Война сердец

      Данте и Эстелла шли по тропинке, держась за руки; ноги утопали в густой зелени травы. Лёгкий бриз хулиганил, то играя волосами, то затихая, дабы через мгновение налететь с новой силой.       — Здорово мы Мисолине отомстили, — сказала Эстелла. — И всё благодаря тебе. Спасибо.       — Твоя сестра и её дружки отвратительны! — брезгливо скуксился Данте. — Лучше бы мы погуляли, чем сидеть в дурной компании.       — Мы и погуляем сейчас. Подумаешь, чуток поиздевались над Мисолиной, — ухмыльнулась Эстелла. — Ей полезно, а то она много выпендривается, считает себя главной. Сантана скажет бабушке, что я ушла с тобой, а родителей дома нет. Мы можем гулять хоть до утра.       — Здорово! Я хотел покатать тебя на лошади. Помнишь?       — Ага. Сейчас?       — Ну да. Пока не стемнело.       Данте громко свистнул. Раздался стук копыт, и Персик бесхитростно ткнулся мордой ему в плечо.       — Какой красивый! — Эстелла смело погладила коня по золотистой гриве. — Это твой?       — Не совсем. Это лошадь тех гаучо, помнишь, я рассказывал, что они хотят взять меня к себе?       — Да.       — А мой Ветер в «Ла Пиранье». Я так скучаю по нему! Надо его забрать. Но это потом. Ты умеешь сидеть на лошади?       — Сидеть умею, а ездить не очень, — потупилась девочка.       Данте одним махом запрыгнул в седло.       — Садись сзади и держись за меня крепко.       С некоторыми сложностями Эстелла полезла на Персика.       — Не-ет! — остановил Данте её попытку усесться, свесив ноги на один бок лошади. — Ты так упадёшь. Это не дамское седло! Садись по-мужски.       Задавив приступ смущения (воспитание часто проявлялось в ненужный момент), Эстелла перекинула ногу через коня и обняла Данте за талию. Мальчик был худенький, чуть ли не тоньше самой Эстеллы, и руки девочки обхватили его целиком.       — Готова?       — Ага.       Данте пустил лошадь рысью. Вспомнив о смерти папы, Эстелла зажмурилась, цепляясь за мальчика сильнее.       — Когда я велел держаться крепко, я не имел ввиду, что настолько. Ты мне кости сломаешь! — раздался весёлый голос.       — Прости, — ослабила хватку Эстелла.       Долго скакали они по бескрайним пампасам. Иногда Данте пускал Персика шагом, и Эстелла глазела на деревянные домики вдали, слушала мычание коров и быков, хрюканье поросят. Иногда они неслись так быстро, что кусты и деревья отплясывали ригодон. Волосы Данте развевались на ветру флагом, ложась Эстелле на лицо. Но ей было приятно. Носик её уловил аромат мяты — дух вольной жизни и свободы, которой она тайно завидовала.       Когда тьма хозяйкой вошла в город, Данте спешился, опустив на землю и Эстеллу. Они расположились в траве у раскидистого грушевого дерева. Притащив хворост, Данте разжёг костёр. Срывая сочные груши, дети нанизывали их на палочки и запекали над огнём. Ничего вкуснее Эстелла в жизни не ела.       — Нравится?       — Ага. Но я вся перепачкалась соком.       Девочка вытерла лицо и руки кружевным платком и застыла, поймав взгляд Данте. Он смотрел на неё, как смотрит коллекционер на драгоценность, оценивая её красоту, — заворожённо, затаив дыхание. Глаза, дивно-синие, вбуравились в чёрные глаза девочки. Она тонула в них, не желая, чтобы её спасали. И понимала — дороже этого мальчика нет никого для неё. Данте опомнился первым — щёки его зарделись и он отвернулся, вперившись в горизонт. Адское пламя заката разгоралось всё ярче, но мало-помалу бледнело, растворяясь на фоне чернильных небес и уступая место звёздам.       — Боже, как красиво! — выдохнула Эстелла.       Данте лёг на спину, подложив руки под голову. Эстелла колебалась, продолжая сидеть, хотя сердечко её жаждало взять пример с друга. Разум твердил: она ведёт себя гадко, валяясь в траве с мальчиком. Она же приличная сеньорита, а не какая-нибудь негритянка!       — Ты чего такая? — спросил Данте, приподнимаясь на локтях.       — Ничего, — выдавила Эстелла, борясь с собственным воспитанием.       В этой борьбе победил Данте. Мягко он потянул девочку за рукав, и она, проиграв битву, улеглась рядом с ним.       Множество звёзд-самоцветов светило в глаза. Прошла вечность до момента, как Эстелла молвила:       — Хорошо здесь, но мне надо домой. Уже скоро утро.       — Я тебе надоел? — печаль скользнула в тоне Данте.       — Нет, — Эстелла села. — Просто… моя сестра жутко злая. Она расскажет маме, что я гуляла ночью, и у меня будут неприятности.       — Понимаю, — душа Данте разрывалась — не хотел он расставаться с девочкой.       Обратной дороги он не заметил. Только что дети были в Нижнем городе, и вот уже мост. И Бульвар Конституции. Белый дворец в свете фонарей казался зловеще-чопорным. Данте спешился аккурат напротив входа.       — Я пришлю попугая с письмом, — сказала Эстелла.       — Угу…       — Если ничего не произойдёт, то в ближайшие дни. Ты же понимаешь, я не могу каждую ночь с тобой гулять.       — Угу…       — Ещё раз спасибо за всё!       Эстелла глянула на Данте, и сердце у неё защемило. Ведь они увидятся ещё? Правда же? Быстрым жестом она убрала с лица мальчика чёлку и, как кошка, потёрлась щекой о его щёку.       — Ну, пока.       — Пока…       И Эстелла забежала в калитку, чувствуя: Данте не отводит взгляда. У порога она обернулась, помахала рукой. И дверь закрылась. А мальчик стоял как вкопанный. Никогда и ни к кому он так не привязывался. Опустив голову и пиная камни, Данте побрёл прочь. Окно на первом этаже бесшумно затворилось.       Эстелла мечтательно вздыхала, поднимаясь по лестнице. День, проведённый с Данте, был чудесен. Чудесен, чудесен! На цыпочках она дошла до спальни и скользнула внутрь.       — Вот ты и попалась, крыса. Теперь все поймут, какая ты дрянь, и будут любить только меня, — за ней по ступеням взошла Мисолина со злорадной усмешкой на губах.       Остаток ночи Данте сидел на берегу, взбалтывая ногами воду. Янгус из «Лас Бестиас» пока не вернулась, и он чувствовал вину перед семьёй Гаспара. Они приютили его, ласково обращались, а он смылся. Но Эстелла была важнее, важнее всего на свете. Ради встреч с ней Данте готов был жить в шалаше месяцами. А ещё хотел осуществить затею, что не давала ему покоя. Ветер — конь, подаренный Мендигой — находился у Сильвио, и Данте вознамерился его забрать.       Не рискнув ехать на Персике, мальчик отпустил его на свободу и перед самым рассветом подобрался к «Ла Пиранье». Окна эстансии были темны и вокруг — ни души. Обойдя поместье, Данте подцепил шатающуюся деревяшку в ограде и пролез внутрь. Мягкой поступью ягуара добрался до конюшни. Наколдовав огонёк, увидел Ветра. И самообладание изменило ему — дрожь всей земли окутала тело. Несколько лет Ветер был его другом, скрашивая одиночество и боль.       Данте рванул к деннику и, забыв об осторожности, повис на шее у коня. Но что-то было не так: Ветер стоял понурый и неухоженный. Наверное, Сильвио запретил его чистить специально. Гад!       Аккуратно мальчик вывел лошадь во двор, но, ой, ударился ногой о ведро. То загромыхало, разбудив собак. И хриплый лай кнутом рассёк тишину ночи.       — Ветер, давай, миленький, пошли, — уговаривал Данте.       Но конь упирался, шёл очень медленно. А лай становился громче и громче. Собаки едва не захлёбывались, звук бил по ушам, заставляя сердце подкатывать к горлу, душить, убивать мысли, сводить с ума…       — Ветер, идём. Ты разве не узнаёшь меня? Это я, Данте, — мальчик погладил лошадь по гриве. И конь, наконец, послушался. Они почти вышли за забор, и тут…       — А ну-ка стоять! Ворюга мерзкий! Стой, кому говорят!       Этот отвратительный голос Данте ни с чем не спутал бы. Сильвио! С охотничьем ружьём. А рядом с ним — Леонора с фонарём.       — А! Так енто ты, гадёныш?! — взревел Сильвио. — Ну я те щас устрою!       Времени на раздумья не было. Мигом оседлав Ветра, Данте направил его на ограду. Конь легко взял это препятствие. А Сильвио уже открыл ворота.       — Стой, ворюга!!! Отдай мою лошадь!       — Это моя лошадь! Ветра мне подарил отец! — крикнул Данте.       Щёлк! Взведя курок, Сильвио направил ружьё на всадника.       БАХ!       Звук выстрела, оглушив, зазвенел в ушах. И Данте понял, что падает. Наверное, его ранили. А он без седла. Но боли и раны не было. Зато Ветер захрипел и ноги его подогнулись. Секунда, и конь упал.       Данте кубарем скатился на землю. Лёжа на боку, Ветер со свистом выдыхал из ноздрей воздух. Прижавшись к нему, Данте осознал: шерсть мокрая. Он направил светящиеся ладони на коня — алая кровь, кровь цвета заката, которым они любовались с Эстеллой.       — Вот те твоя лошадь, забирай её! — выкрикнул Сильвио. Хохоча, закрыл калитку и увёл Леонору в дом.       У Данте стучало в висках. Он лёг на коня, обняв его за шею.       — Нет… нет… не умирай, пожалуйста… только не это… — голос мальчика срывался в крик. — Не умирай… не уходи… пожалуйста…       Данте уткнулся лицом в лошадиную гриву. Ветер задрожал. Напрягся — струна испанской гитары. И замер.       Местность разрезал вопль. Но до Данте не доходило — это кричит он сам. Кричит, будто человек, чьё сердце вытащили из груди, оставив там зияющую дыру. Долго он обнимал мёртвую лошадь. Мало-помалу крики перешли во всхлипывание. А когда в затылок мальчика ударило солнце, его подхватили под локти.       — Данте, идём-ка отседова, — знакомый голос.       Его приподняли. Одежда была запачкана кровью. Вокруг — тоже кровь, целое море. Нежно-зелёная трава стала багряной. Некто гладил Данте по голове, тащил за собой. А всё плыло и дёргалось, угнетая сознание, и большое чёрное пятно — силуэт Руфины — то приближалось, то отдалялось.       — Не плачь. Я Виктору скажу, мы похороним эту лошадь. Выкопаем яму да зароем.       — Это он… он убил… этот гад… он убил… — бессвязно мямлил Данте.       — Да-да, знаю, знаю.       — Он убил Ветра… тварь… тварь… и он смеялся… будь он проклят…       — Не говори так! Проклинать — грех. Деточка, это всего-навсего лошадь.       Дико глянул Данте на Руфину, чёрная кожа её будто посветлела от этого взгляда, а сама негритянка сжалась, точно уменьшилась в размере.       — Всего-навсего лошадь? Может быть… для вас… для всех… А для меня Ветер — друг.       Обняв мальчика, Руфина втащила его в дом. До полудня Данте сидел в кухне, уткнув взгляд в мешок с кукурузной мукой. Не шевелился, не плакал и не разговаривал.       — Детка, ну нельзя ж эдак убиваться из-за лошади. Поешь хоть чего-нибудь. Чего ты с собой вытворяешь? А чего будет, ежели помрёт человек? Ты же в Жёлтый дом угодишь, — ворчала негритянка. — Деточка, поговори хоть со мной.       Руфина ходила туда-сюда, всплескивая руками, соблазняла Данте ароматными пирожками, но — увы. Он оставался камнем.       Дверь в кухню распахнулась.       — Я, ну это, — почесал макушку Виктор, — яму ужо вырыл. Прощаться-то будете или я сам закопаю?       — Я пойду, — шепнул Данте одними губами.       — Вот олух старый, — прошипела Руфина, когда мальчик скрылся за дверью. — Тоже мне удумал — с лошадью прощаться. Зарыл бы молча да и делов-то. Пацан аж чёрный весь. Стукнуть бы тебя!       — Ну, я ж это, не знал. Я не подумал, — вздохнул Виктор.       — Не знал он. Пошли ужо, — подтолкнула его к выходу Руфина.       Данте больше не плакал и не кричал. Неподвижно стоял он у могильной ямы, глядя как Виктор засыпает Ветра землёй. Нет больше Ветра. Его друга. Его любимого коня. Глухая боль узлом скручивала внутренности, убивая, не давая дышать. А ещё ненависть. Бездонная, всепоглощающая, она заставила Данте пожелать смерти Сильвио и его семье. Или несчастья. Должна же быть справедливость на свете!       На несколько дней Данте отгородился от мира, запершись в своей комнатке. И когда являлась Руфина, он притворялся спящим. Та, вздыхая, оставляла поднос с едой и уходила.       Но вскоре в семье Бильосо разразилась катастрофа. Случай ли был тому виной или ненависть, горящая в сердце Данте, и его проклятия, но он не расстроился, когда жандармы принесли в «Ла Пиранью» дурную весть: экипаж, в котором Леонора и Хасмин отправились в Верхний город за покупками, перевернулся, и женщины упали в обрыв вместе с каретой и кучером. Все погибли.       На дверях «Ла Пираньи» повесили траурные драпировки. Рене рыдал, закрывшись в спальне, а Сильвио ходил мрачнее тучи. Данте они не трогали — не до него было. А мальчик испытывал злую радость, чувствуя себя отмщённым.

***

      Лёжа в кровати, Данте с тоской глядел, как по оконному стеклу бежит вода. Дождь лил несколько суток — небо оплакивало Ветра, а рана в душе мальчика не затягивалась. Шок и злость сменила глубокая печаль, и Данте плакал без остановки. Наверное, встреча с Эстеллой смогла бы вытащить его из омута отчаяния, но попугай от девочки не прилетал. Сильвио занимался похоронами, а Рене боялся Данте — последнему хватило жестокости сказать, что это он наслал проклятие на Леонору и Хасмин. И теперь Рене шарахался от Данте, как от зачумлённого. Но мальчик не испытывал жалости — приятно видеть страдания врага. Хотя Ветра не вернуть.       — Тук-тук-тук! — раздался настойчивый стук в раму.       Подняв голову, Данте увидел за окном что-то алое… Янгус! И раненное сердце подпрыгнуло. Кубарем слетев с кровати, он добежал до окна и впустил птицу. Вместе Янгус ворвались в комнату брызги дождя, залив потолок и стены.       — Янгус, ты вернулась! — Данте брякнулся на колени, когда птица приземлилась на пол. Прижался к ней щекой. — Знаешь, что случилось? Они убили Ветра, твари! Забрали у меня самое дорогое. Но однажды я отомщу им за всё. Наступит такой день, вот увидишь.       Загорланив, Янгус потёрлась хохолком о руку мальчика. Тёплые мокрые пёрышки подействовали на Данте успокаивающе.       — Хорошо, что ты у меня есть, Янгус. Я тебя так люблю!       Птица нежно закурлыкала, ероша перья. А Данте уткнулся лбом в пол и беззвучно заплакал. Янгус прихорашивалась, булькая и цепляя Данте клювом за рукав.       Наутро дождь остановился. По случаю кончины Леоноры и Хасмин в церкви была назначена панихида, и часам к десяти «Ла Пиранья» опустела. Батраки ушли на плантации, а остальные, включая домашнюю прислугу, отправились на молебен. Данте не пошёл из принципа. Когда Руфина, сунув нос в комнату, сказала о панихиде, он грубо ответил, что с Ветром уже прощался, а больше у него не умирал никто, и захлопнул дверь женщине в лицо.       Теперь, стоя у зеркала, Данте рассматривал своё отражение и недовольно морщился. Он не любил свою внешность — так выделялась она на фоне других. Кожа чересчур светлая, глаза раскосые, тонкие брови-стрелы и заострённый подбородок — он похож на кота. А будь он, как все: со смуглой кожей, круглым лицом и нормальным разрезом глаз, люди не шарахались бы от него.       — Ненавижу тебя! — выпалил Данте в зеркало и отвернулся.       — А-ха-ха-ха! — из ниоткуда раздался смех. — Какой ты глупец!       Янгус дремала, уткнув клюв в спину. Данте перевёл взгляд на зеркало и обомлел: отражения в нём не было. Совсем.       — Эй, ты где? — хрипло спросил мальчик. — Что за шутки?       — Ты же ненавидишь меня. Сам сказал. Вот я и решил не мозолить тебе глаза, — голос вновь рассмеялся.       — Салазар, это ты? Покажись!       — Как скажешь.       В зеркале зашевелились тени. Пошёл дымок, и отражение снова появилось.       — Нет, так не честно! — набычился Данте. — Ты показываешь мне меня, а я хочу увидеть тебя. Я вспомнил, ты говорил: чтобы тебя увидеть, я должен заглянуть в зеркало.       — Ух, а ты иногда соображаешь! — уколол Салазар. — Похоже, ты не безнадёжен. Что ж, будь по-твоему.       И заволокло зеркало красной дымкой. Внутри щёлкнуло, туман рассеялся, и Данте опять увидел себя. Но себя другого. Одетый в чёрные узкие штаны, сапоги, белую рубашку и ярко-зелёный плащ, что волочился по полу хвостом, он напоминал иностранца. Местные крестьяне ли, аристократы ли не носили такие плащи. Глаза-опалы, длинные, по пояс, волосы. Салазар ухмыльнулся, горделиво приподняв бровь.       — Мне кажется, я уже видел тебя, — сказал Данте. — Но где, не помню.       — В твоей голове. Вернее во сне, — прищурился Салазар хитро. — Я думал, моей помощи было достаточно, чтобы мы стали друзьями, но ты ненавидишь меня.       — Причём здесь ты? — фыркнул Данте. — Я ненавижу себя. Себя! И поводов для этого хватает.       — Себя надо любить. Запомни это! И, совершая разные поступки, думать о себе, а не о других. Никогда не приноси себя в жертву чужим идеалам, — щёлкнув пальцами, Салазар исчез — зеркало опустело.       — Эй, ты где?       ПЫХ-Х-Х!       Зеркало подёрнулось синевой, и в нём вырисовался облик молодого человека. Чёрные волосы до плеч, раскосые глаза — яркие сапфиры. Он был… был… красив. Данте не смог этого не признать. И он походил на него, Данте, но явственно старше.       — Если бы ты захотел, положил бы мир к ногам. Но ты не хочешь, — сказал юноша мягко. — Тебе нравится быть жертвой. Хотя у тебя есть всё, чтобы уничтожить врагов и быть рядом с теми, кто дорог, — и юноша растворился в дымке, снова обернувшись в длинноволосого Салазара.       — Что это было?       — Это ты. В будущем. Понравилось?       — Эм-м… не знаю. Непривычно видеть себя взрослым. Погоди, значит, это зеркало волшебное? Оно показывает будущее?       — Зеркало тут ни при чём. Я могу показать хоть будущее, хоть прошлое в любом зеркале. Я за этим и пришёл. Есть вещь, о которой ты не знаешь. Помнишь, я рассказывал о старике, что подарил тебе магическую силу? Он подарил и ещё кое-что. Перстень, благодаря которому магия, заложенная в колдуне, усиливается многократно. Перстень, исполняющий любое желание. Это сильнейший магический артефакт. Старик повесил его тебе на шею. Неплохо бы его найти.       Данте сглотнул.       — Впервые такое слышу. Я не знаю, где этот перстень и как он выглядит.       — О, ты сразу поймёшь, что это он! Его нельзя перепутать ни с чем. Не думаю, что люди, к которым попал перстень, знают его истинную ценность. Он становится силой лишь в руках колдуна. Для обычного человека — это просто красивая побрякушка. В общем найди его.       — Но… где я буду его искать?       — Подумай. Когда тебя забрал Мендига, перстень висел на твоей шее. Не заметить его было нельзя. Конечно, он мог и продать его, но, скорее, сохранил для тебя. Перстень мог попасть и к Сильвио, как приложение к тебе. Значит, он где-то в этом доме. Или в доме Мендиги.       — Дом папы разрушили, — печально молвил Данте. — Назвали рухлядью и сравняли с землёй. А в этом доме… навряд-ли Сильвио понравится, если я буду здесь копаться.       — А ты попробуй, — Салазар рассмеялся так, что задрожали стены, и растворился в зеркале, явив взору Данте его обычное отражение.