***
Солнце — гигантский золотой дублон — утопало в горизонте. День близился к финалу. Настало время вечерней мессы. По тротуару шествовали две дамы в чёрных мантильях и с зонтиками в руках. Одна — высока, надменна, с ямочкой на подбородке и острым птичьим носом. Вторая — кареглазый светлокудрый эльф — вела за руку девочку лет двенадцати. Рядом носились ещё два бесёнка — её ровесницы. — Роксана, дорогая, — в тоне высокой сквозило равнодушие, — неужто Хорхелина сегодня пропустит вечернюю мессу? Она всегда была благочестива, пример для подражания… И такие перемены! — Ах, Амарилис, времена меняются. Теперь её волнует другое: как посногсшибательней выглядеть перед молодым супругом, — фыркнула Роксана пренебрежительно. — О, любовь — волшебное чувство! — театрально закатила глаза Амарилис. — Хорхелину легко понять — ей уже сорок два, а мужа нет и нет. А взглянешь на неё, так напугаешься. Но наследство её папеньки — лакомый кусочек для молодых авантюристов, мечтающих преуспеть в жизни. Вот Эстебан — такой красивый мужчина, а женился на ней. И чего не сделаешь ради денег? — А я его понимаю. Старуха — не вечная. У неё нет детей и родственников, кроме брата. Муж — её прямой наследник. Потерпев пару лет, молодой богатый вдовец потом женится на ком захочет. Как это ни прискорбно, Амарилис, а деньги стали важнее титулов, — Роксана вздохнула. — Вот у меня в роду — пять поколений аристократов: маркизы, герцоги, графы. И что же? Как я вышла замуж за Арсиеро, так принимаю в доме одних плебеев. Они ковыряют пальцами в ушах и кладут ноги на столики красного дерева, а я, как жена алькальда, обязана любезничать с ними. У них плантации, пастбища, скот и мешки золота, они управляют городским бюджетом. А мы — креолы, аристократы, и я — первая дама, должны их ублажать. Недавно такой толстосум разбил мой любимый фарфоровый сервиз, потому что его пальцы были толще, чем ручки у чашек. — Я вас понимаю, — посочувствовала Амарилис. — К счастью, мой муж — посол по торговым связям с Лимой. Он месяцами не бывает дома. Мечта любой женщины — выйти замуж и супруга не видеть никогда. Но если Норберто приезжает, это сущая катастрофа! У нас собираются неграмотные землевладельцы и устраивают бедлам. Ох, после этого я надолго падаю с мигренью. АЙ! Амарилис вскрикнула — на неё налетела одна из девочек. В ярко-зелёном платье и чепце, с крупным ртом и выпученными глазами она походила на лягушонка. — Сантана! Прекратите немедленно! — Простите, тётушка… — Ну что за несносный ребёнок? С той поры, как погиб мой брат, я вынуждена заботиться об этой девчонке. Нет, я не жалуюсь. Не могла же я бросить племянницу на произвол судьбы. Но она истрепала мне все нервы! Раздался визг. Вторая девчонка: длинные кудри — тёмный шоколад; глаза-опалы — две бездны, ухватила Сантану за талию, и они чуть не шлёпнулись на мостовую. — Да что ж это такое?! Эстелла, успокойтесь сейчас же! — рявкнула Роксана. — Берите пример с сестры. Мисолина ведёт себя, как подобает сеньорите, думая о предстоящей мессе и Боге. Вы же занимаетесь плебейскими глупостями! — Я больше не буду, мамочка! — объявила Эстелла звонко. Две сестры — отражение души их матери. Напускная холодность, маска королевы — Мисолина — девочка со вздёрнутым носиком и лазурью в глазах. Одетая в поплиновое платьице, с белым зонтом, она и внешностью, и походкой напоминала Роксану. Отпрыск с виду благополучного и несчастного брака. Брака без любви, но одобряемого обществом. Она родилась на год позже Эстеллы и несомненно была дочерью Бласа. Тряхнув светлыми кудряшками, Мисолина смерила сестру взглядом инфанты. Эстелла показала ей язык. Глаза — горящая смола, огонь, жизнь. Она — ребёнок тайной любви, ярчайшего воспоминания Роксаны, что подарило ей небеса и бездну. Но она мечтала забыть, стереть из памяти это чёрное пятно на благородной биографии. А Эстелла была раздражителем, копией Рубена, мятежной и искренней, как любовь, плодом которой она являлась. Ненадолго девочка замолкла, чинно следуя за сестрой и Сантаной. Но едва они поравнялись с Ратушей, как Мисолина визгнула: — Дура! — Сама ты дура! — Эстелла отобрала у неё зонтик, а Сантана развязала бант на платье. И Мисолина завыла. — Плакса! Плакса! Плакса! — хулиганки пустились наутёк, боясь гнева Роксаны. Шмяк — врезались в негритянку, что несла на руках трёхцветную болонку. Рядом, переваливаясь, шла Берта, располневшая, поседевшая, но в поросяче-розовом платье — своего рода вызов обществу. — Сеньорита Эстелла! — воскликнула негритянка. — Как вы себя ведёте? Разве ж можно кричать на улице? Вы забыли все манеры, которым вас учили! — Не нуди, Урсула! И девчонки побежали по мостовой. — Как она мне надоела, — кивнула Берта на Роксану. — Ненавижу её! Из-за неё я осталась одна! — Это не так, мадам. У вас есть сын, сеньор Эстебан, и ваши внучки, — опровергла Урсула. — Ну да, Эстебан… — Берта скривилась. — Не до меня ему. Он носится с этим пауком Хорхелиной, как с драгоценностью. Она прибрала моего сына к рукам. А я чужая в доме. Даже его, мой дом, они забрали и уверяют, что я живу у них из милости. Грязные мошенники и убийцы! Сначала брат этой гадюки убил моего сына, моего Хусто. Потом их папаша загубил моего мужа. Всё из-за того треклятого убийства! А преступницу так и не нашли! Но этот мерзкий герцог испортил моему мужу репутацию! Когда Алсидеса выгнали с должности алькальда и отобрали титул, он и слёг, бедняга. Они довели моего муженька до болезни, изверги! А потом эта женщина, Роксана, эта тварь убила моего сына, моего Бласито. Эта катастрофа и Алсидеса доконала. Он не выдержал удара, покинул меня, мой дорогой. Это она во всём виновата, чтоб ей пусто было! Она лишила меня сына и вдовой оставила. Она это всё придумала, чтобы овдоветь и выйти замуж за нового алькальда! — Не говорите так, мадам! Сеньора Роксана не убивала сеньора Бласа. Он же с лошади упал, это был несчастный случай, — Урсула попыталась вразумить Берту. — О, она в лошадях разбирается! — выпятила та исполинскую грудь. — С неё станется. Да мой Бласито отродясь не ездил верхом! И вдруг ему приспичило. Роксана так захотела, видите ли. Она всё подстроила! Это она ослабила подпругу! Я не сомневаюсь! И никто меня не переубедит! Тьфу! — в сердцах Берта сплюнула. — Ненавижу её! Гореть в аду ей и семейке её! А я ещё станцую у них на могилах! Но внучек моих она не испортит! Чёрта-с два! Я костьми лягу, но сделаю из них людей. Я, может, и старуха, может, и не аристократка, но я желаю им счастья!Глава 2. Особые методы воспитания
29 сентября 2015 г. в 01:51
Сильвио втащил Данте в гостиную — комнату с пёстрой мебелью — и швырнул на пол.
— Сопляк! Ты чё говоришь со мной в таком тоне??? Ты чё это моего сына обижашь, а, выродок? Я те щас дам! — вопил он, брызгая слюной. Широкие ноздри его свирепо раздувались.
А в груди Данте бушевал огонь. Он понимал: лучше молчать. Но беда его — язык, ядовитый, как жало змеи, чесался покрыть Сильвио трёхэтажными словарными конструкциями. От ненависти Данте всего колотило. Он вцепился ногтями в ковёр, едва не распустив его по ниточкам.
— Я тя приютил из жалости, потому что безмозглый мой кузен нашёл тя в канаве! И вот чем платишь ты за мою доброту и щедрость, скотина! — горланил Сильвио.
— В чём дело? Чего тут за крики? — явилась женщина, укутанная в шаль цвета влюблённой жабы. Напоминала она мумию — сквозь её кожу просвечивали вены и выпирали кости.
— Леонора, энтот выродок искалечил Ренато! — пробасил Сильвио.
— Никого я не калечил!
— Да? Тоды почему мой сын валялся на земле и помирал?
— Потому что он лживый урод! — выпалил Данте. Хлоп — получил затрещину и ткнулся в пол носом.
— Я тя проучу, скот паршивый!
— Когда ж енто кончится?! — Леонора дребезжала и скрипела, как расшатанные временем половицы. — Я говорила тебе, Сильвио, ни к чему это исчадие в нашем доме. А ты всё: падре Эберардо требует, падре Эберардо требует! Сам бы пожил с ентим нелюдем, а потом требовал чего-то, ентот падре. Вышвырнуть эту бродяжку на улицу, да и делов-то, пока он всех не порешил.
— Я не бродяжка!
— Эх, доведёт он меня однажды! — рыкнул Сильвио. — Я ему голову отрежу, как индюку!
— Ты не представляшь себе, Сильвио, чего говорят о нас соседи! Я жеж кажный божий день в церкви это слухаю. Из-за него на нас смотрют, как на чертей, говорят, будто мы приютили в доме Сатану.
— Сатану, как жеж! Ещё чего не хватало! Чоб меня — самого богатого человека в Нижнем городе — поливали грязью из-за эдакого ублюдка? Выбью я из него енту дурь, будет знать, как нас позорить! — грубо схватив Данте за шкирку, Сильвио пихнул его в угол. Мальчик ударился о стену — аж звёзды полетели.
Это заставило Данте отползти к двери — он попытался сбежать. Не тут-то было — получил пинки от Рене и Тито, что явились позлорадствовать. А Сильвио, сцапав мальчика за шевелюру, выдрал ему клок волос. Не утерпев, Данте вскрикнул, и это привело мучителя в ярость.
— Заткнись, урод! Хватит зырить своими мерзкими зенками! Выколоть бы их тебе! — шлёп — тумак пришёлся по лицу.
— Не надо… — тихо сказал Данте, — хватит…
— Чего значит «не надо»? Просишь пощады, ирод? Ха-ха! Да ежели я не буду тя воспитывать, дак кто ж будет? На таких как ты, другие методы не действуют.
Сколько времени продолжались «воспитательные методы», Данте не знал. По ощущениям — бесконечность. Леонора не заступалась — просто ушла вместе с ликующими Рене и Тито.
Наконец, Сильвио устал.
— Пшёл вон! — пихнул он обезумевшего Данте к двери.
Как оказался в спальне, мальчик не помнил. Заполз внутрь и рухнул в кровать, жалея, что его не убили. Так всем стало бы лучше.
Наутро он понял, что едва может шевелиться. Кожа превратилась в сплошной синяк. Топот в коридоре заставил Данте накрыть голову одеялом. Не хотел он видеть рожи Сильвио, Леоноры и их отпрысков. Но дверь так распахнулась, чуть в окно не улетела.
— Ты у нас принц али герцог? — это явилась Леонора. — Завтрак ужо на столе, а он спит! Тя ждать никто не обязан! Чтоб через две минуты сидел за столом!
— Сука! — выплюнул Данте, когда шаги затихли.
Ноги не слушались, но он встал. Окунув лицо в прохладную воду, испытал облегчение. Мельком глянул в зеркало. Вид, словно на него упала телега, гружёная брёвнами: синяк под глазом, на лбу и губах — кровь.
Данте вышел в столовую — длинную и узкую, с закрытыми ставнями (дабы соседи не подглядывали во время трапезы). Центр комнаты занимали громоздкие стол и стулья. Наверху, на цепи из чистого золота, болталась здоровенная люстра. Руфина подавала кушанья. Сильвио, ковыряя узловатым пальцем в ухе, читал «Городской салон» — газетёнку, что печатала одни сплетни. Рене перво-наперво схватился за булочки и получил материнский шлепок:
— Прекрати! Сладкое опосля!
— Но я хочу-у-у, хочу-у-у сейча-а-ас! Да-а-ай! — Рене перешёл на крик.
— Леонора, дай-ка ему, чего он хочет! Не обижай малыша, — встрял Сильвио.
Женщина уступила, и пятнадцатилетний «малыш» победно сунул в рот целых две булки.
— Надо ж, Высочество голубых кровей явилося! — ехидно сказал Сильвио, когда Данте сел на стул. — Долго же пришлося вас упрашивать, чтоб вы изволили явиться к завтраку.
Рене и Хасмин — девица с мелкими кудряшками — хрюкнули.
— Тя не учили, чего надо говорить по утрам? — прошипела Леонора.
— Доброе утро, — выцедил Данте.
— Чего-чего? Не слышу!
— Доброе утро!
Руфина мельком на него глянула, и тёмная кожа её побелела. Она подала к столу чурраско. Данте не был уверен, что сможет есть — на губе кровоточила рана. Но голод победил. Гася боль, мальчик накинулся на еду.
— Ну и чучело! — хихикая, Рене ткнул в Данте пальцем.
— Некоторые считают, что они тута самые главные, и им можно вытворять чего угодно… в чужом-то доме, — загнусавила его сестра.
— Может, ты помолчишь и бушь, наконец, есть, Хасмин? — сказала Леонора. — Думается, мы чересчур носимся со всем ентим омерзительным сбродом. А всё потому что мы слишком добрые. А ещё мы достойные салона вице-короля. Не понимаю, почему мы до сих пор не там. Неужель золото в карманах моего муженька и бриллианты на моей шее — не повод, чтоб быть представленными знатным семьям?
— Не изменится ничё, Леонора, пока у нас тута креолы ошиваются, — Сильвио воровато оглянулся — не подслушивает ли кто. — Нету у нас таких прав, как у энтих аристократишек. Представь себе, даже нищих идальго принимают в доме алькальда, а нас нет. Нас, у которых куча денег!
Слушая эти бредни, Данте подумал: если б семейство Бильосо принимали у алькальда, они бы распоясались в край. Развитый не по годам, он имел собственное мнение по любым вопросам. И считал, что крестьяне, разбогатевшие на обмане и эксплуатации батраков не должны приниматься в обществе. Как-то раз, с Мендигой посетив Верхний город, он видел аристократов: красивая дама в шляпке выходила из экипажа, а элегантный кавалер открывал перед ней дверцу.
Данте глянул на Сильвио, что одной рукой запихивал в рот говядину, а другой чесал живот. И на Рене, который выковыривал из носа козявку. Представив их вместе с дамой и кавалером из экипажа, мальчик рассмеялся.
— Ты чё ржёшь, скотина? — от злости Сильвио уронил кусок мяса на пол.
— Ничего.
— Вот и заткнись! Ты не у ся дома, те тут ржать не положено!
Данте хотел ляпнуть колкость, но ощутил чью-то руку на плече. Руфина. Принесла десерт — торт с кремом — и, заслышав выпад хозяина, удержала Данте от глупости. Мальчик раздражённо уставился в тарелку. Он не любил сладкое, поэтому лишь расковырял кусок торта, обратив его в пыль.
— Зырь-ка, па-ап, приблуда выпендривается. Его наша еда не устраивает! — наябедничал Рене. И Данте получил оплеуху.
— Жри чего дают, свинья! Радуйся, что я такой добрый и заботливый, поэтому и кормлю тебя! А то с голодухи подох бы давненько!
Данте сжал кулаки — ногти вбуравились в ладони. Разорвать бы всех на клочки! А потом утопиться в реке. Глаза заволокло туманом, из пальцев повалил дым. Он сунул руки под стол, но поздно, — Хасмин вскрикнула:
— А-а-а! Зырьте! Он горит!
Все вытаращились на Данте — с кончиков его волос летели красные искры.
— Чего это такое? Ты… ты чего энто творишь? Ну-ка прекрати! — выпучив глаза, заорал Сильвио.
Когда искрящийся Данте встал, Хасмин и Рене вжались в стулья, а Леонора отбежала к окну. Руфина, крестясь, обнимала графин с водой:
— О, боже, детка, ты горишь!
— Ты, дьявольское отродье! Прекрати энто щас же! — загорланил Сильвио.
Чёрная безлунная ночь сменила небеса в глазах Данте. Махнул он рукой — фьють — остатки торта, взмыв, полетели прямёхонько Сильвио в физиономию. А стаканы лопнули, выплеснув содержимое на Рене и Хасмин.
— Ах, ты, скотина! Не много ль ты о се возомнил? Ну я те ща покажу! — размазав торт по лицу, Сильвио бросился к мальчику и схватил его за горло. Но Данте уже не был собой, та, иная личность, властвовала над ним. Вонзив зубы Сильвио в руку, он отгрыз ему кусок кожи.
— Не трогай меня! Всё, баста! — Данте выплюнул частицу Сильвио на пол. — Ещё раз меня тронешь, старый пень, и я превращу тебя в жука!
— Превра… чего? Чего ты сделаешь? — Сильвио аж посинел.
— Превращу тебя в жука, старый пень! — громко повторил Данте, целиком скрываясь за дымом и искрами.
— Ах ты… ты… отродье… бесноватое животное… дьявол… — бормотал Сильвио, лелея покусанную руку.
— Да, я — Дьявол! И могу сделать что угодно! Остерегайтесь меня! — из ладони Данте хлынула струя воды. Направив её на Сильвио, мальчик окатил его с головы до ног. — Вот так! — и зло рассмеялся.
— Нечистая сила!!! Сатана!!! — завопил мужчина. — Правильно про тя говорят! Правильно от тя все шарахаются! Ты не человек! Ты не должон жить за энтой земле! А уж особенно в моём доме! Исчадие! Будь проклят тот день, коды ты появился!!! Нелюдь!!! Всю жизнь нам испортил! ВОН! ВОН ОТСЮДАВА!!!
Чуть дыша от ненависти, Данте выбежал на улицу. Прочь! Быстрее! Подальше от этой семейки!
— Назавтра позову падре Эберардо, чтоб он изгнал нечисть из нашего дома, — сказала Леонора.
Данте нёсся по дороге. Глаза застилали слёзы, деревья, люди, экипажи вокруг — всё плыло и двоилось. Лучше бы он не родился. Никогда. Никому, никому он не нужен!
Миновав пастбища и эстансии, Данте пробежал по мосту. И не заметил, как попал туда — в Верхний город мечты.
В дополуденные часы улица Святой Мерседес — Богоматери Всемилостивой пустовала. Экипажи, гремя, подпрыгивали на булыжниках; няньки с детьми гуляли важно, порицая малейшее отклонение от норм этикета.
В Верхнем городе Данте был лишь раз — когда видел даму и кавалера в экипаже. Медленно добрёл он до сквера и плюхнулся на скамейку. И так сидел, околдовывая пустоту своими бездонными глазами. Редкие прохожие (горничные в передниках, кучера да экономки с корзинами) удивлённо, брезгливо или гневно косились на мальчика, застывшего одиноким кипарисом.
— Ну-ка отойди от него, Фе! — пронзительный возглас оглушил Данте. Напротив стоял ребёнок и улыбался во весь рот. Данте тоже улыбнулся, хоть и не любил чужаков. А к ним уже неслась нянька — полная женщина в чепце.
— Ня-а-нь, смятри кякёй мяльчик… ня-нь, — выговорил ребёнок.
— Я кому сказала, отойди от него, Фе! Ещё заразу подцепишь, — нянька ткнула в Данте зонтиком. — Вот лодырь! Сидит тут средь бела дня, людей пугает! Идём отсюда, Фе! — она дёрнула малого за руку. Тот, хныча, крутил головой, пока их с женщиной силуэты не растворились вдали.
К полудню народу прибавилось: дети без нянек, дети с родителями, модные франты и франтихи. Пора было уходить, но Данте не знал куда, решив: к Сильвио не вернётся. А неподалёку расположилась семья — отец, мать и девочка лет пяти. Мужчина раскачивал дочь на качелях; она смеялась, болтая ножками. Родители тоже смеялись. Но девочка оказалась взбалмошной — качели быстро ей надоели. Тогда мужчина, усадив дочь на шею, стал бегать по кругу, изображая лошадь.
И в сердце Данте вспыхнула зависть. Жгучая, злая, она не поддавалась контролю. Почему одним всё, а другим ничего? Чем он хуже детей, которых любят, носят на шее, водят за руку? В грудь вонзился острый кол — обида на весь мир, и Данте тихо расплакался.
Но отец семейства заметил мальчика в рваной одежде. Спустив дочь на землю, приблизился.
— Чего тебе нужно? — спросил он хмуро.
Данте мотнул головой отрицательно.
— Тогда иди отсюда. Нечего попрошайничать!
— Я не попрошайка…
— Все вы не попрошайки! Знаем таких, видали. Ходят тут, на жалость давят. А не успеешь оглянуться, как у тебе кошель утащат! Иди работать на плантацию, нечего попрошайничать, воровать и мозолить глаза нормальным людям! Ты напугал моих жену и дочь. Убирайся! А то я позову жандармов!
Данте зыркнул исподлобья. Глаза рыси — драгоценные сапфиры, превратились в чёрные стрелы, нарисованные художником на белом холсте лица.
— Да зовите вы кого хотите! Все люди одинаково злые: что богатые, что бедные, что жандармы, что зеленщики, — и он убежал в горизонт, лишь пятки засверкали.