***
Едва солнце показало лучики, на асотее «Ла Пираньи» появился мальчик. Смоляные волосы доходили ему до плеч; белая кожа — чистый фарфор — выделялась контрастом. Одет он был, как гаучо: сапоги, рубаха, перепоясанная фаха; потёртое чирипас висело лохмотьями. С недетским изяществом он прогулялся по асотее. Шагнул через парапет. ОП! Мягко, ягуаром приземлился около негритянки, что варила похлёбку в чугунном котле. — АЙ! — взвизгнула та. — Ты чего это, с ума спятил? Напугал до чёртиков! С неба что ль свалился? — Не с неба, с крыши. Не злись, Руфина! — сказал мальчишка. Его худенькое личико закрывала чёлка, а под ней сияли глаза-сапфиры. Взлетая стрелами к вискам, они превращали их обладателя в дикого кота. — Данте! Когда-нить ты расшибёшь голову, — пожурила толстушка Руфина. — Разве ж можно так прыгать? Садись-ка давай есть. У меня всё готово, — сняв котёл с огня, она водрузила его на стол — длинную доску, положенную на пеньки, и выкрикнула: — ЭЙ! Завтрак готов! Когда заспанные батраки расселись по лавкам, Руфина вручила каждому по деревянной плошке, куда налила похлёбку. — Чечевичная похлёбка! — объявила она. Завтрак прошёл в молчании — перед рабочим днём, мучительно тяжёлым, было не до задушевных бесед. — Данте, ты чего сёдня опять на пастбище? — спросил нескладный мужчина со шрамом на лице. — Угу, — мальчик с аппетитом уписывал похлёбку. — Не пойму я, чего ради хозяин тя гонят. Ты ж не батрак, племянник ему как-никак. — Племянник? Ха! Ну вот ещё! Счастье, что он мне никто, а то б я удавился! — запустив руку в волосы, Данте небрежно их взъерошил. На десерт Руфина принесла корзину слив и яблок. Пока работники эстансии трескали фрукты, она обратилась к мужчине со шрамом: — Знаешь, Виктор, прав был покойный Мендига, коды говорил: ежели он помрёт, не будет Данте покоя. И житья ему не дадут. Так и вышло. Скоро сожрут с потрохами. — Офдышмы фютиштимдя, — прошамкал Данте, испепеляя собеседников взглядом. — Чего? — Однажды подавятся, — проглотив сливу, он выплюнул косточку. Она угодила в лоб рыжеволосому батраку. — Учу, учу и бесполезно! — Руфина всплеснула руками. — Скоко раз повторять-то: не болтай с набитым ртом и не плюйся! Мало-помалу батраки, окончив трапезу, ушли — настало время работы: на плантации, пастбище, конюшне или лесоповале — городской Совет Кабильдо отличился, издав указ о вырубке «лишнего» леса. По их высокородному мнению, деревьев в Нижнем городе росло непозволительно много, а в городе Верхнем красовалось гнездо аморальности — бордель. Прихожанки церкви Святой Аны, где командовали дряхлый падре Эберардо и Комитет Нравственности (им руководили чопорная Амарилис де Пенья Брага — жена посла и сварливая Беренисе Дельгадо — супруга доктора), обеспокоенные наличием Дома Терпимости и казино, желали выселения их за реку. Новый алькальд был против, но богомолки победили — в местном Кабильдо подписали указ о вырубке леса и застройке пустоши районом Красных фонарей. И нынче батраки принудительно сгонялись на рубку деревьев и выкорчевывание пней. Раскрыв загон, Данте выгнал отару овец и вспрыгнул на коня дымчатой масти. Без седла. — Эй, стой-ка! — тормознул его конюх — плюгавый мужик с рыжей бородкой. — Куда без седла-то? Убьёшься ведь! Данте ухмыльнулся презрительно — чувство самосохранения было ему неведомо. — Лошади — мои друзья! Ни одна меня ещё не сбросила! — объявил он гордо. Засунув в рот пальцы, мальчик свистнул — куры и утки, гуляющие по двору, разбежались кто куда. Погоняя овец коротким кнутом и свистом, Данте пришпорил лошадь и был таков. С момента, как крестьянин Хуан Ньетто по кличке Мендига спас маленького Данте от религиозных фанатиков, прошло двенадцать лет. Давным-давно эпидемия чёрной оспы, пролетев по этим землям, унесла сотни, тысячи жизней, включая и семью Хуана Мендиги. И жил он один, пока судьба не подарила ему Данте — благословение небес. Мендига так полюбил мальчика, что наведался в Ратушу и официально усыновил его. Он был беден, но Данте не маялся от недостатка ласки и заботы. Сильвио Бильосо (кузен Мендиги), разбогатевший на хитрости — торговле порченым зерном, фасолью и мукой — нос морщил от родственников, уверяя: «ему по статусу не положено общаться со сбродом». Но когда Данте исполнилось семь, произошла катастрофа: Фулько, зажиточный инфансон и приятель Сильвио, обвинил Мендигу в воровстве. Тот был невиновен, но люди Фулько избили его палками. И Мендига умер. Данте являлся его законным сыном и наследником, поэтому Сильвио, как родственник, забрал его к себе. Настоял на этом падре Эберардо — древний, как столетняя черепаха. Сильвио, его супруга Леонора и дети Рене и Хасмин ненавидели Данте. Унижения, травля и побои сопровождали мальчика годами. Когда Данте стукнуло девять, Сильвио отправил его пасти овец и коз. Легенды о пожаре в заброшенном доме передавались из уст в уста, из поколения в поколение. И в спину Данте летели обвинения в сотрудничестве с Дьяволом, в колдовстве и безумии. Тито — сын пресловутого Фулько и лучший друг Рене, и ещё пара наглых детишечек не оставляли Данте в покое — они допекли мальчика до самых кишок. Временами Данте замечал аномалии за собой: он мог перепрыгнуть высокую ограду или сигануть с крыши и не поцарапаться. Как у кошки, было у него девять жизней. Взмахом руки мальчик передвигал вещи или заставлял их летать по воздуху. Иногда ему казалось: в нём живёт второй человек. И Данте слышал его голос. Он давал советы, утешал или ругался. Хотя Данте был добрым и чувствительным мальчиком, эта иная, тёмная его личность, рвалась в бой часто. Тогда глаза его чернели, нежное личико каменело, из ладоней шёл пар, и Данте вытворял чудовищное: подбрасывал в еду жуков; привязывал Рене и Хасмин к столу; показывал язык Сильвио, при гостях обругав его «навозной кучей»; или уходил в лес ночью и бродил там до утра. Мысль о побеге из «Ла Пираньи» не оставляла его. Он ненавидел Сильвио. Ненавидел его жену и детей. Весь мир ненавидел. Не умел и не хотел Данте привязываться к людям. Чем взрослее он становился, тем ярче крепло в нём понимание: он никому не нужен. Для сверстников он — бесноватый, нищий «нелюдь»; для семейки Сильвио — обуза, что мешает им жить. Но фантазия, больная, граничащая со здравым смыслом, выручала Данте в миг уныния. Он обожал книги. Читал взахлёб, отключаясь от реальности и забывая дышать. Литературу ему таскала Руфина — тысячи книг пылились в хозяйском сарае и выставлялись в шкаф редко, для хвастовства перед гостями. А ещё Данте, укрывшись в зарослях дикой мяты, любил смотреть на звёзды или луну, на воду или цветы, — на что-то красивое. Сегодня, пока овечки и конь, охраняемые собакой, гуляли по пастбищу, он лежал в траве, утопая взглядом в небесах. Высоко-высоко плыли облака. Заворожённо Данте наблюдал, как они меняют форму. Хорошо быть облаком! Ни проблем, ни злобных людей вокруг. Плывёшь себе по небу… Вот черепаха, а за ней — бабочка с роскошными крыльями, а за ними — длинная-длинная лодка… Прикрыв глаза, Данте упал в сон. Лёгкий ветерок шевелил его волосы — перья невиданной птицы. Как у всех впечатлительных натур, сны его были красочными. Жили там злые драконы, плюющиеся огнём; феи-создательницы чудес; замки, утопающие в омутах голубых озёр; и гигантские говорящие птицы… А нынче ему приснилось странное. Золотохвостая русалка улыбалась из пучины морской. Тёмные локоны змеями окутывали её стан. «Данте… Данте, сюда… иди сюда… иди же…», — манила она. Данте схватил русалку за пальчики, и видение исчезло. А из воды явился юноша — Данте в зеркальном отражении. Волосы доходили ему до пояса, в антрацитовых глазах отсутствовали зрачки. «Гляди», — взмахом руки он наколдовал поднос, где мерцали стеклянным холодом шарики: белый, красный, чёрный, зелёный, синий и жёлтый. «Бери любой», — сказал длинноволосый. Данте протянул руку, но и коснуться не успел (он хотел взять зелёный) — шары взмыли в воздух и в ладонь сам упал ярко-красный. Длинноволосый рассмеялся: «Судьба уже написана. Красный — цвет страсти и крови. Жизнь твоя — любовь и боль, война свободного сердца против людской глупости. Судьбу нельзя исправить. Она настигнет всюду. Но я могу дать тебе оружие. Захочешь, сам меня позовёшь», — черноглазый растворился в дымке, а шар, что Данте держал в руке, вдруг лопнул. И кровь заструилась по ладоням. Мальчик вскрикнул и… проснулся. Солнце жарило нещадно — уже перевалило за полдень. Смахнув с лица чёлку, Данте сел. Оглядел руки — крови нет. Сон. Но стало жутко. Мальчик окинул взглядом пастбище — овечки и Ветер (так звали коня) спокойно щипали траву. Собака лежала рядом. Данте пересчитал овец: двести восемьдесят три. Как и должно быть. Скоро он уже гнал отару восвояси. Собака бежала позади, не давая овцам разбегаться. У загона мальчишку встретил мужчина, обрюзгший и в лохмотьях. — Наконец-то! Я уж часом решил, что ты поехал овец пасти в соседнее королевство, — высмеял он Данте. — Вечно ты где-то ходишь-бродишь. — Эй, чучело! — раздался петушиный оклик. Данте круто развернул лошадь — два пацана лет пятнадцати стояли у дома. Один — о-очень длинный и о-очень рыжий. Лицо его обсыпали веснушки. Второй — небольшой и толстый — жадно заглатывая папайю, облизывая пальцы и капая соком на жабо. — Чего уставились? Заняться нечем? — с апломбом бросил Данте. — Ты глянь-ка, Рене, — рыжий пихнул толстого в бок. — Он катается на лошади без седла. Во тупица, не знат, что так даже индейцы не ездют. Заржав, Рене закашлялся — подавился фруктом. — Надеюсь, ты задохнёшься и сдохнешь! — Данте присвистнул. — Закрой рот! Ну-ка, ты, приблуда, иди ваще отсюда! А то я те щас вмажу! Бушь знать, как разговаривать с таким, как я! — Рене вытер губы бархатным рукавом. — Ты прав. С тобой не стоит разговаривать. А то, чего доброго, отупеешь, — парировал Данте. — Чё ты сказал? — Чего слышал. Лучше не лезь ко мне. Предупреждаю по-хорошему. — Гляди-ка, он предупреждат! — не умолкал Рене. — Хозяин тута я! Чё хочу, то и делаю. Енто мой дом, а ты тута никто! Ясно? Волна дикой, неистовой злобы накрыла Данте. Грудь его вздымалась от бешенства. Достали эти тупицы! Сил нет! — Ты, нелюдь, может те в Жёлтый дом пора, ась? — вставил Тито. — Ой, как мы разозлилися! Может, ты ещё поревёшь, нас порадуешь, ась? Фу, урод! — На себя посмотри, вонючка! — А ну-ка, мелкий, слезай с лошади! Тито, пошли ему вмажем! Размахивая кулаками, пацаны скатились с лестницы во двор. А Данте, сузив глаза, направил на них Ветра. Цок-цок — лошадиное копыто прошло в сантиметре от ноги Тито. — Зырь, чё он делат! Он мне чуть ногу не отдавил! — Тито подпрыгнул, сбивая Данте с лошади. Тот поставил Ветра на дыбы. Конь легко ударил Тито копытами. Бряк — мальчик растянулся на земле. — Ты чё делашь? — заорал Рене, сжимая кулаки. — Вот тварёныш бездомный, да я тя щас! Но Данте не унимался — глаза-сапфиры превратились в чёрные угли. Молча поехал он на Рене, сбив с ног и его. Тот завопил диким голосом, размазывая слёзы по жирным щекам: — Папа!!! Папа!!! А-а-а, убивают!!! Минута, и выбежал из дома толстяк. Квадратный подбородок закрывал ему шею, а кончик носа свисал на губу. Это был Сильвио Бильосо, хозяин «Ла Пираньи». — Чегой-то тута у вас происходит? Ренато, ты чего орёшь? Кто тя обидел? — О-о-он! — всхлипнул Рене, тыча пальцем в Данте. — Эй, какого дьявола ты сделал с моим сыном? — сдвинул кустистые брови Сильвио. — Ничего я не делал! — Тоды чего он ревёт? — А мышь его знает! — Брехня енто, — встрял Тито. — Он напал на нас! — Нечего было обзываться! — задрал нос Данте. — А ну-ка слезай с лошади! — от гнева у Сильвио затрясся подбородок. — Хрен вам! — Данте показал язык. — Вы мне не отец! И нечего мне указывать! — Ах ты, змеёныш! — ухватив Данте за ногу, Сильвио попытался стащить его с коня. — Слезай, кому говорят! — Пустите! — мальчик крепко вцепился в лошадь. А Рене и Тито, хихикая, наблюдали за происходящим. Сбрасывая седока, Ветер встал на дыбы. Данте, обняв коня, лягнул Сильвио ногой. Момент, и упал он вниз — без седла и стремян не удержался. — Старый пень, — прошипел Данте. Сейчас он напоминал маленькую разъярённую змейку. — Чего ты сказал? — СТАРЫЙ ПЕНЬ! — повторил он громко. Шлёп! Своей здоровенной лапищей толстяк ударил мальчика, оставив багровое пятно на щеке. Схватив Данте за руку, Сильвио потащил его в дом. Лицо горело, и мальчик был в ярости — из глаз искры летели. Услышав хохот, он обернулся. И плюнул. Жаль, во врагов не попал.ЧАСТЬ II. Сны и облака. Глава 1. Эстансия «Ла Пиранья»
28 сентября 2015 г. в 14:37
Год 1789.
И не сказать, что минувшие годы перевернули жизнь Ферре де Кастильо. Но менялись короли, а с ними — мода, законы и настроения.
В 1788 году на испанский престол (ввиду безумия Филиппе — наследника Карлоса III) взошёл другой его сын, Карлос IV, полностью лишённый дара управления. И корона попала в руки министра, его Сиятельства графа Флоридабланка. Разброд и шатание в политике Испании отразились и на её колониях — сталагмитами росло в них недовольство властью.
Последнее, что сделал Карлос III, — в 1785 году разрешил Ла Плате вести самостоятельную торговлю. Так начался период процветания Буэнос-Айреса — со всего мира сюда ввозились товары, рассчитанные на толстосумов и аристократию. Бриллианты и рубины, шёлк и парча, дорогая мебель, фаянс, хрусталь, фарфор и иные атрибуты роскошной жизни текли рекой. С ними вторглась и литература, проникнутая идеями европейского Просвещения, рассказывающая о политических событиях во Франции и североамериканских колониях. Буэнос-Айрес богател на глазах. Смерчем двинулись в него европейцы: испанские либералы, английские деятели, итальянские и французские авантюристы, контрабандисты и искатели приключений. Они задавали тон культуре, этикету и моде, превратив Ла Плату в самую европеизированную и продвинутую страну на континенте.
К 1789 году в Ла Плате распространились демократические идеи. Лозунг «Свобода, равенство, братство» побил рекорды популярности. Но экономика и управление оставались монополией Испании, что прогресс сдерживало. Хотя свободомыслящий Буэнос-Айрес и глядел на либерализм сквозь пальцы, в мелких городках всё обстояло иначе. Провинции находились под двойным гнётом: власть там была поделена между алькальдами и католической церковью. Первые издавали местные законы, управляли жандармерией и армейскими подразделениями. Церковь же внедрила свою систему надзора. Инквизиционные трибуналы карали за малейший отход от веры, недостойное поведение или крамольные политические взгляды. Но среди бедняков: белых крестьян, индейцев, негров, метисов и мулатов, страдающих от жестокой эксплуатации латифундистов, иногда вспыхивали очаги недовольства.
Инфансоны — крестьяне, разбогатевшие на торговых связях с Буэнос-Айресом, и сеньоры — крупные землевладельцы — плодились как саранча. Они застроили пригороды эстансиями, монополизировав территории и вынуждая малоимущих наниматься батраками и прислугой в их дома. Хозяева обрели вес в обществе, забив кошели золотом, а гостиные — предметами роскоши, но так и остались дикарями. Невежество порождает хамство и алчность, желание доказать людям, некогда равным по статусу, что они хуже; унизить их, возвыситься над ними. Но новые богатые не получали уважения — лишь страх и неприязнь от тех, кого гнобили.
В последние годы матёрой жестокостью в Ферре де Кастильо слыл Сильвио Бильосо — хозяин обширных пастбищ и эстансии под названием «Ла Пиранья».
«Ла Пиранья» — длинный одноэтажный дом с плоской крышей-асотеей — таилась за раскидистыми жакарандами и сикоморами, прилегающими к стенам так, будто они вросли в фундамент. Неподалёку располагались загоны для скота, конюшня и тесные лачуги — жилища батраков.
Примечания: