Наслаждайся моей победой

То, что он спрятал глубоко внутри себя. То, что запер в собственном разуме, высвободив чувства, что осталось бережно хранить в памяти и дорожить этим… «Уинри… Она мне ответила». То, что сделалось самым сокровенным из всего случившегося между Эдом и мисс Рокбелл, гомункул просто взял и с корнем вырвал из сердца алхимика, принявшись поливать грязью. Вот перед тобой гомункул — худшее существо, которое ты когда-либо мог встретить. Он насмехается над людьми и манипулирует ими, как вздумается. Этот потерянный взгляд мальчишки Энви хотелось продемонстрировать всему свету — особенно тем, кто так яро восхвалял оказавшиеся такими шаткими хладнокровность в бою и готовность Стального ко всему, — но гомункула и алхимика окружал бесконечный лес, ставший их личной ареной. Он не знает цену жизни, ведь внутри него сосредоточены сотни и даже тысячи таковых — оборванных, застывших, чужих. Враг использует твою жизнь против тебя. Враг улыбается. Мерзко так, по-шакальему, уродуя ее светлый и приятный образ. Сквозь всегда такие ясные и проникновенные голубые глаза сейчас сочатся жестокость и безумие. Энви не прячет себя истинного, даже примерив чужой лик. «Он хочет, чтобы я начал ненавидеть и её?..» — В чем дело, Эдвард? — слегка разомкнув губы, мягко произнесла «Уинри», — тебя что-то беспокоит? «Черт.. Что же это… — алхимик пытался как можно скорее прийти в себя, случайно обронив скрипучий выдох, полный чего-то близкого к отчаянию. — Он… Он просто пытается внушить мне, что это важно, — Элрик сглотнул. — Хочет раздуть из своего знания как можно большую трагедию?» Все-таки способности пускай даже незавершенного философского камня впечатляли. Элрик отчасти был откровенно поражен абсолютным сходством Зависти и людей, которыми он становился. Это на пару с улыбкой девушки, если откровенно, изрядно сбивало с толку. «Неважно… Да, не имеет значения, как так произошло. Ему уже известно об этом, — кисло принял Эдвард. — Нет времени выяснять подробности. Я... Я просто должен... Убираться отсюда». Он из последних сил хватался за уверенность в себе, в своих мыслях. И худо-бедно Эдварду удалось поразмыслить, припомнить, что были ситуации и пострашнее, когда собраться было задачей поистине невозможной. Концентрация. Оценка всего, что происходит вокруг. Враг. Враг, что бездействует, испытывая его… «Это вызов?» Алхимик воспрянул. Ну, почти. До юноши только секунды спустя дошло, что он все еще, хоть и устало, но настойчиво держится поверх красивой девушки.. у которой к тому же чуть задралась и без того короткая юбка. Очередная порция адреналина в кровь — мальчишка отскочил, ударившись о торчащую из-под земли грунтовую глыбу, созданную им самим. Резью обдало спину. Ноги затекли и от противного хруста в коленях задрожали... по крайней мере, дрожь эту Эдвард решил объяснить себе именно так. «Хватит, — переносица и лоб алхимика наморщинились, зрачки заметались из стороны в сторону. — Думай, болван. Думай!» Девушка, хмыкнув, неторопливо встала, отряхивая свою одежду от прилипшей хвои и пыли. Стоило Энви понять, что Элрик уже не сосредоточен на девчонке, его окатила странная волна сомнений. «Разве ты не должен не отрывая глаз смотреть на человека, которого любишь?..» «Плевать. Мне безразлично все, что ты делаешь. Ты — ложь, — Эдвард противился желанию снова взглянуть на «Уинри». Мальчик, чтобы отвлечься, сурово оглядывался по сторонам, хватаясь за идеи. Он знал, что его более провоцируют, что так сразу не нападут. — Сколько бы нравов и судеб ты в себе не перемешал, как бы они ни страдали заключенные в камне, что заменяет тебе сердце… они ничего не стоят. Ни капли, потому что сейчас это все не более чем то, что позволяет тебе обманывать и убивать. Насколько бы ни была ценна каждая из похищенных тобой душ, им никогда не стать вровень с… её жизнью. Да кто, черт возьми, я без неё?! Уинри дороже каждого, кто когда-либо мог независимо просуществовать свой век, не будь тебя на этом свете. И сейчас… сейчас ты — это она». — Эдвард! — этот до боли знакомый зов действовал на инстинкты алхимика даже больше, чем на него самого: сердце начало отбивать какой-то иной по сравнению с прежним ритм, в висках загудело активнее, а вдоль хребта, пусть даже горячие лучи беспрестанно били по глазам и въедались в тонкие веки, прошелся парализующий холод. Все это нужно было только игнорировать. Только игнорировать… «Проклятье! — взбесился гомункул. — Быстро же ты оправился, малявка! Снова… Снова ты это делаешь? К чертям…» Говорят, чувства — это присущая каждому живому существу слабость. Энви давно полагал, что с Шавкой все наоборот. Мальчишка резок, он не реже самого гомункула отдается настроению, вот только Зависть делает это в силу своего нрава, а Элрик — возраста. Он же совсем еще ребенок. Без своих порывов, горячности и наивности ему не суждено быть собой. Он жив только благодаря сильнейшему чувству — бесконечной любви к брату, к этой девчонке, к каждому, кого ему удалось спасти. Без них весь гений Стального — ничто. Но чтобы здраво мыслить, коротышке необходимо придать забвению все, что является для него настолько важным. «Вот оно, — Зависть вернул себе прежний облик. Забавно, подметил гомункул, но именно это «возвращение» сумело привлечь внимание Эда. — То, что мешает всем и каждому подобраться к тебе настоящему. Ты отбрасываешь эмоции — избавляешься от того, что делает тебя сильнее, чтобы попросту сбежать. И тебе всегда это удается… Сегодня ты не сможешь. Ты изранен, изнурен голодом и истощен собственной яростью. И поэтому сейчас ты… уязвим». — Ух… Так-то лучше, — физиономия Энви отражала полное облегчение. Убедившись, что с него не спускают глаз, гомункул продолжил, подчеркивая пренебрежением каждое свое слово. — Честно говоря, это было самое скверное тело, в котором мне довелось побывать. Каюсь, каюсь! Я жалею, что попробовал… Кто бы мог подумать, что тот самый Эдвард Элрик влюбится в такое. Впрочем, — гадко протянул он, косо глянув на мальчишку. — Почему я не удивлен? Эдвард думал, что его сейчас разорвет от такого сильного наплыва гнусного чувства, подобное которому он никогда в своей жизни не мог и не собирался анализировать. Установка была проста: невозможно было простить такие слова этому существу. — Вот как? — крикнул Эдвард. — Скверное, говоришь? То-то ты никогда не показываешься в своем истинном облике! Что-то вроде жженого рыка, протертого сквозь зубы его врага, навострило в алхимике все рефлексы, когда-либо в нем наработанные. Но давало это немного: предательская усталость наступала и наступала; юноша уж не был уверен, что сможет отразить нападение Энви, от которого, очевидно, отделяли считанные мгновения. «Думай. Если я попробую использовать алхимию, от меня живого места не останется. Я не могу так скоро отрубиться. Иначе — смерть. Кажется, Энви на этот раз… А. Секундочку. Живого?» Элрик упал на колени, приложив ладони к земле. Признаться честно, он был полный профан в органической алхимии. Это было прекрасно понято с момента провального преобразования человека. Та неудача грузом отложилась в душе, металлом — в костях, и теперь попытки хоть как-то продвинуться в учении, воздействующем на живое, заставляли государственного алхимика чувствовать горечь — осадок, остающийся после утраты, страх заставить страдать еще кого-либо. Но сейчас есть Энви. Что ему до мучений? «Мне достаточно видеть, как люди страдают»**. Какого это, погружать в них ни в чем не повинных людей и при этом наслаждаться этим? «Какого это, быть тобой?..» Это существо, вступившее на грязный путь — против людей. Против Эдварда. Против Альфонса. Против Уинри. Сейчас необходимо любыми способами остановить его. Алхимик сосредоточился, отдавая последние отголоски жизненной энергии почве. — Возвращайся туда, откуда выполз, гнида, — одними лишь глазами передал мальчишка бросившемуся на него гомункулу. Того резко откинуло в сторону. «Использование алхимии — это преобразование твоей собственной силы в энергию, воздействующую на внешнюю среду». Но сейчас все было иначе — не так, как это было заключено в строчках под заголовком «Введение в алхимию». Изумрудный свет распространился от его рук, и Стальной почувствовал, как тепло исходит из самих недр под ногами. «Сила жизни… Один — все, все — это один, — вспоминал мальчик. — Жизнь есть единый процесс, значит и природа, как важнейшая для него среда, есть один большой организм. Отдавая ей лишь часть собственной силы, можно воспользоваться безграничной мощью всего, что тебя окружает». Вынырнув из воспоминаний, Эд распахнул глаза в волнении, в испуге — от незнания, сработал ли прием, не испытанный практикой. Как оказалось, Зависть предпринял уже все возможное, чтобы тугие корни прекратили обвивать его ноги: от трансформации тела до ругательств. Волокнистые древесные сети, защемляя гомункулу суставы, начали погружаться обратно в грунт, заодно вдавливая в него ступни Энви. Элрик, щурясь, не сразу понял рева своего врага, но потом прикинул, что, скорее всего, это действительно нестерпимо больно — с пережатым в нескольких местах кровотоком быть моментально погребенным по пояс, причем далеко не в горку теплого песка на пляже. Гомункула за доли секунды будто прессом вжали в бетонную, напичканную иглами стену. «Братья Трингамы сейчас не помешали бы, — подумалось Эдварду, вспоминающему их с Алом двойников. — Не помешали бы...» Мучительные вопли раздирали воздух, как хищные зубы плоть. Сейчас на Зависть действовала сила не человека, не алхимика, не даже другого гомункула. Сама природа пыталась избавиться от собственной ошибки. А Эдвард — лишь проводник, даровавший ей волю своим стремлением дать ответ всей ужасной сущности этого существа. Ответ от имени всех людей. — Урод! — непроизвольно разобрал юноша из общей массы пренеприятнейших реплик Зависти. — Ты еще… Макушка исчезла где-то в продолговатой яме, тут же заросшей подушкой мха. Не было для Эда вещи более безжалостной, чем жалость гомункула. Стоило только алхимику разгадать снисхождение в этом искусственном бессмысленном взгляде, его постигало нечто в край неудержимое, пробуждающее возможности, о которых и вовсе самому мальчишке не было известно — в общем, наполнен он был тем, что люди привыкли называть «вторым дыханием». Ничего не могло перебить желания пресечь в Энви это оскорбляющее отношение; ни подступающая жажда, ни окончательная измотанность — ничто не могло остановить. Это взбудоражило память. Это помогло применить основы органических преобразований. Мирное безмолвие заполонило округу. Еще с минуту мальчик переводил дух, не осмеливаясь отрывать рук от земли, теперь казавшейся ему спасительной. Он не заметил никаких усиленных признаков внутреннего недомогания. Пусть лучше не стало, пусть. Главное, что все это не добило и осталась возможность держаться на ногах. «Надо убираться отсюда. Ненадолго покончит с ним это экспресс-погребение», — сквозь одышку Элрик ухмыльнулся, приняв это за особый вид платной услуги. Алхимик (отнюдь не с первого раза) поднялся и закатил рукав своего неизменного плаща, шевеля стальными пальцами. С прильнувшей к щекам радостью он направился прочь, полный приятных дум о том, насколько порадуется мисс Рокбелл, застав протез Эдварда в целости и сохранности…

***

Что сделалось потом, он до конца своей жизни не мог понять. Было слишком много красного. Все заискрилось, затряслось. Мир вмиг исчез, вмиг вспыхнул, обволакивая всем самым пугающим, что знала Вселенная. Не на яву — таков был внутренний залп громоподобных реакций, забившихся в голове. Стальной алхимик не верил ни в Бога, ни в Ад. Но если так, то… …Откуда тогда явился Энви? Не зрачки — сгустки пепла с самого дна Преисподней; не волосы — спутавшиеся, с застрявшими в них жухлыми иголками-листьями хлысты, способные раздирать в мясо спины грешников; не голос — сонм стонов мучеников, знающих лишь мрак подземелья. Не гомункул — дьявол… Губы у Эдварда задрожали. Он познал страх, который не мог не затронуть его сердца. — Я же говорил. Ты совсем как шавка. Когда кто-то смеет оскорбить то, что ты любишь, ты срываешься с цепи, — Зависть приближался, и багровые молнии под его ногами напоминали пламя. — Это так ты пытаешься доказать, что имеешь достоинство? Хах. Глупец. Дальше кислород почему-то закончился. «Наверное, его выкачали из атмосферы, — предположил в бреду Эд, а потом как-то потупился, ни разу не моргнув, и поспешил себя упрекнуть: — Э-эй, не о том я должен думать перед смертью...» Когтистые пальцы разомкнулись, как замок, и шея выскользнула из их хватки. Юноша глухо упал, и красный плащ с аккуратно выведенным на нем знаком Фламеля разметался по лесной подстилке. Что-то брякнуло. В углу глаза кольнул блик, и Энви, нахмурившись, рефлекторно начал искать его источник. Где-то внизу. Когда его пальцы, пройдясь по поясу мальчишки, уткнулись во что-то твердое, гомункул расправил местами собранные в складки одежды и очень грозно, даже бесяво принялся разглядывать выглядывающие из кармана серебряные часы с рельефным аместрийским гербом на крышке. «Часы государственных алхимиков увеличивают их силу», — разом вспомнилась давно известная строка из рассказов Гордыни. — Так вот почему ты так долго продержался. — Энви брезгливо зыркнул на выжатое лицо не подающего признаков жизни Элрика и снова на часы. Повторно блеснув на солнце и цокнув, разорвавшаяся цепочка с прикрепленным к ней алхимическим атрибутом оказалась в воздухе и исчезла неизвестном направлении. «Ты не умрешь, даже лишившись их». Вставая, гомункул последний раз окинул взглядом мальчишку, как он всегда это делал с теми, кого триумфально собирался прикончить. Над угасающим телом нависло лезвие, растущее прямо из локтя Зависти. Одно движение им — сердце мальчишки навсегда перестанет биться.

***

«Братец…» «А... Ал?» «Брат!» «Ал!» — зажегся Эдвард. «Братец, ты такой идиот». «Ну.. Ал», — и тут же потух. «Ты!..» «Я знаю, знаю… Ты запретил мне умирать». «Я такого никогда не говорил», — тьма являлась чудной средой для всякого рода мыслей. Она связывала столько всего воедино, была невероятно проницаемой и летучей, - настолько, что Эдвард успел позабыть, где находится его физическая форма на самом деле. «Может, и не говорил, — отзывался старший, мирно прикрывая веки. — Но это не значит, что не запрещал». «Верно, братец». «Стальной!» — загремел Мустанг. «Даже не вздумай позволить ему взять верх», — подхватил Хьюз. «Эдвард-сан», — твердо и многозначительно взывала лейтенант Хоукай. «Я не прощу тебе проигрыша какому-то недоделку», — пригрозила учитель. «Вперед, Элрик!» — окликнули его Флетчер и Рассел. «Еще рано умирать, — заворчала бабушка Пинако. — Вставай немедленно». «Эд!» — в унисон заиграли голоски Розы и Уинри. «Я жду тебя… — снова прорезался сквозь гул зов Альфонса. — Жду…» Падение обратилось в полет. Мальчика будто мягко подхватили десятки рук, крепко и настойчиво тянущих назад. Эд улыбнулся добру, которое благовонным шлейфом тянулось за сгустком легких, но таких могущественных воспоминаний, обязательств и клятв — его жизни. Но миг может изменить многое. Всего лишь миг — и все обращается в пустоту. Зловещую и торжествующую пустоту. Вдруг что-то горькое, темное и подавляющее зловонной червоточиной начало разрастаться, выбираясь из глубины памяти. Запах. Запах, ненавистный с самого детства. Запах, который пропитал весь дом. Запах того, кто так и не вернулся. «Нет... Только не ты, — озлобился юноша. — Убирайся! Ты уже давно не часть нашей жизни! Нет, нет, не смей! Я тебя…» — Ненавижу! Стальной вскочил, да так резко, что хвоя отлетала от его ног. Легкие будто сжались да размеров кулака, в глотке образовалась сухая корка, не позволявшая сглотнуть. Часто бывало в жизни, что, узнав что-то новое, человека атакует целая череда новых вопросов. Так и сейчас: кое-как дошло, что Эд потерял сознание, но это более заводило в тупик, чем что-то проясняло — почему он вообще тогда жив? Он боролся с сумасшедшим психически неустойчивым псевдочеловеком, так какого черта? «Бред». Алхимику при таком раскладе уже давно проложен путь на тот свет, так почему сейчас Энви сидит неподалеку, перебирая и растягивая что-то в руках?.. Дан­те все рав­но не поз­во­лит мне унич­то­жить те­бя. Не даст изор­вать те­бя на кус­ки, втоп­тать твое не­пол­но­цен­ное те­ло в зем­лю. А раз так, я на­мерен убить Сталь­но­го ал­хи­мика. Нет… Не те­ло — ду­шу. — Жуть какая. Только не говори, что ты всегда так очухиваешься, — с неприязнью выдал Зависть. — Как отдохнулось? «Никак. Я сейчас... помру. — поморщился мальчишка, схватившись живой рукой за лоб. Как оказалось, поднять любую из конечностей было ничуть не легче, чем приличную по массе гирю. — Хотя нет... Мне некогда». Трезвость мысли подступала медленно. Было уже поздно, когда тревога завертелась и заскакала, барабаня по рассудку. — Ну что ж, Эдвард Элрик, — гомункул подошел, делая ударение на первые буквы имени алхимика, — теперь настало время настоящего сражения. Энви наступил Эду на грудь — этого вполне хватило, чтобы пригвоздить мальчишку к поверхности. Это мгновенно отразилось на его и без того тяжелом дыхании. «А что, по-твоему, было до этого, ублюдок?! — мальчишка мог только откашливаться. Он уже не улавливал, озвучивал ли свои мысли или нет. — Сколько раз ты успел подохнуть до того, как я оказался в таком поло…» Мощный болевой импульс разорвал все логические цепочки в мозге, он вцепился своими клыками в каждый нерв, зарождаясь в животе и добираясь до кончиков пальцев; тело поневоле целиком и полностью сжималось, концентрируясь на местах, покрываемых дурными печатями ударов. Эдварду не составило труда почувствовать, как Зависть напоследок схватил его за волосы и протащил метр-другой к какой-то опоре. Юноша хотел двинуть гомункулу рукой, но тот быстро перехватил ее. И неудивительно: уж слишком вялой оказалась эта попытка к сопротивлению. Эдвард погрузился в тень. Солнце начали скрывать густые обросшие колючей хвоей лапы. Жесткая древесная кора врезалась в позвоночник и премерзко терлась о спину, как наждачная бумага. Смотреть на Энви — точно широко распахнуть глаза в наполненной токсичным газом конуре и не моргать — нестерпимо до тошноты. Жжет, словно глазные яблоки прямо на воздухе закипают, и хочется немедля отвернуться, отбросить эту пристроившуюся рядом тварь и убежать куда подальше... только вот Зависть уже давно удерживал на одном месте: руки заломал назад, обвел вокруг ствола и связал их чем-то жестким. Обе ноги Эда гомункул зачем-то в суставах согнул, на одну наступил, другую подпирал коленом; схватился когтистыми пальцами за подбородок, да так сильно, что зубы сводило. С высокомерием гомункул заставлял на себя глядеть… Мог бы Эд — тотчас плюнул бы прямо в рожу этому уроду, но сомневался, что в организме осталась хоть какая-то влага. Даже крови, судя по состоянию одежды и слипшихся потемневших волос, было уже порядком меньше положенного, оттого и голова не соображала, дико кружилась, конечности ослабли до невозможности. Только что дышать оставалось, да и то душно было: солнце в самый разгар пошло. Палец Энви соскользнул с лица и, пройдясь вдоль трахеи, оказался между ключиц мальчика — там, где находилась застежка его одежд. — Я ненавижу людей, — поведал Зависть. — Но тебя, Стальной, можно ли вообще назвать человеком? Это ведь ты настоящий монстр, не давший покоя собственной матери даже после ее смерти. Это по твоей вине погибло столько мирных жителей, стремившихся помочь тебе. Однажды ты назвал меня лгуном?.. Но обманщик здесь только тот, кто заставляет людей доверять ему настолько, что потом они готовы отдать свою жизнь… Жизнь за тебя! Это ты, коротышка, здесь единственный... — Заткни. Свою грязную. Пасть… Тварь, — Эдвард вяло отвел голову вбок. Неожиданно даже для него самого из горла клоками вырвался кашель. Отдышавшись, юноша сплюнул на землю собственную кровь. — О-о, — глаза Энви расширились в энтузиазме; он звучно хмыкнул, принимая на себе самый подходящий для него образ — в край возрадовавшегося психа. — Грязную, да? Эдвард съежился в отвращении: длинный язык гомункула медленно прошелся по щеке, тщательно смачивая ее, затем по лбу, задев густые волосы, что сползли на переносицу. Вместо ладони псевдочеловека вдруг под майкой стали ощутимы касания ледяного чешуйчайтого туловища. От внезапного глухого шипения на коже выступили мурашки; черепная коробка, казалось, изнутри покрылась инеем. «Змея?!» — Знаешь… — слова Энви прожигали не хуже пламени полковника Мустанга. От контраста ощущений юноша чуть ли не испарялся. — Гнев можно усмирить, гордыню пресечь, похоть и жадность удовлетворить, голод, что порождает обжорство, утолить, лень можно пересилить. А зависть... — укус отпечатался на шее Эдварда. — Она съедает вас, людей, и в глубине души вы все равно ревностно храните ее, заглядываетесь на то, чего не имеете. Вы геройствуете, рисуетесь, используете всякие красивые словечки в надежде выглядеть чистенькими и беспристрастными. Но зависть режущая, неудержимая, она не зависит от силы вашего духа, потому что это — неотъемлемая часть человеческого существа. «Каждый из вас может так о себе сказать», — из-за напряжения алхимик не сумел произнести это вслух. Омерзение накрыло Элрика с головой, пока Энви издевался над его лицом и шеей, а схожая больше с плетью рептилия неторопливо изучала спину. Не выходило даже соединить ладони для трансмутации. Уж об этом, видать, гомункул позаботился. Стальной сжал плечи и задергал накрепко соединенным сзади руками, пытаясь высвободиться. Когда Энви заметил это, он засмеялся прямо мальчишке в лицо. Негромко, невызывающе, но глумливо, давая понять таким образом Эдварду, что он обречен. — Неужели ты, Шавка, никогда не завидовал людям, которые имеют все, о чем ты так сильно мечтаешь? То, что сделал смыслом своей жизни. Полноценные тела, твое и брата… не так ли? А что насчет семьи? — Стальной взвыл: колено протеза обзавелось очередной глубокой вмятиной. — Посмотри на свои дурацкие железки: они и есть доказательство, насколько сильно ты желал ее! Раздвоенный язык, точечно касающийся лопаток, исчез. Змеиное тело снова преобразовалось в цепкие пальцы. Руки гомункула опустились, задевая живот, и юношу все больше заглатывала пронзительная тревога. Снова раздалось лязганье металла. Но на этот раз это были вовсе не искусственные конечности Стального алхимика. Всего лишь пряжка его ремня. — Ты хочешь этого. Ты упрямишься лишений судьбы, пытаясь все вернуть, — издевательски шипел гомункул. — Ты завидуешь… И пока ты имеешь этот грех, тебе ни за что не победить меня. Насколько бы изощренно коротышка ни действовал, насколько бы ни испытывал свою выносливость и смелость, он проиграет. Ведь я изначально — это часть тебя. «Хватит решать за мен…» ...Будто кто-то облил Эдварда ведром ледяной воды. Будто над самым ухом истерически зарыдал младенец. Будто юного алхимика позвала мать. Будто Уинри снова его поцеловала… Будто это все произошло одновременно. Вот такие ощущения разом одолели Стального, врезаясь в сознание, когда гомункул до самых колен сдернул с бедер мальчика все, что на них было надето. Пронзительный крик не зашел никуда дальше кромок черепа. Тело Эдварда окаменело, как и гибкость мысли, какой он всегда славился. «Зачем?..» — мысль была настолько опасна, глупа и полна желчи, что мальчишка почувствовал, как она уколола его рассудок, сделав его полностью не функционирующим. Вакуумная тишина повисла над лесом, над Аместрисом, над всем миром… А Энви только присвистнул: — Хах, это вот так ты компенсируешь свой маленький рост?

***

Стоит зависти всего раз настигнуть человека, он больше не сможет избавиться от нее. Как только Энви коснулся Эдварда внизу, мальчишка ощутил, будто весь внутри наполнился бурлящей грязной водой, пузырьки в которой молниеносно перемещались в нем, поднимаясь наружу. «Что?.. ЧТО?» Эдвард собрал последние остатки воли в единый комок, преобразовал его в порыв и яро крикнул — так, что волосы гомункула чуть ли не отлетели назад: — УБЕРИ СВОИ РУКИ, ТВАРЬ! Зависть моргнул, прекратив на момент двигать ладонью, и поднял глаза на мальчишку. Он подался корпусом вперед — теперь оба держались в упор, нос к носу, впившись красноречивыми взглядами друг в друга. Энви по-маньячески улыбнулся. — Нет. Гомункул продолжил начатое, снова запустив пальцы свободной руки юноше под майку, тем самым заставляя его непроизвольно трястись. Содрогаться в панике. В том неуправляемом состоянии, в котором человек становится способен на немыслимые вещи, забывает обо всем, блокируя страх перед будущим. Паника кинжалом вонзилась в чувство самосохранения Эдварда, и, несмотря на дикую дробящую боль в голове, он со всего маху зарядил ею гомункулу в лоб. Тот чудом удержал и равновесие, и сознание. На угловатом лице застыло что-то вроде удивления, но, пожалуй, это было мягко сказано. С мутным оттенком изумления в физиономии Энви смешались острое недовольство и разбавленное с нехорошей улыбкой бешенство. Он автоматически замахнулся, собираясь размазать алхимика по любой поверхности, которая покажется наиболее твердой, но... Достигнув пика озлобленного напряжения, Зависть опомнился и лишь воздержанно пропустил пару-тройку выдохов. — Ну и кому из нас больнее, как думаешь? — едко бросил гомункул, глядя, как исподлобья на него пыхтит Эд. На лбу у того красовалось алое пятно — последствие нехилого удара. «Гад...» Вжав спину мальчика посильнее в ствол, Зависть таким образом окончательно обездвижил его. Скользкие звуки щекотали слух. Гомункул не останавливался, упорно пытаясь повторно выдавить из закрывшего глаза алхимика хоть какой-нибудь звук, но тот сам нарочно не смел издать ни писка и терпел. За все время знакомства с гомункулами Эд только и хотел, что разгадать их цели. Сейчас, когда такая возможность наступила, когда была так близка и буквально прижималась, он не смел произнести ни слова. Мальчик не знал, не хотел… Боялся узнать, зачем Энви это делает. «Он психопат, — отчитывался самому себе алхимик. — Ему не нужны причины, не нужны…» Энви не отрывал взгляда от чужих сложенных в нить губ. Энви сам не заметил, как его притянуло, как оказался в паре миллиметров от них. В из без того жутковатых мыслях образовался темный, смутный пробел, растянувший секунду в тонкую, но не знающую конца ленту. Энви... Он... Что он?.. «Нет уж… — Зависть почти испуганно отдернул голову, замешкавшись. — Нельзя. Не хочу. Это слишком по-человечески». Поцелуем люди скрепляют свою принадлежность друг другу. Энви не держит в этом нужды. — Нет... — рвано выдавил юноша, упорно сжимая веки и до боли сомкнув челюсть. Он не видел своего мучителя, не понимал, насколько тот был близко. — Что, тело тебя не слушается? — каждое слово гомункула превращало сознание Элрика в настоящее пристанище хаоса. Мальчик попросту не был способен сопоставить то, что сейчас творил с ним Энви, с действительностью. — Тебе не нравится, а вот ему… Энви не нужны чувства своего противника, ведь даже он не настолько глуп, чтобы пытаться напрямую проломить стальную душу этого мальчишки. Сотни пытались сделать это — грубой силой проделать дыру в закаленном стремлении алхимика к своим целям, и все уходили ни с чем. Гомункул избрал иной путь. Он расплавит металл. Зависти необходимо его тело. Нужно овладеть им, отделить от разума, сделать беспомощным. Порабощенное тело есть порабощенный дух. — Ох.. да ты и правда пытаешься противостоять?.. Не выйдет. Здесь и сейчас решать не тебе, — Зависть тянуще и дразняще очерчивал пальцами выпирающие крылья узкого таза и рельефный живот. Он желал пробудить в мальчишке нечто животное, неудержимое. То, за что в дальнейшем Шавке обязательно станет стыдно. — Я слышал, в этом возрасте вы довольно… — Энви сжал ладонь — Эдвард вымученно заскрипел, когда его шея непроизвольно выгнулась. — Восприимчивы. Слюна, вытекающая изо рта Эдварда, соединилась в единую струйку с кровью из разбитой губы и скользила по острому подбородку. Энви боролся с желанием тут же подхватить ее кончиком языка. А капризный нрав все равно взял верх. Постигло простое осознание: к чему сдерживаться?.. Ведь как была вкусна кровь отважного непорочного юноши, в приоритете державшего чистоту мысли и силу духа, и до чего же было восхитительно его полностью затвердевшее тело, делающее отчаянные попытки противиться Зависти…

***

Будь все проклято. Это не поддается контролю. Как же сильно Эдвард Элрик обо всем жалел. Как же нестерпимо было ощущение пальцев ненавистного существа там, где их точно не должно было быть. «Думай. Думай. Ду…» — твердили отголоски здравого смысла, столько раз спасавшего Элрику жизнь. Но сейчас он, кажется, был сметен действиями Зависти, сравнимыми с нападением цунами на прибрежный город. Ничего не осталось, кроме эха. Спасительного, далекого и уже невесомого эха. Боль, давление со стороны врагов всегда заставляли мозги Эда активно работать, на ходу составлять планы и находить нужные ответы. Он привык идти наперекор всему, сопротивляться, приспособился к существованию тех, кто хотел его смерти. Сейчас... Не было никакой боли. Была, скорее, обратная ей сторона. — Тебе приятно, — констатировал Энви. — Видишь? «Заткнись…» Гомункул, так же крепко удерживая ступни мальчика «прикованными» к земле, для удобства шире раздвинул ему ноги. — Эй, Эдвард. — Зависть привык притворяться хорошим. — Прошу, открой глаза. «Прошу, сдохни прямо здесь и сейчас», — беззвучно парировал Эд, не смея слушаться. Мимика Стального всегда была вполне доходчива: по физиономии гомункула стало ясно — он примерно понял суть ответа. И не особо ей обрадовался. — Что ж, — у самого уха зазвучало уже не так мелодично, и жестокость начала выпирать сквозь каждое слово, каждый звук. — Ты, коротышка, забыл, что говорила тебе Ласт? Мы — гомункулы. И мы тебя не просим, — покинувший чужой организм жгучий воздух и сухие раскрытые губы снова затерлись о кожу, отметины расходились по шее мальчика. Ребра почти что трещали от тягостных прикосновений. — Это приказ…* Энви творил невообразимо-невозможные вещи. Энви… старался. Реальность пошла сдвигами. Эду казалось, что он повис в воздухе, хоть в его положении ничего не менялось. Мышцы его обмякли. Так же, как и хрупкое туловище его прежней цели — оленя, небольшого красивого оленя, ценного и упитанного, единственного, кто приблизился к укрытию алхимика максимально близко… Теперь юноша сам напоминал жертву. Только вот была между ними одна весомая разница — Эд, к сожалению, был еще жив. Стальной томно и часто выдыхал через нос, задрав голову кверху, чтобы быть как можно дальше от лица гомункула. Гомункула, который довольно скалился. — Подумать только, — сладостно шептал Энви, непринужденно наблюдая, как белесая жидкость растекается по его руке, — ты излился от руки собственного брата. Зависть много лет избегал этого. Всегда считал, что его происхождение, его родство с этим «гениальным» выродком и его прикладными ходячими доспехами — то, что навсегда должно быть скрыто под толстым и непроницаемым слоем мутного льда над рекой, называемой жизнью. Гомункул был совершеннее, поэтому от самой мысли, что он имеет хоть какую-то связь с Элриками на уровне крови, им овладевал необузданный гнев. Даже когда Эд узнал о том, кем на деле ему приходится Зависть, тот был готов перебить всякого, попавшегося ему на глаза… Но жертва необходима. Для того, чтобы постепенно разрушать прочность металла, нужно добиться невыносимого жара. Жара, температуры которого хватит, чтобы добраться до самых потаенных уголков внутреннего мира алхимика и превратить их в нечто тягучее и хлипкое. Неважно, насколько это раздражало Энви. Главное — болевая точка, на которую ему удалось надавить. Эд не успел оправиться и восстановить дыхание, даже подумать о чем-то, как гомункул болезненно дернул его за косу — резко, до хруста в шее. Искусственный щемящий взгляд хищных глаз вцепился в мальчишку. Зрительный контакт — отдельный, особый вид борьбы. Самый трудный, самый честный, самый запоминающийся. Стальной не мог позволить себе не ответить на очередной вызов, и веки его медленно раскрылись. Что там бушевало... Сколько пренебрежения, сколько презрения и неудержимой ярости отражалось в расширенных зрачках гомункула, обрамленных пурпурной радужкой. Сколько там было чистого отвращения кровожадного искусственно созданного существа к маленькому, грязному и вызывающем лишь жалость государственному алхимику. — Ты просто омерзителен, Эдвард Элрик. Зависть становится завистью не когда убивает. Она такова, когда начинает овладевать людьми. Энви отдалил от себя лицо Эдварда так же стремительно, как и приблизил к себе. Затылок мальчика с силой впечатался в ствол. «Как бы мне хотелось, чтобы ты видел это со стороны… Ты уже ненавидишь себя, м? Хочешь, чтобы твой дорогой братишка тебя спас? Хотя постой-ка, — ухмылка не сползала с лица гомункула, — думаю, ты лишишься брата, стоит тебе сейчас попасться ему на глаза». Энви отпрянул, присев на корточки. Он разминал свои пальцы друг о друга, растирая излишнюю влагу. Он не мог прекратить наслаждаться моментом, пока абсолютно потерянный Элрик отрывисто дергал напряженными плечами, будто от холода, вроде бы и желая выстроить на лице страдание, но не мог… потому что такового попросту не было. «Боль — то, к чему ты уже давно привык, — размышлял Энви, наполняя легкие запахом запекшейся крови, продольными струйками обрамляющей молодое потухшее лицо напротив. В животе у гомункула понемногу стягивало. — Я не смогу разрушить в тебе опору, если заставлю снова испытывать ее. Твоя жизнь сложилась таковой — ты всегда полностью готов испытывать и выдерживать боль. Она и есть твоя жизнь, к которой тебе удалось приспособиться. Но… что насчет удовольствия? — он закрыл глаза, и оттого чутье его обострилось, будто можно было уловить чужие мысли, хватая их прямиком из влажного воздуха. — Чувствуешь?.. Это называется страх. То, от чего тебе всегда удавалось избавиться. Но вот он... прямо перед тобой. Я прямо перед тобой».