уткнулся лбом в её лоб и шумно втянул носом воздух. 　　— Привет, — сказал он, наконец посмотрев ей в глаза — впервые после того, как они вспомнили свои имена. — Кажется, это твоё. 　　— Два сердца мне ни к чему, я ж не повелитель времени какой, — Вера улыбнулась озорно, совсем как раньше, когда придумала очередной (не особо гениальный) план. — К тому же, оно уже давно принадлежит тебе. 　　— Оно сожрёт тебя, — выдохнул похититель, качая головой. — Сожрёт и не подавится, девчонка. 　　Вера отняла руку от груди Волка, в которой теперь билось её алое, как фамилия, сердце, улыбнулась ещё шире и проглотила всё то, что осталось от сердца Грэя. 　　А потом глянула на вора и радостно возвестила: 　　— Посмотрим. 　　Она явилась из огня. А такие уходят во тьму. Вот только никто не говорит, надолго ли. 　　У неё был красный плащ. У многих девушек в начале нет ничего, кроме их одежды: меховых туфель, белого платья или ослиной шкуры. 　　У неё было чужое сердце. Но так ли это важно, когда ты — это не твоё сердце? Ты — это твои слова и твои дела, и рука в руке, и воспоминания, уже прошедшие и ещё не наступившие. 　　У неё были воспоминания, даже такие, которых ещё не случилось. И Небесному Кузнецу они пришлись по вкусу. 　　Древние молчат, но сердца на вкус — та ещё дрянь. То ли дело будущее! Сколько в нём страданий! Сколько в нём боли! Сколько криков, и мольбы, и вероятностей! Сколько жизни. 　　Вера ходит несмело, как морская принцесса. променявшая голос на ноги: только она променяла знания на способность выражать свои чувства. Так ли уж велика потеря? 　　Волк идёт рядом, его рука — на её руке. Они не говорят. Им кажется, если начнут, то их новые сердца выпрыгнут прямиком изо рта вместе со словами. 　　Гэйслин скручивает похитителя сердец сливочной тянучкой. Профессионально, словно только этим всю жизнь и занималась. И Вера бросает ей через плечо: 　　— Ганзель и Гретель, да? 　　И Гэйслии замирает на мгновение, а пото смеётся, затягивая узел. 　　— С языка сняла! *** 　　В Белых Выселках запомнят этот день как день Великого Голода. В этих землях всё рано или поздно становится Великим: будь то местный праздник или поход в соседнее село на танцы. Через много лет в церкви всё ещё будут печь песочных и сдобных чудовищ, с начинкой и без, с цветами и ракушками в качестве украшений, и за большими столами, которые выставят тут же будут спрашивать, откуда пошла такая традиция. 　　— Понятное дело, с войны, — скажут старожилы, к которым, по их скромному мнению, только и надо прислушиваться. Что понимает молодёжь? Да они даже ни разу не ночевали у зачарованных холмов! Не перепрыгивали через костры под песни о смерти! Только и делают, что рыскают по лесам в поисках волшебных дверей, да сидят в своих библиотеках. 　　А потом продолжат, даже если их об этом не попросят: 　　— Война та была не с народом из моря. И вот эти вот все уродцы — с их боевых стягов. Утонувшим богам они поклонялись, разлагающимся и полным гнили и сокровищ. Такие вот они были двоякие. 　　И тогда вспомнит кто-нибудь о Рори, спасшем их королевство, и об армии ангелов за его спиной. Настоящий герой! А настоящего героя, конечно, не едят. 　　— Конечно, Рори этот был каким-то совсем уж мягкотелым, сам-то особо не сражался, — добавит лишённая титула графиня: её род вырастал из берендеевых корней, а о тех временах только песни пели, да и то, Берендея в них не жаловали. 　　— Да всё это гнусный заговор, — ответят с другого конца стола гости, те, кто носит яркие одежды и множество часов, словно постоянно боятся опоздать и всегда хотят быть заметными в чистом поле. — Древние эти были на самом деле. Правда-правда! И сражались с ними доблестные герои. И ведьмы. Лупили их леденцами, засыпали сахарной пудрой… Отсюда и пироги. Прапрапрабабка одного нашего знакомого хранит дома клык такого чудовища. Настоящее доказательство! 　　— Неурожай в те годы был! — заголосит мельничиха. — Страшный! Вот и жрали всё подряд: и чудовищ тоже! 　　Она частенько напоминала о неурожаях: чтоб муку запасали впрок. Если сам свои дела не поправишь — никто не поправит. 　　— Это всё из-за волков! — буркнет из угла старина Хома, не зря получивший такое прозвище: говорит он всегда с набитым ртом. Над Хомой только посмеются. Скажет тоже. 　　Но все они будут по-своему правы. 　　В самый первый день Великого Года всем было очень стыдно. Всем, кроме похитителя сердец, с которого не спускала глаз Гэслин. И, может быть, сапожника, который был так беспробудно пьян, что проспал всё веселье под скамьёй в большом зале. 　　Он проснулся, когда в церковь вернулся народ, стукнулся головой о деревянные доски, а потом замер и прислушался. 　　Прямо над ним сидели близнецы, которые держали их церковку наплаву. 　　Он не мог толком понять, как к ним относиться: девчонка была, вроде, мировая, смеялась много и говорила только по делу, а брат был молчун, но с золотыми же руками. Да и как сходишь к ним в воскресенье — так и чувствуешь себя чуть ли не на пятнадцать лет моложе. Даже если мертвецки пьян. 　　— Чем ты опять думал? — говорила Гэйслин, голос которой сапожник мог узнать даже — или особенно — будучи навеселе. 　　— Тем, что мы можем остаться тут навсегда, — отвечал её брат ещё тише, чем обычно, словно сорвал голос криком. 　　— Это самый ужасный на свете план. Я знаю, что времени у тебя много… но не настолько, чтобы разбрасываться им направо и налево. 　　— Мы всегда дарим своё время людям. Каждый день. Просто мне повезло, и я могу обеспечить вторую порцию. И даже десерт. 　　В другой раз Гэйслин бы засмеялась. Но в этот всхлипнула, и это испугало сапожника даже сильнее того, что он сразу по пробуждении подумал, будто его похоронили живьём. 　　— Тебе повезло, что Вера тут, — голос Гэйс доносился словно бы из-за двери, и сапожник понял, что она уткнулась брату в одежду. — Уж она-то тебе мозги на место поставит. 　　Она не сказала, что Вера успела избавить его от участи быть рано или поздно съеденным богом. Никто другой бы не смог ему помочь, даже сама Гэйс — её поступок был бы ещё более глупым и необдуманным, — но в сказках, как известно, герои всегда появляются вовремя. 　　Сапожник бочком выполз из своего укрытия и выкатился из рядов лавочек у дальней стены, вдоль которой стояли ряды высоких подсвечников. Он уже не слышал, о чём близнецы говорили с теми, кого он не узнал: невысокой темноволосой девушкой со странной, торжествующей улыбкой, и каким-то странным молодым человеком. Что именно в нём было странного сапожник не понял — что-то, кажется, с глазами? В любом случае, стоило поговорить с Флорис и разузнать, что же он пропустил. 　　У них есть всё время мира, чтобы поговорить. И в то же время у них почти его нет. 　　Они говорят о том, что помнят последним: о стенах Башни, проваливающихся внутрь себя, о Дверях, о Законах и о том, не приснилась ли им та безумная жизнь. Для коллективной галлюцинации это что-то слишком грандиозное, но ведь со сказками никогда не угадаешь. 　　Вера говорит о деревне в лесу, о Вере Павловне, о проклятиях и о Волках. 　　Грэй говорит о сердцах, о луне и хрусте снега под лапами. 　　Они не знают, сколько прошло времени. 　　Арда знает всё с точностью до секунды, но текло ли их время так же? 　　Гэйслин говорит о том, что теперь дорога наверняка их отпустит. Ведь в Белых Выселках наконец что-то произошло. Да и все эти сердца… все эти сердца нужно вернуть их владельцам. 　　Они кидают взгляды на похитителя сердец, но тот почти не двигается — только зыркает иногда в ответ. 　　Они даже не пытаются понять, в какой истории оказались, потому что они обрушились на них разом и продолжают сыпаться то стаей, то поодиночке. 　　— Он сказал, — Грэй кивает в сторону похитителя. — Что это сердце сожрёт тебя. 　　Вера только озорно улыбается и доверительным шёпотом сообщает: 　　— Это я кормлю его. Своими видениями. 　　В глазах её тлеет уголёк потухшей божественной злобы, и Грэй думает, что остатков его сердца недостаточно. И сытости тоже. 　　Он стаскивает с одной руки железный браслет — Вера и не замечала, что он их носит. 　　— Не снимай, — просит он почти умоляюще, и у Веры перехватывает дыхание: ей страшно, а ещё она думает про обязательства. В самый что ни на есть подходящий момент. Как это происходит у волков? Что они несут к лапам своих возлюбленных, кроме крови? 　　Она вспоминает сказку, которую слышала не в Башне, а давным-давно, в детстве. Ей читали её вслух, когда она становилась особенно невыносимой и не желала засыпать. 　　Это была история вовсе не о волках. Это была история о принцессе, которая уронила золотой мячик в колодец, а в ответ получила нежеланного жениха и проблемы. И мячик, конечно, тоже. 　　У принца там был слуга, заковавший своё сердце в железо. И, раз уж они в стране, где историями выстланы дороги и напоен воздух, то разве это не хороший пример для подражания? Железо — не всегда хороший проводник. 　　И Вера принимает железный обруч со знанием того, что он будет для неё замком и ключом. *** 　　Все герои уходят во тьму. 　　Для кого-то это тьма смерти, желанная, похожая на долгожданные объятия, мягкую постель и огонь в домашнем очаге. Для кого-то это тьма вечности, из которой не найдёшь дороги, пока не совершишь подвиг, или три, или двенадцать, чтобы найти единственный свет, готовый вывести тебя к самому себе. Для кого-то это неведение, в котором забываешь себя, и всё, что сделал, и даже всё, чего уже никогда не сделаешь — и последнее хуже всего. А для кого-то тьма — это тьма. 　　Это обида, въевшаяся в кожу, подобно яду. Разочарование, съедающее, как гниль, и растущее изо дня в день. Лёгкий выход из тяжёлого положения. Лёгкий ли? 　　Когда-то Иван-царевич умер и вернулся назад. 　　Он уходил во тьму смиренно, с железом слёз на ресницах, с пустой грудной клеткой и верой в то, что теперь всё будет хорошо. Он не знал, что по его следу уже бежит Волк, ходящий тропами мёртвых, чующий живую воду и знающий медь на вкус. 　　Ибо для кого-то царство мёртвых — медное, рыжее и зелёное, ржавое и блистающее. Шпили его подпирают мёртвые небеса, которые посоперничают с живыми в красочности. Поля там мягки, покрытые плесенью и мхом, в который хочется зарыться и никогда больше не вставать. Сны там снятся такие, о каких никто не мог и мечтать. В них столько жизней, сколько никому не прожить, и каждая вторая обретает яркий до боли смысл. Реки там неподвижны и тихи, и полны времени. Песок там рыжий, как закатное солнце. 　　Звёзды всегда так близки, что можно дотронуться до них рукой и пригласить на танец, если хватит храбрости. 　　Ивану там нравилось. Он сам выбрал свой путь, оказавшись на перекрёстке у камня. На нём не было выбито предостережений и обещаний, только названия. И каждая дорога блестела в их тон: на север вела золотая, на восток — серебряная, а на запад — медная. Тут бы ему и удивиться, ведь страна его сама была северной, а шёл словно бы с юга. Но куда ещё уходить мёртвым, как не в холод и вечный свет? 　　И он свернул налево. И потерял себя. 　　Или всё-таки нашёл? 　　В медном царстве его встретили подвиги, о которых он всегда мечтал и за которые там, в прошлом, его нарекли вором. 　　Он ездил на медно-рыжем коне, который бегал быстро, как ветер, и гривой мог посоревноваться с блеском солнца. Он разговаривал с птицами, сработанными из медных листьев: внутри них горел огонь, и меж стыков просачивался пар. Он собирал яблоки в саду с железными деревьями и приносил их Смерти, а та пекла пироги и кормила своих гостей бессмертием. 　　Серый Волк сначала свернул не туда. 　　Он побывал в серебряном царстве, где вечный снег без холода и вечное утро без слепящего глаза солнца. Там он спрашивал о царевиче у ветров с серебряными бородами, у звенящих от проезжающих мимо повозок флюгеров и у Смерти с белыми волосами. 　　— Останься с нами, — сказала она ему голосом, похожим на звон церковных колокольчиков. Но Волк, конечно, отправился дальше. 　　В золотом царстве было вечное лето без жары и вечный день без палящего нещадно неба. Там он спрашивал о царевиче у водопадов из расплавленного золота, поющих о счастии быть золотыми, у лебедей с золотыми клювами, которые всегда были в шаге от своей последней песни, и у Смерти с пшенично-жёлтыми волосами. 　　— Останься с нами, — сказала она ему голосом, похожим на звон новеньких монет на чеканном дворе. Но Волк, конечно, отправился дальше. 　　Рыжеволосая Смерть встретила его в вечно осеннем лесу, где разбойники не грабили, а приглашали к костру, скрестила на груди костяные руки и сказала ему голосом, похожим на скрип несмазанных петель: 　　— Уходи, откуда пришёл. 　　Но волки,видите ли, не сдаются так просто. Смерть не могла помешать ему войти, потому что есть на свете Волк, который носит её в пасти, и она об этом слишком хорошо знает. Иногда она чувствует его зубы на своей шее. 　　Время в Медном царстве, конечно, течёт совершенно иначе. И пока Серый Волк приручал Ивана, а тот учился ему доверять, пока они искал исток Мёртвой реки, пока ждали, когда вырастут Чёрные маки на далёких Купоросных холмах, в царстве берендеевом не прошло и часа. 　　— Я не отпущу его бесчестным, — говорила Смерть, и тогда Серый Волк брал Ивана за шкирку, и они отправлялись раздавать награбленное и учиться находить прощение не тольк внутри себя, но и снаружи. 　　— Я не отпущу его беспечным. — говорила Смерть, и Серый Волк тащил Ивана в Колкий лес, к одной из местных Василис, которая шила себе армию, и они вместе узнавала о том, что может быть дорогим, а что дешёвым. 　　— Я не отпущу его бессердечным, — говорила Смерть, и Иван садился на Волка верхом, и они путешествовали по Медному царству в поисках сердец. Заглядывали на дно Ленивого моря, в каждую прогнившую грудную клетку утонувшего моряка. Рыскали по кощееву двору под его смех, но нашли лишь сундук, а в сундуке — целую зоокунсткамеру. Поднимались даже в низкие медные небеса, говорили с Птицей-Обидой, и с Вороном, и с печальной Сирин. И нигде не нашли подходящего сердца. 　　— Какая жалость, — вынесла вердикт Медная Смерть, указывая Серому Волку на дорогу, которая приведёт его обратно к камню. 　　И тогда Серый Волк достал из своей груди сердце и разломил его на две половины. 　　И Смерть поняла, что проиграла. 　　Иван до сих пор носит её с собой — половину Волчьего сердца. Она болтается в медном кулоне на его шее, высохшая и почти бесполезная. Но вторая — вторая тоже у него. За пазухой, в славно сработанном серебряном сундуке с золотым ключом. На нём столько шрамов, что и не счесть, но оно всё ещё живо — пока разносится над королевством Песнь о царевиче и его волке, о том, как они сразили Древних и прогнали их в море, о том, что волчью верность не променять на все сокровища мира. И вот оно, верное сердце, одно на двоих, ждёт своего второго рождения. Потому что ему обещали. 　　Он бродил по свету, избавляясь от последних крох сострадания, скорби, всех тех чувств, которых всегда было для него слишком много. Крал сердца и утолял чужой, вечный голод. Искал Древним дом. 　　А теперь сидит в пропахшей ванилью церкви и не может поверить глазам: на столах разложены Древние. Слоёные, сдобные, с малиновой начинкой, с маком, с орешками и изюмом вместо глаз, с расплавленными леденцами вместо сердец. 　　Какое кощунство. 　　К нему подсаживается не эта сумасшедшая смуглая девица, готовая удавить его голыми руками. И не та, которая думает, что победит бога. 　　К нему подсаживается Волк. Потому что все беды от них. Всё с них начинается и заканчивается тоже ими, и если они пропустят что-то важное, то, небось, тут же сдохнут от тоски. 　　Самое раздражающее — то, что он молчит. Сидит в шаге от него, омытый солнечным светом, пропущенным сквозь разноцветные стёкла… кто вообще позволил солнцу сиять в такой день? Разве не должно быть волка, который его проглотит? А потом Иван холодеет. Ну, конечно. Его Серому удалось бы сожрать небесное светило — но только ради какого-то высшего блага. Не понять, кто из них всё-таки больший дурак. 　　— Бог сожрёт её, — хрипит Иван, хотя хотел держать язык за зубами. — А потом и всех остальных. 　　Волк бросает на него взгляд и, хоть он не произносит ни слова, в глазах его читается вопрос: “Как сожрал тебя?” 　　Если бы у Ивана было собственное сердце, он давно стал бы когтями и щупальцами, злобой и ненавистью, вечно голодным Древним, бесформенной массой ужаса, который каждый представляет по-разному. Для кого-то Древние выглядят, как морская пучина и сотня острых в ней клыков, а для кого-то — как темнота и отсутствие в ней знакомого голоса. 　　— Ты не знаешь её, — говорит, наконец, Волк, и взгляд его тут же находит её за одним из столов, где она помогает прихожанам разложить уцелевшие сердца по уцелевшим клетках и коробкам, которые они притащили из домов: из-под обуви, пирожных и своих маленьких сокровищ. 　　Ивану хочется спросить “Знаешь ли ты её? На самом деле?”, но он уже знает ответ на этот вопрос. Узнал ещё тогда, когда отбирал у них сердца, там, в поющей о нём толпе. 　　— Что тебе обещали? — спрашивает Волк, потому что мало того, что от них все беды, мало, что они ходят тропами мёртвых, так они ещё и проницательны, как всевидящие зеркала. 　　Иван молчит. Только рука его крепче сжимает на одежде — там, где лежит сундучок с половиной верного сердца. 　　Не волчье это дело. Так он и говорит. 　　Волк щурится — его зелёные глаза на мгновение становятся жёлтыми, как молодильные, так не любимые Иваном яблоки — и вздыхает. 　　— Я знаю, что они обещают. Для этого не нужно быть Шерлоком, — Волк разводит руками, а потом понимает, что ляпнул немного не то. — В том смысле, что любые голодные всемогущества одинаковы. Привыкли ломать всё вокруг под себя. Думаешь, понравилось бы такое любому волку? 　　Иван знает ответ и на этот вопрос. Но было бы поздно. Вора никто бы уже не осудил, потому что они оба перестали бы быть собой. Другой дороги для них всё равно нет: как далеко не заходи по тропам мёртвых, указательный камень не найдёшь. Только пустоши и бесконечность. Смерть не любит, когда её обманывают. 　　— Когда её сожрут, всё будет по-моему, — обещает Иван, но не верит в это. На самом деле он давно разучился не только верить, но вообще делать хоть что-то, кроме своего бесконечного квеста. 　　— Я тоже могу ходить тропами мёртвых. Мы оба можем, — говорит Волк. — Раньше только этим и занимались. Что нам стоит пройти их и для тебя? 　　Волк — тоже серый, Иван видел это своими глазами, но серый по-другому, с маленькой буквы — ловит свою девчонку у алтаря, у которого сидит идеальная клетка для Небесного Кузнеца и его сестра, всё ещё метающая взглядом кинжалы в его сторону. 　　Они словно из старой сказки, из той, где добро побеждает, несмотря ни на что. На них больно смотреть. Иван сам жил когда-то в такой: был добром и победил зло его же оружием. Булава Небесного Кузнеца передавалась в его семье из одних окровавленных рук в другие. Хоть что-то он в той жизни не украл. 　　Волк тащит её прочь из церкви, по полосатому полу — бежевый рахат-лукум перемежается с солнечными бликами. Она идёт следом, сияющая, как ребёнок в собственный день рождения. 　　Ивану хочется плакать. Но он давно разучился и потому только крепче прижимает к себе сундучок. 　　Им нельзя помочь. Он не верит. 　　Но ему так хочется верить. *** 　　Ночь — это туча. 　　Она надвигается с востока, то абсолютно бесформенная, то как посейдоновы кони с сотней ног и хвостов, как стая ворон, решившая сожрать урожай солнечного света, вызревший за день. 　　Нет от ночи спасения. 　　Она тянется по миру впереди проклятия, обгоняет его железные корни и неутолимый аппетит, чтобы люди успели хотя бы выставить на пороге своего дома миску с приношениями. 　　Белые Выселки накрывает без предупреждения, разом: и туча, и проклятие. Железные корни беззвучно взрезают леденцовую землю, раскидывают в сторону грильяжную гальку и мармеладную траву. 　　— Нам от этого не убежать, — шепчет Вера, глядя, как громада замка поднимается из-за церкви и закрывает собой солнце. Им даже волка для этого не понадобилось. 　　— Так не побежим, — Грэй берёт её за руку, они ловят взгляды друг дружки. Ухмыляются. 　　— Как в старые-добрые, — говорит капитан Песочного отряда и размыкает железное кольцо на своём запястье. 　　То ли Небесный Кузнец, то ли бог, в которого он превратился, расправляет все свои щупальца и крылья, распахивает все глаза и вытягивает все хвосты и встречает проклятие, выросшее из сердца другого Древнего во всеоружии. *** 　　Похититель сердец попадает в самую гущу терний. Проклятие обнимает его, не слышит сердца и оставляет внутри одной из стен своего ползущего по свету замка. Иван сжимает в кулаке медный кулон и чувствует, как веки его слипаются. 　　Сон — та же смерть. 　　Иван чувствует, как железо сгибает его по своему желанию, укрывает одеялом проклятий. Он снова чувствует хоть что-то, пусть даже это холод металла. 　　Он открывает глаза на одной из лестниц: за спиной у него давно потерянный щит, на поясе — давно потерянная булава, за пазухой — половина чужого сердца. И та, вторая, высохшая и умершая, что прячется в медном кулоне, вдруг оживает. И стучит. И стучит, и стучит, словно хочет, чтобы кто-нибудь открыл уже дверь. 　　И Иван вдруг понимает: где-то среди лестниц, коридоров, поворотов и колодцев его ждёт камень, на камне — надпись, а у камня — Серый Волк. 　　Иногда царство смерти — железное, зубастое, холодное и идёт по свету, словно проклятье.