Скованные сказки

Не навек прощайся со мной, я еще тебе пригожусь.

　　Сказки любят принимать гостей. И, как любой гостеприимный хозяин, они делают всё, чтобы вы чувствовали себя, как дома. Иногда они перегибают палку. Задержись в подводном дворце дольше оговорённого срока, и навсегда останешься в нём, не ведая, что дома за это время прошло уже больше отмеренного тебе срока. Поешь лишнего на балу у королевы эльфов, и останешься там танцевать, пока не превратишься в дряхлого старика и не сможешь узнать себя в зеркале. Останься на ночь, и на утро не найдёшь входной двери: только заколоченные окна, прошитые стальными заклёпками и незапертый вход в подвал. 　　Попадёшь сюда, на родину всех историй, из другой сказки, и тебе тут же найдут место. 　　В сказках звери всегда готовы отплатить добром за добро. Пожалей одного, и однажды помощь придёт после позабытого всеми доброго поступка. Пощади утку, так любезно спустившуюся к столу, и, когда ты окажешься на костре за колдовство, сотни крыльев собьют пламя, резкие птичьи крики огласят всю площадь и оглушат судей, а острые клювы выклюют им глаза. Выпусти из капкана лисёнка, и однажды рыжая кумушка навешает на уши тюремщиков лапши, пока её племянники высвободят тебя стащенным загодя медным ключом. Отпусти пойманную в сеть черепаху, не позарившись на сверкающий самоцветами панцирь, и тебе отплатят вечной жизнью среди морского народа и браком с дочерью подводного царя. Не спеши красть чужую жизнь, бьющуюся под шерстью, перьями или чешуёй. Однажды это может спасти твою. 　　Самыми верными всегда были волки — серые, скалящиеся в темноту, с горящими глазами и жарким дыханием. В Лесу, растянувшимся на весь мир, жила Стая, в которой бежало множество должников. 　　Иногда волки выходили из леса — по одному или по двое, в поисках молодильных яблок, или старших братьев, или ласки человеческих рук, или хруста стареньких косточек. Иногда волки возвращались — к любви всей своей жизни, к детям, к блуждающим огням, освещающим чащу, или просто потому, что должны были вернуться. 　　Волков было столько же, сколько звёзд на небе, и каждый нёс в себе сердце, знающее законы долга. Сердце это можно было обязать, можно было уничтожить, а иной раз — украсть. Случалось, волк даже не замечал, что остался без сердца: только выл на луну чуть подольше, бежал чуть дальше, спал чуть меньше и пел свои песни, написанные чужой рукой. 　　Лес лежал у порога гор, на границе с королевством, был самым тёмным и самым неприступным, и такими же были его волки. Шерсть их соперничала в цвете с углём в печах, с чернилами в книгах и с самой ночью — хотя последняя всегда выигрывала. 　　Волки те были могущественнее северных ветров и сильнее великанов по ту сторону света: они охраняли границы с темнеющей бездной болот, в которых жили кровожадные боги. Узкая дорога между чёрной водой, подёрнутой ряской и покрытой отцветающими ненюфарами, цветами смерти, и чёрными пиками гор, увенчанными белыми шапками снега и тёмной шубой леса, была невидимым фронтом, тропой, с которой то и дело приходилось отскребать кровь. 　　Договор между верностью Леса и людьми горного королевства был нерушим уже многие сотни лет, с тех самых пор, как один из волков отправился в царство мёртвых за принцем людей, ведомый переполненным долгом сердцем. Тёмные щупальца древних божеств вернулись тогда в болото, а принц вернулся домой и помиловал всех волков отсюда и до самой кромки северного Леса. 　　Алька любила сказки о волках больше всех остальных историй, которые рассказывала местная старушка-бард под аккомпанемент своей маленькой лютни. Её узловатые, покрытые морщинами пальцы мелькали по струнам, как стрекозы по кувшинкам у озера, и нельзя было пройти мимо, когда Вера Пална начинала петь о тьме с запада, о доблестных воинах, закованных в золотистые панцири, о шерсти волков, лоснящейся от пота и крови, и о последнем ударе меча по сотне глаз одного из забытых богов. На этих строках музыка смолкала, и старушка издавала протяжный, такой натуральный вой, что местные привычно вертели головами — не откликнется ли настоящая стая — а потом подхватывали песню победы живой крови над мёртвой плотью. Алька радостно запрокидывала голову вместе со всеми — так, что слетал её капюшон — хотя вряд ли имела на это полное право. Но когда в воздухе висело это опьяняющее чувство победы, словно это ты выцарапал её собственноручно, а не древние герои из легенды, когда по жилам струилась сама жизнь, когда кровь кипела от возбуждения, и в ушах звенело... Разве мог бы хоть кто-нибудь сдержаться? 　　Людской вой поднимался к луне вместе с искрами от костра, и Альке казалось: появись прямо тут, на площади, древний бог с тысячей щупальцев и сотней глаз, толпа его растерзает. Может быть, среди тех, кто слушал старую Веру, были и волки: в конце концов, затеряться среди тьмы и людей для них было не сложнее, чем вступить в схватку с суевериями. Может быть, где-то в горах призраки Ивана-царевича и его Волка пробуждались, услышав переливы лютни и старую песнь о своих подвигах. Может быть, может быть, может быть... В жизни Альки было столько “может быть”, что она могла сковать себе из них доспехи, или построить дом, или разослать всем людям королевства, и при том у неё осталось бы ещё несколько. 　　Вера Пална не только пела, конечно: рассказчик из неё был едва ли не лучше, чем сочинённые в древности песни. Истории — все, кроме тех, что рассказывали об Иване — женщина складывала сама: что-то из чужих неуклюжих слов, что-то из слухов, что-то из собственных походов в лес. Она не боялась пересекать отделяющее поселение от леса поле, не колебалась, делая первый шаг под сень деревьев, и не распускала неясных слухов. Разве это не могло не вызывать уважения? 　　Кто-то выкрикнул просьбу о повторении, и толпа зашлась в ободряющем гуле. Пережить безумие силы, которое вкладывала бард в своей голос, ещё раз сродни бесплатной кружке доброго тёмного пива из лучших трактирских запасов. 　　Опьяневшие, люди продолжали выть: вой то нарастал, то снова стихал, как морская волна. Алька поправила капюшон, слетевший с головы, и улыбнулась соседям, обнажив зубы. В такой вечер радостью невозможно не делиться: кажется, ещё немного, и она просто убьёт любого, кто осмелится запереть её в клетке собственного тела. От неё не шарахались. Все узнавали её плащ, потому что ни у кого не было такого же. Ей невозможно было скрыться в толпе, но сейчас это было и не нужно. Соседка справа, дородная тётушка с бутылкой молока в руках, улыбнулась девушке в ответ. Какой-то мужчина в порыве чувств обнял их обоих за плечи и гаркнул что-то неразборчивое в уши. Женщина засмеялась, протянула ему бутылку, и Алька засмеялась тоже, потому что так было правильно. 　　Вера Пална затянула Песнь об Иване и Волке ещё раз. Толпа одобрительно завыла, чуть не оглушив Альку, которая на этот раз не подхватила общий вой, а просто прислушалась к шуму и стуку сердец, бьющихся в хаотический унисон, из которого тоже складывалась мелодия. 　　Повсюду сверкали улыбки и клыки, отовсюду раздавался вой, а поверх всего — песня старухи с лютней, которую не заглушил бы даже рёв всей Стаи. По крайней мере, очень хотелось в этом верить. 　　Алька ловила чужие взгляды — бесстрастные, весёлые, и парочку внимательных — и ликовала. В такие моменты про всю кучу “может быть” можно было не вспоминать. Они была так же важны, как завтрашние дела, как обещания, которые никто не собирался выполнять. Толпа на мгновение превратилась в Стаю: наверное, в этом и была особая бардовская магия, способность объединять тех, кто вчера ругался из-за цен на редьку, а завтра столкнётся в пабе и не вспомнит, что однажды выл под одной луной о чужой победе. 　　Из всех зверей в Лесу самыми верными были волки. И память их была самой долгой. 　　Было время, когда Алька думала, что она принадлежит Стае. В её крови пели древние песни, ей снились волчьи глаза, и иногда она точно знала, что ждёт завтра того или иного человека. Алька представляла, как набрасывает на плечи волчью шкуру, встаёт на четыре лапы и мчится в Лес, растворяясь в ночи. Её шкура обязательно была бы такой же тёмной, как дубовая кора, смешанная с темнотой. Почему-то это казалось ей правильным. 　　Но бывали и дни, когда Алька просыпалась в слезах и молилась, чтобы ничто и никогда не выдало бы в ней волка. От воя у неё ныли зубы, и руки чесались от одного представления о том, что из-под кожи прорастет шерсть, и ей придётся рвать добычу когтями и пить живую горячую кровь. 　　В такие утра, в тяжёлые утра, в доме Альки оказывалась Вера Пална и напевала ей песнь о дожде, застревающем между когтей. В ней говорилось о волчонке, который не знал, что надвигается война, который мечтал стать человеком только для того, чтобы не сражаться и никогда не слышать предсмертных криков. Странно, но это помогало Альке вспомнить, что она — самая обычная, разве что чуть-чуть потерянная — и с целым балластом “может быть”. 　　Старушка шамкала беззубым ртом — утром она не успевала вставить выпиленную из цельной кости какого-то древнего чудовища челюсть — и уверяла Альку в том, что волком она быть никак не может. Разве что принцессой далёкого королевства, которую занесло сюда проклятием, или дочерью волшебника, практикующего телепортацию, или даже подменышем, который надоел малому народцу, и те решили вернуть её вв мир людей, да только поздно опомнились. 　　Она может быть кем угодно, но только не волком, потому что волчью кровь здесь научились распознавать давным-давно. У старой Веры было на такие вещи чутьё. 　　Альку нашли у самой кромки леса — завёрнутую в алый плащ испуганную девчонку, которая помнила только зелёные двери и мельницу, которая перемалывала звёзды. Имя ей дали в честь плаща, с которым она с тех пор не расставалась, а жалеть и сторониться стали после того, как узнали, что иногда она может предсказывать нерадостное будущее. 　　Говорили, что это проклятие, говорили, что в этом виноваты древние боги. Много чего говорили об Альке, да только всё втихую, пока никто не слышит, пока не совестно перед самим собой и соседями. 　　Все, как один, жители селения у самого Леса, решили, что стоит держаться от неё подальше — вдруг и вправду проклятье. Только Вера, местная сказительница, её не боялась, и других в подобном отношении стыдила. Алька пряталась в толпе, когда Вера Пална пела — так её почти никто не замечал. Так и жила, почти не помня себя и жадно впитывая сказки о тех, кого то боялась, то уважала. 　　Вокруг Альки легенда обернулась так же плотно, как её алый плащ: не снять без заколдованных на такой случай ножниц или волшебного меча-кладенца. Говорили, что она явилась из самого сердца леса, но не из чернильной тьмы, откуда выходят все волки, и не из небесного колодца, откуда появляются фэйри и птицы, несущие на своих крыльях вести со всего света, а из пламенного горнила под скалой, откуда возвращаются все краденые люди. Они не помнили, у какого времени их забрали — потому что им не позволяли или потому, что не хотели сам — и были так же потеряны, как не желающие взрослеть мальчишки. Такие появлялись не только в лесу: некоторых снимали с башен, откуда они пытались позвонить, чтобы кто-нибудь услышал и пришёл на помощь; других доставали из-под колёс вовремя остановившихся колесниц, третьих провожали прямиком к ведуньям, ибо те рассказывали о каких-то железных чудовищах, о письмах, летящих по воздуху без крыльев, словно по волшебству, и о таком волшебстве, которым не владела ни одна фея, ни один варлок и ни одна злая или добрая королева. 　　“Она явилась из огня”, — говорили об Альке. — “А такие уходят во тьму”. Так и случилось. 　　В людском поселении праздновали середину лета. 　　Над площадью лилась песня, такая старая, что её помнили, наверное, даже поверженные тёмные боги. 　　А потом разлетелся по ветру настоящий вой. 　　От него по телу побежали мурашки, песня оборвалась, и царившее в толпе безумие мгновенно сменилось недоумевающей тишиной. 　　Этот вой был не победным кличем. Этот вой был не выражением радости, которую не сдержать. Этот вой был вопросом, звеневшим старыми долгами, страшными долгами, платой, которую могли потребовать те, кто однажды вас пощадили. 　　Вой пронёсся над поляной и затих, запутавшись в зарослях орешника. Поднялась со своего места Вера Пална, приложила ладонь ко лбу и сощурила глаза, ничуть не подслеповатые, а такие же зоркие, как в юности. 　　Но даже она не заметила, как из лесной темноты выскочили на свет тени, быстрые и ничем не отличимые от людей. Они смешались с толпой и взвыли, подняв головы: вой их был теперь похож на человеческий, и его подхватили все, и имя самого первого Волка прокатилось над развернувшимся на площади праздником. *** 　　Алька проснулась не от солнечных лучей, бивших прямо в лицо, не от привычных кошмаров, и даже не от вылитого на голову кувшина воды — последний трюк частенько проворачивала Вера Пална, если девушка слишком уж засыпалась. 　　Она проснулась от того, что в утреннем шуме чего-то не хватало. 　　За окном дребезжали тачанки молочника и тех, кто убирал площадь после гуляний. Звенели ещё не снятые украшения из красного стекла. Переругивались проснувшиеся, смеялись непьющие, ворчали те, кто никак не мог поднять свою словно налитую чугуном голову с сеновала. Кудахтали соседские куры. Соседская кошка так громко урчала, сидя на столбике забора и наблюдая за пёстрыми птицами, что её было слышно даже с чуть приоткрытыми ставнями. 　　Вроде бы, всё было в порядке. Голова немного побаливала, но это было закономерно: ночью кто-то всё-таки смог уговорить Альку попробовать образцы местного чудодейственного варева. Этот кто-то обещал, что на вкус оно будет, как звёзды — и не обманул. Звёзды действительно плясали на языке Альки, потом перед глазами, а потом перевернули небо вверх тормашками. 　　Приоткрыв глаза, девушка обнаружила на столике огромную деревянную кружку и пришпиленную к ней записку. 　　Встать удалось почти без происшествий, хотя поначалу ноги решили, что их обладательница ступила на палубу корабля с сильной качкой. 　　Почерк на записке был незнакомый, совсем не похожий на завитушечные шедевры Веры Палны. 　　“Выпей меня”, значилось на клочке пергамента. Алька недоверчиво понюхала прозрачную жидкость и поднесла кружку ко рту. 　　Вода. 　　Нужно было поблагодарить того, кто, по всей видимости, помог Альке добраться домой. Вспомнить бы ещё хоть что-то, кроме оглушающего воя в ушах, крутящихся в воздухе алых ленточек и звёзд на языке. 　　Девушка вздохнула и в несколько глотков осушила деревянную тару. Кружка громко стукнулась о стол — рассчитывать силу тоже пока было трудновато. По всему выходило, что празднование воистину удалось. 　　Она вышла на ступени крыльца и запахнула свой алый плащ. Жители деревни лениво переговаривались: дед Размай катил куда-то в сторону реки преогромное деревянное колесо с погнутой спицей, ватага девчонок крутилась рядом, и каждая норовила достать до сломанной спицы прутиком. Обычное утро деревеньки на краю Леса. Разве что слегка туманное, и туман этот висит не над домами, а прямо в голове. 　　Алька потянулась и сощурила глаза, поглядев на выглядывающее из-за розовых облаков солнце. Чудесный день. Кажется, и ночь была чудесная, со всеми этими песнями, воем, танцами и улыбками. 　　Девушка опустилась на верхнюю ступеньку и прислушалась. 　　Всё-таки чего-то не хватало. 　　Плащ на месте. 　　Солнце на месте. 　　Мысли придут в порядок, да и не в них дело. 　　Казалось, что кто-то должно был петь, но Алька то ли оглохла, то ли песня действительно больше не звучала. 　　Она окинула взглядом утопавший в солнечных лучах пейзаж ещё раз — всех этих торопящихся и в то же время не до конца проснувшихся людей, золочёные макушки деревьев, темнеющий массив Леса, упираюшийся в горизонт — и вдруг поняла. 　　В её груди царила тишина. 　　Алька ничего не чувствовала. Ни желания вскочить и ринуться навстречу рассвету, или помочь Размаю, или забежать к Вере и промурлыкать пару песен, или улыбнуться. 　　В другой раз она бы испугалась. Или разозлилась. Или всё это вместе. 　　Но не сейчас. 　　Кто бы не проводил её до дома — она вспомнила только странную улыбку, но чем именно странную, понять никак не могла — благодарить его не стоило. 　　Ведь этот кто-то украл у неё сердце. 　　 　　 　　Сердца волков полны долга и того, что недоступно человеческому пониманию. Сердца людей наполнены жадностью, которая уживается с восхищением, страхом, храбростью, завистью, нежностью... Сердца людей — хаос, от которого мало толку. Чистая преданность — это вам не кавардак, в котором невозможно разобраться без чьего-нибудь руководства, желательно, самого обладателя этого кавардака. Волков понять было куда легче. 　　Сердца крали так редко, что Алька никогда не встречала бессердечных людей, зато слышала о них от Веры Палны и неизменно ужасалась. Без сердца — это хуже, чем без ноги или руки. Без сердца — значит, что ты уже никогда не улыбнёшься, глядя на солнечный свет. А если и улыбнёшься, то просто по привычке — в груди-то нет того тепла, которое замирает от восторга, нет биения жизненного мотива, только и осталось, что кусок мяса, перегоняющий кровь, и больше ничего. 　　Кому могло понадобиться глупое девичье сердце, которое почти ничего не помнило о своём прошлом? Неужели Алька и вправду была Волком, как мечтала, и в груди у неё билась концентрированная преданность, способная разогнать лесной мрак? 　　Быть того не может. Вера Пална уже столько раз сказала, что давно бы распознала волка. Так что глупости это. 　　Тогда... Зачем? 　　Ноги сами привели Альку к низенькой избушке, в которой старушка-бард обычно дремала днём: солнце лилось сквоз резные ставни и выводило на пыльном полу узоры, в которых Вера могла углядеть пару новых строф. 　　Она открыла дверь — без стука — и тут же нос к носу столкнулась с воришкой. 　　 *** 　　Среди отвесных скал Деревянных гор жили волки, чья шерсть соперничала в цветистости с перьями птиц, мигрирующих на юг. Были там волки красные, и волки белые, волки прозрачные, и волки серые — не ночная армия, но армия света, хранившая границы вражеского бессилия. 　　Все знали, что в их сердцах верность пылала не так ярко, как у зверей с тёмной шкурой — но это было вовсе не так. Свет всегда кажется ярче в сравнении с тьмой. Но если твоя шкура цвета тумана или цвета самого пламени — тут уже легче ошибиться. 　　У волков были волчьи имена, которые не так-то просто выговорить человеческим горлом: в вое их песен слышались прозвания предков, чествование всех, кто когда-то отдал свою жизнь долгу. И громче всех — имя волка, несущего в пасти воду живую и мёртвую. 　　У корней Деревянных гор спало множество волков: в шрамах, с истёртыми лапами, забитых, брошенных или самоуверенных. И один из них был самым непримечательным — серым. 　　От ночных волков слышал он насмешки, а от рыжих — шёпот, который никак нельзя было разобрать. И только один из белых волков, заработавший множество шрамов, всегда приходил с утешениями. 　　Он рассказывал о том, чего лесная тьма уже не помнила: тот Волк, чьё имя выли громче всех, который когда-то зажёг первый огонь верности, тоже был серым, как утренний туман и волны северного океана. 　　 　　У многих волков под шкурами живёт человек, который смешно воет и чьи клыки и когти совсем не так смертоносны, но не всякий умеет его выпускать. Тот серый непримечательный волк, как и почти вся “цветная стая”, скидывал шкуру при каждом удобном случае. 　　Люди казались загадкой похлеще невидимых границ или того, почему древних врагов называли “богами”. И волки, по природе своей не только верные, но и любопытные, старались эту тайну разгадать. 　　Они спускались к корням лесных гор, выходили из тёмных глубин леса и прятались в людской толпе. Наблюдательные могли заметить мелькающие иногда хвосты, или жёлтый блеск глаз, или клыки, из-за которых слова иногда становились слишком грубыми, но редко кто сообщал об этом вслух. Мало ли что может показаться в неверном свете факелов и костров? Мало ли какие шутки может сыграть расползающаяся из Леса тьма? Да и нравилось людям думать, что чудеса могут быть всего лишь в одном небольшом шаге, совсем близко — зачем же узнавать наверняка? Порушенные иллюзии — всегда горе. 　　 　　 　　Никто не заметил, как они стали частью толпы. Наверное, не стоило даже отвлекать их воем — опьянённые счастьем и праздничной атмосферой, люди приняли бы в свой круг любых гостей. 　　Серый впечатался плечом в один из расставленных по периметру площади бочонков и остановился. Один из жителей деревни прошёл к бочонку с огромной деревянной кружкой в руке, подмигнул замершему в тени пареньку и крутанул золотистый кран. От тёмно-алой жидкости, в которой отражался свет факелов и костра, пахло ягодами, травой и чем-то очень весёлым. 　　Серый облизнулся, сам того не заметив и мужчина со смехом всучил ему наполненную кружку, чуть не расплескав её содержимое. 　　Красное веселье обожгло горло, уютно свернулось калачиком внутри живота и растворило узел страха. Мимо пробежал один из рыжих волков с ухмылкой до ушей и хлопнул Серого по плечу. 　　Петь вместе с людьми было до безумия странно: многие из них не попадали в ноты, но, казалось, это никого не заботит. Главное — старание. Главное, что все они здесь, вместе: вместе пьют, вместе веселятся и вместе греются у костров. 　　Алые капли пьянящего напитка походили на драгоценные камни. Серый с удивлением рассматривал их, собравшихся на кожаной седельной сумке, куда сам и опрокинул половину кружки. Хозяина сумки нигде не было видно, хотя её содержимое волка вовсе не интересовало: гораздо интереснее было наблюдать за узорами, которые рисовали красные линии на бежевой коже. 　　Серого втягивали в танец: он топтался неловко на месте, а потом ловил ритм, и радостно выл на повисшую в небе луну. Серому протягивали кружки, его хлопали по плечу, ловили, если он спотыкался, и никому дела не было до того, кто он и откуда взялся. Это опьяняло ещё больше: цвет шкуры здесь, в толпе людей, ничего не значил. 　　 　　Сначала Серый заметил алый плащ, который в свете костра казался почти оранжевым, и только после — внимательно следящие за ним глаза, зелёные, совсем не похожие на его собственные. В них зелень была тёмной и глубокой, как чаща Леса. Он мог бы смотреть в них бесконечно долго — и однажды даже заметить отблески игнес фатуи, без которых не могла обойтись ни одна чащоба. 　　Она подошла первой — несколько ровных шагов, лёгкая улыбка на губах — протянула руку и произнесла: 　　— Алька. 　　Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять — это её имя. 　　— Серый, — выдавил он, непривычно протягивая вперёд руку.. 　　Её брови поднялись вверх. 　　— Вот так просто? Серый? 　　— Вот так просто, — он широко улыбнулся. Ладонь её на ощупь была почти горячей. 　　После были искры, поднимающиеся в темноту небес и превращающиеся в звёзды, горячее вино, ударяющее в голову, отдавленные ступни и дикий восторг, сравнимый, разве что, с той радостью, которая рождалась, если бежать бесконечно долго с горы, по колено в сугробах и ловить языком снежинки. 　　Алька никогда не видела снега вблизи — или не помнила, что видела — и Серый пытался объяснить ей, каким колючим и одновременно с тем успокаивающим он бывает. Каково это: вдавливать свои следы в хрустящий покров, слушать вой метели и фыркать, и ёжиться от холода, и дрожать от ожидания чудес. Почему-то снег у него всегда ассоциировался с чудесами: словно в каждом сугробе можно было найти вход в другой, неизвестный мир, или встретиться с Девой Льдов, которая поцелует в нос и окрасит шкуру белым. 　　Он никак не мог остановиться: размахивал руками, убегал за свежими порциями варева, тянул новую знакомую танцевать, хоть и сам не особо умел это делать. Над их головами лились мелодии барда, древние сказания звенели в темноте, страхи сгорали в свете костров, и Серому не хотелось, чтобы эта ночь когда-нибудь заканчивалась. 　　Он не помнил, когда ему вдруг стало всё равно. 　　 　　*** 　　 　　Глаза у воришки были зелёными: не такими, как у самой Альки, а насыщенными, цвета весенней листвы. В них смотреть бы бесконечно долго и видеть собственное отражение. Ей показалось, всего на пару мгновений, что в груди снова застучало, и часы её жизни ожили... Но наваждение исчезло, стоило ей только отвести взгляд. 　　Вера Пална стояла позади него, словно тень. 　　Алька наклонилась и прошмыгнула внутрь избы, схватив вора за руку. 　　— Ты, — прошипела она. — Верни моё сердце. 　　Серый — она вспомнила, так он назвался, не именем даже — выглядел, словно его стукнули по голове чем-то тяжёлым. Его зелёные глаза на миг потемнели, и Алька почти пожалела о своих словах. Почти — потому что, конечно, по-настоящему ей бы уже ни за что не удалось это сделать. 　　— Значит, и ты тоже, — выдохнула Вера, тяжело оседая на деревянную лавку, протянувшуюся от двери до окна. Она поймала взгляд Альки, чуть сощурила глаза, а потом помотала головой. — Что ж деется-то... 　　— Тоже?.. — девушка повернулась к Серому, скользнула взглядом по его застывшему лицу... Тоже. 　　Она разжала пальцы. 　　В передней горнице маленькой бардовой избушки тикали час. Отмеряли секунду за секундой, ждали часа, когда можно будет выпустить на волю металлическую кукушку. И тогда у неё можно будет в шутку спросить, сколько же жить осталось. 　　— Я думал, ты ещё нескоро проснёшься, — голос у Серого чуть хрипел — не иначе последствия вчерашней гулянки. Вроде бы, они пели. И разговаривали. И даже... Танцевали? 　　Алька чуть наклонила голову, чтобы исподтишка рассмотреть нового знакомого. Ведь она только и помнила, что улыбку. 　　Высокий, немного нескладный, тёмные патлатые волосы с проседью на висках, и что-то такое... звериное в позе. Зелёные, как летние луга, глаза. Улыбка, в чём-то неправильная, какая-то слишком... хищная. 　　И Алька вдруг поняла. 　　— Ты — волк. Ты правда волк? Настоящий? Как в историях? 　　— Алька... — начала была Вера Пална, опершись руками о лавку, и тут Серый обернулся. 　　Алька и представить себе не могла, что это происходит так... обычно. Никакого яркого света, никаких магических вспышек, воя ветра или грома в отдалении. Показалось, словно фигуру человека на миг объял туман, самый обыкновенный, и, стоило моргнуть, как на его месте уже упирался всеми четырьмя лапами в пол огромный косматый волк. Серый, как этот самый туман. С жёлтыми глазами, в которым, вот ведь странно, проскальзывала зелень человеческого взгляда. 　　Когти, тёмные и наверняка острые. Уши, которые так и хотелось потрепать — Алька почти протянула руку, но вовремя остановилась. И шкура, от которой пахло дождём, лесом, зверем, конечно, и чем-то ещё, чего девушка не могла назвать. Чем-то почти знакомым. Чем-то алым. 　　Секунда — и на месте волка вновь человек, в одежде с чужого плеча и с зелёными глазами, в которых теперь без труда угадывалось золото другого взгляда. 　　Каково это — смотреть на мир двумя парами глаз? Многое ли это меняет? Может, у него и вправду две точки зрения на любое происшествие. Может, так гораздо легче понимать мир. 　　— Я слышу его, — в его голосе сквозила тень удивления. Воспоминание о нём. — Слышу, как оно поёт, как бьётся о клетку. Как удаляется всё дальше и дальше отсюда. 　　Алька увидела в зелёных глазах правду — такую, какую видела только в своих странных снах о бесконечных коридорах, звоне ключей и хрупкой тревоге. 　　— Твоё сердце, — уточнил Серый и повернулся к Вере. — Так бывает? 　　Сказительница нахмурила брови. 　　— Есть старые песни о тех, кто слышит чужую жизнь. Не о волках, правда, но всё же есть. 　　— Я его найду, — Серый весь подобрался и выпрямился, расправил плечи — стал вдруг ещё выше, чем казался раньше. — Найду его и принесу обратно. 　　— Откуда мне знать, что ты не врёшь? — Алька вспылила, но совсем не так, как прежде, только голос повысить и смогла. Она бы вывернула все несуществующие карманы, заставила бы показать тайник, добилась бы от него чего угодно — если б не была уверена в том, что Серый не был вором. Стал бы вор дожидаться её? Давно бы сбежал с награбленным. Стал бы вор вот так запросто подтверждать свою истинную личину? Стал бы волк красть? Умеют ли те, в ком живёт древняя преданность, обманывать и вредить ради корысти? 　　Серый выдохнул и опустил голову. Если бы он сейчас был волком, то уши его прижались бы к голове. 　　— Я не вру, — он взял руку Альки в свою и прижал её к собственной груди. 　　Она снова почуяла её, еле слышную мелодию собственной жизни, а потом — только тишину. Пугающую и пустую, почти абсолютную. Под её ладонью зияла пропасть: точно такой же комок плоти, который всё ещё перекачивал кровь, но уже ничего в себе не несёт — ни радости, ни горя, ни преданности. 　　Алька отняла руку от шершавой ткани рубашки Серого. 　　Конечно, он не врал. Интересно, бессердечные вообще умеют это делать? 　　 　　— Я пойду с ним, — Алька глядела в окно, на серого волка, которого окружила стайка девчонок. Покинув избу Веры Палны, он не ушёл — остался сидеть на дровнике, словно ждал чего-то. Он пытался улыбнуться детям, но дружелюбие превращалось в зловещую ухмылку, и они тут же отпрянули. — Какая жизнь без сердца? 　　— И ты веришь ему? Веришь, что он действительно слышит биение твоего сердца? Чует его кровавый запах? — Вера Пална положила свои сухие дрожащие ладони на руки девушки, которая стала ей родной. 　　— Кто бы не поверил Серому волку? — прежняя Алька усмехнулась бы, а нынешняя только и смогла, что чуть приподнять брови. — К тому же... Я видела. 　　— Видела? — Вера вскинулась. — Что же? 　　— Как мы его найдём. Думала, что это просто сон, но теперь... 　　Вера Пална облегчённо вздохнула. 　　— Иди. И обязательно возвращайся. 　　Объятия у сказительницы оказались на удивление крепкими — может, оттого, что были прощальными. 　　Алька кивнула и вышла за дверь, не оглядываясь. Почему-то ей это казалось важным — не оглядываться. 　　Наверное, её должно было взволновать то, как легко далась ей ложь. Хотя теперь всё будет даваться ей легко: никаких угрызений совести, никакой жалости. Только и осталось, что дорога. 　　 　　Серый вскочил с места и улыбнулся — на этот раз у него получилось гораздо лучше. Видимо, всё дело в тренировках. 　　— Ты не ушёл, — протянула Алька, поправляя свой алый плащ. 　　— Решил подождать. Глупо, конечно, но... 　　— Но?.. 　　— Но я знал, что ты пойдёшь следом. И... 　　— И?.. 　　Это становилось смешным. И она бы наверняка засмеялась, если бы могла. 　　— И рядом с тобой мне как-то... легче. 　　Алька фыркнула. Волку, самому настоящему, рядом с ней легко. Будет о чём детям рассказать. 　　— Вчера тоже было легче? 　　И опять это чуть виноватое выражение лица. С опущенными к голове ушами, которых не увидеть. 　　— И вчера тоже, — наконец, выдавил Серый. 　　Алька почти почувствовала, как кровь приливает к щекам — но разве бессердечные умеют смущаться? 　　— Я помню того, от кого пахло как-то странно... Тогда не придал значения, а теперь... — парень пожал плечами, словно и не заметил, как горит у Альки лицо. 　　— Чем же? — Альке до безумия хотелось повторить недоумевающий жест. Удивительно глупая получилась бы выходка. 　　— Болотом, — ответил волк и вдруг зевнул, обнажив клыки, которые моментально выдавали в нём хранителя границ. 　　Болотом. Безжалостной топью, из которой тянут свои щупальца боги. То, что снится в кошмарах всем живущим в тени Деревянных гор. 　　— Тогда моё сердце... Там? 　　Серый помотал головой и повернул голову в сторону Леса. Тоже темного, со своими, звериными богами, которые, разве что, не хотят уничтожить всё вокруг. 　　— Значит, в Лесу. 　　— Значит, в Лесу, — повторил он почти обречённо. 　　 　　Они исчезли в темноте через пару часов, после того, как Алька упаковала с собой кое-какие вещички и немного еды. Готовиться к приключениям она не умела: все её приключения были в забытом прошлом и в неизвестном будущем. Рядом с волком, которого она встретила прошлой ночью и которому хотелось верить. Словно она знала его с рождения. Или нет, не так — целую жизнь назад. 　　А, может, и вправду знала. У Леса злобные шутки. Может, потому она и оказалась на его краю, завёрнутая в алый плащ, без имени и без воспоминаний. Серый тоже был одним из её “может быть”. 　　— Это странный вопрос, но скажи, — храбрость никогда не была её сильной стороной, но она всё-таки смогла задать вопрос, — ты никогда не встречал меня прежде? 　　— Ночью ты меня об этом спросила. И я подавился вином. Не очень хорошо получилось. Тогда я попытался ответить, что нет, никогда не видел прежде. 　　— А теперь? 　　— А теперь кажется, что знаю тебя. Не одну ночь, а... давно, понимаешь? 　　Алька понимала. Но всё равно помотала головой. 　　— Странное чувство. Наверное, это и называют... 　　В груди что-то стукнуло. Что-то, что у неё украли. 　　— ...нет, ничего. Просто странное, — пожал плечами волк и обернулся. 　　Теперь он бежал чуть впереди, то и дело останавливаясь и подёргивая ушами: видимо, слушал песню алькиного сердца. Интересно, далеко успел убежать похититель? Смогут ли они вообще его поймать? 　　Алька помотала головой и прибавила шагу. Из поселения в Лес вело несколько троп, и пока они шли по одной из таких, достаточно широкой и удобной. Если бы не тишина в груди, можно было бы подумать, что это просто приятная прогулка. *** Чужие сердца приятно жгли кожу, стоило только взять их в руку, даже самые неуёмные, которые никак не могли смириться с тем, что теперь их окружает не привычная костяная и мясная клетка, а обычная, для птиц. 　　Они были такими разными — любо-дорого посмотреть. Ни одного похожего: даже из тех, в которых ярче всего сияла верность. Ох уж эти волчьи сердца: в них и места-то остаётся только для одного существа. Что может быть грустнее, когда любовь всей жизни действительно существует? Никаких вариантов. Никакого разнообразия. Одно и то же лицо, изо дня в день. Любой бы свихнулся. 　　Странные волчьи сердца. Не горячие и не холодные, то тусклые, то светящиеся так, что впору закрываться от них рукой. Воющие на разный лад, еле слышно, потому что в полный голос без мясной клетки никак не попоёшь. 　　Это, с синими прожилками, было когда-то сердцем торговца. Даже среди зверья есть свои купцы: путешествуют с деревянной тележкой, сами в неё впрягаются и торгуют тем, чего не достать в Лесу: трещотками, леденцами, расшитыми платками, крошечными флюгерами, которые иные звериные модницы любят в причёсках носить. Железо, в конце концов, действительно спасает от малого народца. 　　А вот это, запертое на несколько засовов, принадлежало старому волку, повидавшему так много, что и на несколько жизней хватит. Всё покрытое шрамами, но ещё живое, и верности в нём вдвое больше, чем в любом другом. Ценный экземпляр. 　　Или то, похожее на игнес фатуи, болотный огонёк заблудшей души. Наверняка его обладателю суждено было стать им и заманивать путников в непроходимый терновник или болотные ямы, к белоснежным лепесткам ненюфаров, цветов смерти. Беспокойно мечется по клетке, норовит пролезть сквозь прутья да куда уж ему! 　　А в самой маленькой клетушке болтающейся на шее, смиренно билось маленькое расколотое сердечко, совсем тусклое. Самая желанная добыча, на которую никогда не надоедало смотреть. Его обладатель всё ещё влачил своё жалкое существование среди смертных, не понимая, что же пошло не так. 　　Никто не смеет отвергать похитителя сердец. 　　Свежие сердца горели ярко и бились громче остальных, особенно одно, небольшое, фиглярски красное и совсем не интересное. Хозяйка у него тоже была совсем не интересная: слабая от алкоголя, ловившая каждое слово, легковерная, как дитя. Только звучало оно уж больно громко, а если передвинуть поближе к по-пьяному воющим невпопад волчьим, тоже из недавнего улова, то ещё громкости прибавляло и било в глаза алым всполохами. Прямо как рассветное солнце, внезапно выглянувшее из-за утренних серых туч. 　　Сердца почти ничего не весили, а вот клетки для них, железные, сработанные на славу, собственными руками, были ох как тяжелы. И путь предстоял неблизкий. 　　Но и в дороге, даже такой трудной, есть свои прелести. 　　Можно приноровиться шагать под ритм сердечного хора. Можно посмотреть, как бессмысленно трепыхается сердечко на цепочке. А можно затянуть собственный мотивчик и просто переставлять ноги, ни в коем случае не считая шаги. 　　Работы ещё так много, и солнце ещё высоко. Когда-нибудь оно скатится вниз, расколется, прямо как чьё-то сердце и потухнет. 　　То-то будет потеха. 　　 *** 　　Девушка и волк шли уже добрую половину дня: в основном в молчании, словно за прошлую ночь наговорились вдоволь. Когда Алька присела перекусить, волк исчез в лесном полумраке — видимо, тоже потрапезничать. Она представила, как волчьи зубы рвут чужую податливую плоть, как вгрызаются глубже, как серая шерсть окрашивается красным... отложила кусок хлеба в сторону, потеряв всякий аппетит. А волк вернулся чуть позже с горстью орехов за пазухой и ветками брусники в руках и разделил свою добычу по-братски. 　　Алька грыза орехи в великой задумчивости: волки отчего-то были совсем не такими, какими она их представляла, слушая древние песни Веры Палны. Серый не тянул на великого воина: даже в своём волчьем обличьи он, скорее, походил на дружелюбную дворнягу из соседнего села, готовую ради косточки показать пару фокусов. 　　После обеда они вышли на поляну, отделённую от остального леса широким грибным кругом. Такие называли “ведьминскими”, хотя жили за ними обычно представители малого народца, волшебные до мозга костей. Ведьмы — больше человеческий удел. Алька подозревала, что Веру Палну можно было назвать ведьмой, в каком-то смысле. Всё-таки своими песнями она могла заворожить. Стоит только крикнуть в праздничную толпу что-нибудь воинственное, вроде “В соседней деревне трава зеленее!”, как люди тут же ринутся сводить счёт с лужайками соседей. Чтоб неповадно было. 　　Серый обернулся, подошёл к краю грибной цепи и присел на корточки. 　　Грибы, рыжие, на тоненьких ножках, потянулись к его протянутой руке, а он даже не отпрянул. Алька моментально оказалась рядом и махнула ногой. Грибные шляпки покорно спрятались обратно. 　　— Ты чего творишь? Затянут в круг, и будешь на балу у королевы фей танцевать целую вечность. 　　Волк посмотрел на девушку, как на умалишённую. 　　— С чего бы? 　　— А то я не знаю, что эти “ведьмины круги” творят. И двери в деревьях. 　　— Двери... в деревьях? 　　То ли не понимал, то ли умело прикидывался. Алька знала слишком много песен о том, как смертные, позарившись на еду бессмертных, пропадали в волшебной стране по ту сторону всего, и возвращались в постаревший на пару сотен лет мир, в котором не осталось для них ничего родного. Только смерть. 　　Ещё одно алькино “может быть”. 　　— Вырезанные в деревьях. Маленькие, красивые и очень опасные. Ну что ты так смотришь? 　　На губах Серого промелькнула тень улыбки. 　　— Двери. В деревьях. 　　Алька упёрла руки в бока. 　　— А за ними — страна фей. В которой один день за сто наших лет. И... 　　Волк улыбался, сверкая зубами. В зелёных глазах его плясали искорки веселья. В груди его не билась песнь сердца, но, будь она там, он непременно бы расхохотался. 　　— Я начинаю подозревать, что не все сказки — правда. 　　Серый покачал головой. 　　— Малый народец действительно очень опасен. Но... двери? В деревьях? Да здешние деревья скорее отправят фей в бессрочную ссылку под корни, чем позволят им вырезать в своей коре какие-то там двери. 　　Алька покосилась на ближайшую берёзу. Та тихонько шелестела листьями и, в целом, выглядела довольно мирно. Но мало ли что было на её деревянном уме? Похоже, теперь придётся постоянно оглядываться. 　　Серый словно прочёл её мысли: 　　— Нас они не тронут. До тех пор, пока мы не вздумаем вырезать парочку дверей. 　　— Ты какой-то совершенно невыносимый, — Алька почти не изменилась в лице, но гордиться тут было особо нечем. — Как я могла с тобой целую ночь болтать? 　　— Ну, болтал в основном я. 　　— О, да, это много объясняет. Не то чтобы я хороший слушатель. 　　— Довольно неплохой, — Серый поднялся и проследил глазами за грибной дорожкой, которая исчезала за кустами орешника неподалёку. — Придётся идти в обход. 　　— То есть, “ведьмины круги” всё-таки опасны. 　　— Но не так, как тебе кажется. 　　Девушка решила не спрашивать, что он имеет в виду. На самом деле, ей было почти всё равно. 　　— Видишь вон ту рябину? — волк указал за грибную дорожку, туда, где клочками лежал бурый мох, и высилось несколько деревьев. Алька слышала, что в “ведьминых кругах” ничего не растёт, но, видимо, ошибалась. — Ничего не напоминает? 　　Девушка присмотрелась. Довольно странная рябина, даже на беглый взгляд. И эти две ветки с цветущими на них белыми цветками вызывали тревогу. Они походили на распростёртые в мольбе к небу руки. 　　— Ты шутишь. 　　— Нет. Сделаешь шаг за рыжий круг — и станешь частью Леса. Что тоже по-своему неплохо. 　　Алька не могла отвести от рябины взгляда. Теперь она различала силуэт, и руки, и запрокинутую голову, которую венчала корона из цветов. 　　— Её зовут Елена. Она дочь какого-то царя, далматийского, кажется. Иногда в шуме листвы слышно, как она рассказывает о своём прекрасном дворце и о заморском принце, выкравшем её из родного дома. 　　Они шли теперь вдоль “ведьминого круга”: Серый тянул Альку за руку, а она и не сопротивлялась. 　　— И её украли. Как же он оказалась здесь? 　　— Принц потерял её в битве, а она случайно забрела в Лес. Любой здешний житель знает, что лучше держаться от таких рыжих грибниц подальше. 　　— А она не знала... 　　— Не знала. Но Елене, вроде как, нравится быть деревом. И ей всегда есть, с кем поговорить. А ветра разносят её истории далеко, во все стороны света, а потом возвращаются с докладами. Теперь о Елене Прекрасной знают даже в тех странах, где никогда не видели рябин. 　　Дальше они шли в тишине: Алька пыталась услышать хоть слово из навсегда сомкнувшихся уст царевны Елены, а Серый продолжал вести её за собой. Котомку Альки он давно перевесил себе за спину, и теперь она изредка ударяла его по поясу. 　　Алька выпустила его руку только тогда, когда “ведьмин круг” остался позади и они снова вышли на дорогу. Серый обернулся волком, чтобы не упустить след. 　　 *** 　　Древние боги ворочались во сне, приводя в движение пласты грязи и заставляя болота бурлить. Испуганные стаи игнес фатуи поднимались повыше, только бы не попасться под сонные конечности хозяев настоящей тьмы, а не той пародии на неё, которая клубилась под сенью Леса. 　　Богам снилась битва: давно закончившаяся, о которой забыли многие из тех, кому забывать о ней не следовало. Солнце тогда померкло от поднявшегося в воздух пепла, и тьма перешла в наступление: хаос из множества глаз, конечностей всех размеров, форм и цветов, изломанных хребтов, перепонок, меха и чешуи. И если бы не проклятые волки... 　　Людей вёл тот, кто никогда так и не стал королём: вор, каких много, прикрывавшийся высоким чином и благородными порывами. Сын берендеевский, которому везло изо дня в день, кроме того раза, когда его предали собственные братья. Сердца их были на вкус, как царский мёд и крестьянская брага, древние боги морщились, глотая их песни, но оно того стоило. Царевича растерзали на клочки и утопили в болоте. Но он вернулся, верхом на громадном сером волке, в сверкающих доспехах, с оружием, которое могло убить бога. Пришёл прямо из царства мёртвых, ведомый мёртвыми реками, не оглядываясь. 　　Так и сражался, умерший и воскресший, яростнее любого живущего, яростнее любого лесного зверя. 　　Древние боги видели во сне чёрную кровь на его булаве и на железных пластинах доспехов. Они помнили её жареный запах: она нагревалась от лучей солнца, которыми был пропитан этот берендеевский выродок. Они помнили, как тончайшее лезвие вонзилось в единственный глаз самого огромного, жуткого и могущественного из них. Они помнили, как от крика его содрогнулись горы, как лавины снега погребли под собой лиги Леса. Они помнили цепи, сковавшие их в темноте и глубине, сияющие, как вода под солнечными лучами. 　　Каждую ночь им снилось поражение, и волчьи челюсти, и клинок царевича, и вечный договор, закрывший им путь наверх. 　　Но однажды им приснилась победа. И, раз попробовав её на вкус, пусть даже такой эфемерный, они уже не могли спать спокойно. 　　 　　*** 　　 　　　— Слышишь? 　　Они ночевали прямо на траве: Алька лежала на мохнатом боку свернувшегося калачиком волка, и оба укрылись её алым плащом. Проснулись совсем недавно, не понять, то ли ранним, то ли поздним утром под сенью Леса всегда царил зеленоватый сумрак. 　　Оба прислушались. Сначала Алька различила только трели какой-то пташки, очень далёкие, потом шум листвы, а после... 　　Кто-то звал на помощь. 　　— Это в той стороне, — волк махнул рукой туда, где среди деревьев виднелся просвет — видимо, там крона Леса не была такой густой. 　　Путь к сердцу Альки вёл, конечно, совершенно в другую сторону. А они оба были бессердечными. Вот только... 　　Удар, которого быть не может. 　　Серый ничего не сказал — развернулся и пошёл вперёд, раздвигая кусты папоротника, цветущие кроваво-алыми бутонами. Пошёл на крики о помощи. 　　И Алька последовала за ним. 　　Посреди поляны высился дуб с самой большой кроной, которую только видела в своей жизни обладательница красного плаща. Ствол его был таким широким, что его могли бы обхватить только несколько человек, вставши в ряд. Возле такого только хороводы водить. 　　Волк указал вверх: на одной из веток раскачивалась железная клетка, а в ней... 　　Крики прекратились. Сидящий в клетке словно и не ждал, кто что-то действительно услышит его и придёт на помощь. А, может, на зов явились вовсе не те, кто должен был. 　　Алька прищурилась: ей показалось, что меж прутьев сверкнуло что-то яркое, вроде света от факела или отражённых в зеркале солнечных лучей. 　　Волк уже стоял прямо под клеткой, задрав голову. Она и не заметила, как он туда подобрался. 　　— Вы кто такие? 　　Голос теперь звучал совсем тихо, осторожно — и, похоже, принадлежал ребёнку. Подвешенному в клетке посреди леса ребёнку. 　　— Мы поможем, — откликнулся волк, подбегая к перекрученному стволу дуба и оценивая, как будет лучше забраться наверх. 　　Алька осталась на месте. Как маленькая девочка оказалась в подобном месте? 　　— А вдруг вы с ним заодно. 　　— С кем? — девушка скрестила руки на груди. 　　— С тем, кто оставил тут эту клетку. 　　— А кто это сделал? 　　— Не знаю, — призналась девчонка. — Но она, вроде как, старая. 　　— Ты не знаешь, кто подвесил тебя в клетке на такую высоту? 　　— Она захлопнулась вокруг меня, умники, — буркнули с высоты. 　　Волк шёл по ветке в своём зверином обличье, и девчонка вскрикнула, когда он оказался близко и лязгнул зубами. 　　— Вы кто такие? — повторила пленница уже с совсем другой интонацией. 　　— Мы бессердечные, — отмахнулась Алька. — Сможешь её открыть? 　　Вместо ответа цепь, намотанная на ветку, резко опустилась на пару десятков сантиметров. Девчонка завизжала. 　　— А предупредить? 　　Бессердечным не пристало просить прощения, но Алька всё равно выпалила извинение. Наверное, на автомате. 　　Серый продолжал разматывать цепь, и вскоре клетка с девчонкой оказалась на земле. 　　Железные прутья кое-где проржавели, но этого было недостаточно для того, чтобы сломать хотя бы один. 　　Железо неплохо отпугивало малый народец. Хоть в этом мелкой повезло: кто знает, что бы случилось, если первым её нашли вовсе не перевёртыш со своей случайной спутницей? 　　Девчонка смотрела вниз, не поднимая головы, и её тёмные волосы закрывали лицо. Она намертво вцепилась руками в прутья, и это тоже успокаивало: была бы фейри, ни за что бы не смогла так долго касаться железа, непременно бы обожглась. 　　— И что теперь... — не успела Алька договорить, как Серый в несколько прыжков слез с дерева и одним движением челюстей перекусил прут, — ...делать. 　　Девчонка, не отрываясь, глядела на желтоватые волчьи зубы, которые без труда перекусывают железо, и так бы и продолжила сидеть, вжавшись в клетку, если бы Алька её не окликнула. 　　— Ты как? 　　Девочка подняла было взгляд, а потом резко опустила подбородок и пригладила волосы, словно вспомнила что-то. 　　— Я... В порядке, да. Спасибо, — она неуклюже махнула рукой, что могло бы вполне сойти за благодарность. Серый сплюнул ржавчину и пробормотал что-то вроде “Не за что”. 　　Темноволосая девчонка тут же со всех ног ринулась к корням дуба и вытащила из-под одного что-то, завёрнутое в тряпицу. 　　Она пересчитала содержимое и засмеялась. 　　— Может, тебя... 　　Порыв ветра отнёс слова Альки куда-то в гигантскую крону дуба. Девчонка вдруг радостно подскочила. 　　— Спасибо вам огромное! — выпалила она. — Но дальше я сама. 　　Девушка и волк переглянулись. 　　— Ветер! — крикнула девочка. — Ветер усиливается, и значит, всё будет в порядке. 　　Она так ловко забралась на злополучное дерево — снова — что ни Алька, ни Серый не успели её остановить. Только и успели, что проводить взглядом и увидеть, как за её спиной распахиваются небольшие оранжево-красные крылья. 　　— Ну что ты, никогда жар-птиц не видала? 　　Алька не видала. 　　— А сам-то? 　　Серый не отводил взгляда от исчезающей в ветреной темноте пары крыльев. 　　— Похоже, теперь надо будет следить за клетками. Мало ли где захлопнется. 　　Алька даже спорить не стала. 　　В самом деле, всякое может случиться. 　　— Да ты полон неожиданностей, — сказала, наконец, девушка, зацепившись взглядом за покорёженные прутья железной клетки. — Что мне ещё следует о тебе знать? Может, летать умеешь? 　　— У меня аллергия на клубнику. 　　Алька внимательно посмотрела Серому в лицо. Не то чтобы на нём можно было разглядеть следы сарказма. 　　— Ты не шутишь? 　　— Нет. Может, мне стоит что-то о тебе узнать? 　　— Я и сама бы не против что-нибудь о себе узнать. Хотя... — Алька вспомнила все болезни, которые успела предсказать. Все испуганные лица соседей. Все сны, в которых будущее складывалось из прошлого, из обычных вещей, из того, что было почти очевидным. — Пожалуй, тебе стоит узнать, что иногда я вижу вещие сны. 　　Серый посмотрел на неё своими яркими зелёными глазами, так пристально, словно хотел докопаться до самой сути, а потом умудрился ухмыльнуться. 　　*** 　　 　　Жар кузницы напоминал о доме, о самых приятных моментах жизни и о том, что всё на этом свете возможно. Говорят, когда-то Небесный Кузнец сковал луну и солнце, а из остатков сделал сияющий панцирь, тот самый, сверкающий на царевиче во времена последней битвы с древними богами, и щит, защищающий от любой боли, кроме сердечной. 　　Многие кузнецы трудились с тех в поте лица, чтобы сотворить что-то похожее. Появлялось на свет замечательное оружие: мечи-кладенцы, палицы изо мёртвого льда, косы с лезвиями тоньше волоска. Но ничего похожего на солнечные доспехи или лунный щит сделать так и не смогли. Куда уж тягаться обычным людям с Небесным Кузнецом. 　　Впрочем, и его не спасло мастерство: он рухнул под тяжестью тьмы, поверженный исполин, и превратился в чудовище, которое только и хотелось, что погасить весь свет и сожрать все песни на свете. 　　Было что-то ироничное в том, что сразили Кузнеца его же оружием. 　　 　　С песнями было легче: ловить по одной, выкорчёвывая сердца. Входить в доверие, аккуратно вытаскивать чужой ритм, прятать во временные клетки, чтобы потом пересадить в настоящие произведения искусства. Для сердечных тюрем не нужны были не солнечные лучи, не лунный свет, не звёздный металл. Достаточно было переплавить пахотную косу, или никому не нужные горшки, и из текучего железа вытянуть прутья, которые послужат превосходной тюрьмой. 　　Даже фейри его боятся. А сердца — это тоже волшебство, только не такое далёкое и не такое забытое. Разве что, такое же опасное. 　　 　　Ковать было почти так же приятно, как вслушиваться в ритм сердец и выискивать нужные. Есть ведь и такие, какие не нужны даже хозяину: гнилые, тёмные, такие и отравлять уже не нужно. 　　 　　*** 　　 　　— Ты устала, — человеческая речь из звериной пасти звучала как-то неправильно, и Алька чуть не упала в грязь, запнувшись о собственную ногу, — Садись. 　　Серая шерсть под ладонью была жёсткой и в то же время приятной на ощупь. Волк был огромный: при желании его действительно можно было оседлать, но Алька даже на лошади никогда не ездила, что уж тут говорить о... 　　— Садись, — снова гаркнул волк, чуть ударив своим шерстяным боком по её ноге. 　　— Ты точно ненормальный, — Алька схватилась за холку и присела на широкую волчью спину, свесив обе ноги с одной стороны. 　　— Давай садись получше. И держись покрепче. Пробежимся. 　　Алька перекинула одну ногу через волчий хребет. Теперь она полулежала на Сером, крепко вцепившись в шерсть за его ушами, а её сумка болталась где-то за ней. 　　Она не успела подготовитьcя — да и как к таком подготовишься. Серый рванул вперёд, и из-под его лап полетели комья грязи и листьев. Алька уткнулась лицом в палевую шерсть, только бы не видеть проносившуюся внизу землю. 　　Она услышала его почти сразу же — сердце, бьющееся в унисон с ударами лап о землю. Дорожная песня, которой не должно было быть, но которая стучала в ушах и заставляла забыть обо всём остальном. Песня, похожая на вой. 　　А потом ей открылось будущее. Подарок из забытого “может быть”. 　　Алька охнула, и Серый замедлил бег. 　　— Что такое? 　　— Я вижу, — прошептала Алька, всё ещё отчаянно цепляясь за шерсть. 　　Серый перешёл на шаг. 　　— Я вижу его. 　　— Что? 　　— Твоё сердце. 　　 　　 　　Оно было близко — только протяни руку. Вовсе не серое, сияющее яркой звездой во мраке, в окружении железных прутьев. Она обожгла руку, когда попыталась открыть дверцу клетки. Вокруг — сотни таких же, а она откуда-то знала, что вот это — сердце Серого волка. 　　Алька оглянулась в поисках ключа, а потом её дёрнуло вниз, и в ноздри ей ударила водянистая тьма. 　　 　　 　　— Алька! 　　В хриплом голосе сквозило беспокойство, и она подумала, что этого не может быть. Бессердечные не беспокоятся ни о ком. Им всё равно. 　　— Алька! 　　Ей не хотелось больше слышать это беспокойство. Пустота в её груди тогда казалась совсем ледяной. И она открыла глаза. 　　Серый держал её за плечи — наверное, тряс, пытаясь привести в чувство — и на лице его тут же отразилось облегчение. 　　— Я в порядке, — врать было всё так же легко. Так ведь? 　　— Что ты видела? 　　— Твоё сердце. Целое и невредимое. И довольно симпатичное. Вот только... 　　— Только? 　　Алька нахмурилась. Вот она огляделась, ища ключ. Там было темно и сыро, в этом будущем. И ключей нигде не было видно. Интересно, откуда она знает, что где-то есть целая комната, сверху донизу заваленная одними только ключами? Это ещё одно “может быть”? То, что постоянно снится? 　　Поискала глазами ключ. А потом... Потом услышала волка и очнулась. Вот и всё, что помнится. 　　— Нет, ничего. Не смогла найти ключ. 　　— Значит, будем искать и ключи. 　　Он помог ей подняться и стряхнуть налипшие на юбку листья. До чего же унизительно — вот так вот свалиться из-за какого-то видения. Прямиком в грязь. Хорошо, что стыда бессердечные тоже не чувствуют.