***
Просто родиться в таком месте как Аркадия Бей для многих уже являлось бы достаточным поводом для сожалений. Казалось, что какая-то безысходность, обреченность навсегда маской застыла на лицах тех его жителей, которые поняли, что всю жизнь проведут в этом промышленном рыбацком городке. Исключение составляли лишь Прескотты: те ходили всегда надутые, завышенное чувство собственной важности едва не лезло у них из ушей, а ядовитая аура, которую они источали, заставляла окружающих отчаиваться еще больше. Но главное, что никто, почти никто в Аркадии не замечал, как она прекрасна: видели лишь дымящие заводы, в те годы еще не скупленные Прескоттами и не закрывшиеся, рыболовецкие судна и невозможность как-либо изменить свою жизнь. Марк же, сколько себя помнил, не мог налюбоваться на золото закатов и холмы, поросшие вековыми елями, которые люди вокруг никогда не замечали и принимали как данность, надоевшую и ненужную. Нет, никто не отрицает, что без обогатившейся в последние годы за счет Прескоттов академии искусств, это место оставалось бы дырой, но не будь ее, кто знает, кем бы Джефферсон стал? Рождение здесь было чьим угодно поводом для сожалений, но не его. Свою первую камеру он за бесценок купил на ярмарке, которую устроила, желая избавиться от старого оборудования, местная газета с крайне неоригинальным названием — «Вестник Аркадия Бей». Фотоаппарат производства где-то года сорокового мог снимать исключительно черно-белые снимки и имел громоздкое устройство для произведения вспышки, но юный Марк с поросячьим восторгом носился с ним до позднего вечера по всему городу, пытаясь найти что-то достойное для съемки. Первой его фотографией стал маяк в свете закатного неба. Разглядывая ее после долгой и нудной возни с проявлением пленки, он сначала пожалел, что нельзя было передать всех оттенков желтого и красного, но, чем дольше смотрел, тем больше понимал, что у черно-белого снимка все-таки есть что-то… эдакое. Уже гораздо позже Джефферсон понял, что это было. Бесконечно прав был человек, сказавший, что если фотографируешь в цветном, то показываешь цвет одежды, а если снимаешь в черно-белом цвете, то показываешь цвет души**. В тот день Марку не удалось запечатлеть красоту заката, но ему удалось поймать в объектив вещь куда более важную — душу этого города. Фотография та сохранилась и по сей день, а вот фотоаппарат отправился на окончательный покой уже через неделю после покупки: отец Марка разбил его со словами «потратил деньги на какую-то херню». Случайно, конечно же. Отец просто немного выпил после работы, выхватил из рук, а потом неаккуратно поставил хрупкую вещь на стол — дряхлой линзе хватило и этого, чтобы пойти трещинами. Он позже, как ни странно, извинился. Но даже кинь мужчина фотоаппарат о стену специально, будущий фотограф ненавидел бы его точно так же и точно так же никогда бы не простил. Вот это был настоящий повод для сожалений, ибо ради желанной покупки Джефферсон не просил денег у отца (об этом не могло идти и речи), но две недели работал на автозаправке и вынужден был обслуживать богатеньких детишек на их новеньких машинах, а те язвили, пока он вставлял пистолет в бензобак: «Ну и толку ты в школе строишь из себя самого умного, а, отличничек? Жизнь поставит заносчивых тварей на место». И они были правы.***
Дело шло к концу весеннего семестра, когда Шон Прескотт, которого Марк по понятным причинам особенно ненавидел обслуживать, отозвал «отличничка» в сторону и попросил о помощи: у отпрыска главных богатеев Аркадия Бей накопился такой снежный ком из долгов по учебе, что в школе ему, наконец, отказались их прощать. Попросил вежливо, не пытаясь размазать по стене, и даже без угроз избиения. Сказать, что это было неожиданно, означало скромно промолчать. Припомнив все прошлые обиды, Марк сначала рассмеялся ему в лицо, а потом отказался. Он уже не без злорадства прокручивал в голове дальнейшие события: Шон разобьет ему нос и уйдет ни с чем, а потом богатенькие родители отберут у своего подлого сыночка его безвкусный на вид, но безумно дорогущий «Порш» за то, что табель с оценками не достоин наследника Прескоттов. И дело даже не в восторжествующей справедливости, а в том, что Марк не увидит его на заправке еще, как минимум, месяц, а это, признайте, просто чудесно. Затем Шон ожидаемо сказал, что заплатит за работу. Повторить отказ было бы правильно и не трудно, но названная им сумма превышала месячную зарплату на заправке в несколько раз. Потом уже, делая домашку богатенького мальчика, молодой Джефферсон сожалел, что во все это ввязался. Гордость полузадушено верещала где-то на дне души. Взгляд же на разбитую камеру придавал уверенности работать дальше, лишь бы снова фотографировать, лишь бы не видеть каждый день этот проклятый «Порш». Долги Прескотта плодились, как кролики. К концу лета Марк смог съездить в соседний город и купить новейший на тот момент Canon, цветной и со встроенным микропроцессором. Пару дней повозившись с разными настройками и сделав, наконец, такой желанный снимок заката, он забыл обо всех своих сожалениях. Работник местной газеты, в свое время продавший ему старую камеру, заметив, как Джефферсон носится по округе со своим навороченным фотоаппаратом, предложил продать «Вестнику» несколько фото. Так у Марка появилась его первая публикация. В том же году его пригласили помочь сделать фотографии для интервью, которое газета брала у работников завода, недовольных деятельностью Прескоттов. Шон, которого в обычное время можно было принять за ходячее воплощение Биффа Таннена (выходя в далеком 85-м году из кинотеатра после сеанса «Назад в будущее» Джефферсон еще подивился, как можно было сделать выдуманного персонажа таким похожим на живого человека), оказалось, мог вести себя не как последняя тварь, если почаще напоминать ему, что он нуждается в Марке больше, чем Марк в его деньгах. Зимой сыночек Прескоттов пригласил его к себе домой есть индейку, потому что фотограф «стал похож на швабру, совсем свихнулся со своей учебой». Удивленной толпе снобов-родственников небогато одетый Джефферсон с висящем на шее фотоаппаратом был представлен Шоном, как: «…а это мой лучший друг Марк. Не знаю, что бы я без него делал». Марк не возражал. Жизнь наконец-то все расставила по своим местам. Глядишь, когда-нибудь Шон сам будет заправлять и мыть его, Марка, машину, чтобы уж совсем походить на своего двойника из знаменитого фильма.***
Первую свою модель Марк встретил в предвыпускном классе. У нее было имя Ханна, глуповатый заливистый смех, травленые едва ли не добела волосы и совершенно не примечательное кукольное личико, которое в то время казалось фотографу невероятно красивым. Девушка очень любила позировать, и в какой-то момент у Джефферсона ее фотографий накопилось больше, чем фотографий всего остального. Тренируясь фотографировать на ней, он очень хорошо набил руку, хотя понял это гораздо позже, когда эмоции давно уже утихли. А в то время, когда она оставила его ждать с букетом постепенно увядающих цветов одного на автобусной остановке, а сама уехала с предложившим немного покататься Шоном (ему только-только купили новенький «Бьюик» взамен опостылевшего годовалого «Порша»), утихомирить свою ярость и сожаления не представлялось возможным. Убить Шона Прескотта он подумывал на полном серьезе, даже раздобыл для этого нож и часами гулял в доках, делая вид, что фотографирует, а на самом деле ища место, где можно скинуть тело в воду так, чтобы оно ни за что не зацепилось. Шону лишь в последний момент удалось себя спасти, во второй раз придя к Марку за помощью и принеся с собой аккуратненький конвертик с деньгами (уже тогда он умел давать взятки как положено настоящему бизнесмену). Но совершенно не деньги заставили Джефферсона отказаться от убийства. Глаза Шона Прескотта цвета донышка пластиковой бутылки из-под минералки, обычно кидавшие на окружающих короткие презрительные взгляды, смотрели на Марка умоляюще, как на последнюю надежду. — Ты знаешь, предки грозились опять отобрать у меня машину, если я все не исправлю, а Ханна… Понимаешь, я обещал ей на Новый Год свозить ее в Портленд, а когда сказал, что ничего может не получиться, она… Мне она очень нравится, Марк, пожалуйста, ты — моя единственная надежда! Все эти чертовы ботаники делают задания кому угодно, только не мне, я знаю, что прессовал их все эти годы, теперь все еще ополчились против политики моего отца, и у всех вдруг появились эти гребаные «принципы», заставляющие посылать меня вместе с моими проблемами, что бы я ни предлагал и ни делал. Меня посылать! Шон абсолютно не стоил того, чтобы марать об него руки. Что это принесет, кроме короткого удовлетворения? Другое дело — осознание того, что, несмотря на все свои деньги, машины и мешок понтов, он все равно целиком и полностью находился во власти Джефферсона. Марк понимающе улыбнулся и, покачав головой, ответил: — Прости, Прескотт, но тебе нужно хоть когда-то начинать думать своей головой. Тебе не стоит ставить свое будущее и аттестат под угрозу из-за шлюхи, которая предпочитает твою машину тебе. Берись уже за учебу, хватит. В этот раз я не стану тебе помогать, мне надоело. В тот день Шон впервые за период их «дружбы» ударил его. Помучив его достаточно, Марк через неделю все-таки сказал, что, так и быть, согласен. Отношения были восстановлены, потому что Шону просто некуда было деваться. После зимних праздников Ханна навсегда уехала из Аркадия Бей. И нет, Джефферсон совершенно не был к этому причастен, она правда уехала: неизвестно зачем оформила перевод, забрала документы из академии, впопыхах попрощалась и пообещала писать всем своим знакомым, когда осядет на новом месте и заживет «лучшей жизнью», но обещание это так и не исполнила. Тогда-то фотограф впервые и подумал, что у внезапного отъезда и смерти практически нет никаких различий: и тут, и там человек просто навсегда бесследно исчезает из твоей жизни, только во втором случае его знакомые и родственники больше плачут и задыхаются от горя. А Шон все-таки дождался своей встречи с ножом. Тот настиг его рано утром в темном переулке и вошел под ребра, когда Прескотт возвращался из какого-то бара. Рана оказалась не смертельной, однако богатая семейка все силы пустила на поимку рыбака или рабочего, недовольного изменениями в городе и решившего «отыграться на невинном ребенке». Буря и аресты не утихали месяца полтора, но никому и в голову не пришло подозревать в преступлении «лучшего-друга-Марка-что-бы-он-без-него-делал». Фотограф стабильно каждый день навещал парня в больнице и подолгу участливо слушал его нытье. — Ты знаешь, мне кажется, эти посходившие с ума тунеядцы тут ни при чем, — как-то заявил Шон, поглаживая пальцем смазанный йодом шов. — Они будут выходить на свои забастовки, рушить строительные ограждения, пытаться всей толпой кого-нибудь избить, — устраивать показуху чистой воды. Но действовать так, хладнокровно, по-тихому… Я думаю, это, скорее, какой-то влюбленный неудачник решил мне отмстить. Ну, ты ведь знаешь, женщины любят виться там, где есть деньги, и, наверное, я парочку раз за свою жизнь и отбивал девушку у какого-нибудь придурка. Что думаешь? Марк ничего тогда не сказал, лишь загадочно усмехнулся. У Шона Прескотта была поразительная способность угадывать погоду, крупные аварии и даже, где и когда затонет какая-нибудь рыбацкая лодка. Он был очень проницательным человеком, хорошо знавшим жизнь и людей, но постоянно какой-то мелочи не хватало этому идиоту, чтобы увидеть то, что творилось прямо у него под носом. Джефферсон же из всей этой истории получил все-таки свое удовлетворение и понял то, что совершенно не выглядит человеком, которого хочется в чем-либо подозревать. Полезное, на самом деле, знание.***
Отношения с Шоном, да и со всей семейкой Прескоттов, после этого случая значительно окрепли, что было полезно и выгодно, однако совершенно не радовало отца Марка. «Братаешься с этими проклятыми кровопийцами», — часто огрызался он. Фотограф давно перестал обращать на это внимание: вряд ли в последнее время уставший и вечно злой на что-то отец когда-либо поймет весь смысл мудрой пословицы «держи друга близко, а врага еще ближе». Как ему объяснить, что до священного ритуала охоты на оленя Прескоттов допускались только избранные, а уж дозволение сделать контрольный выстрел заслуживали лишь люди, добившиеся наивысшей степени доверия семьи? Такой шанс упускать не хотелось. На самом деле, это было не первое убийство Джефферсона: до этого он случайно забил насмерть бездомную собаку. Было раннее утро, он до глубокой ночи делал какое-то очередное задание для Шона, а проклятая шавка во дворе все лаяла, и лаяла, и лаяла на проезжающие машины и все никак не могла заткнуться. Сперва он подумал, что ударившая по морде награда за победу на юношеском конкурсе фотографий лишь вырубила тварь, однако вернувшийся с ночной смены отец нашел псину мертвой и заставил Марка закапывать ее в лесу. Никаких сожалений по этому поводу у молодого человека не было, потому что работал он наконец-то в полной тишине. Оленя он завалил с первого раза — новичкам всегда везет, но общего восторга от кровавого «развлечения» так и не испытал, если исключить тонну сделанных во время похода снимков. Почему-то у всех вызвало удивление его желание забрать мясо оленя домой, хотя для Марка это было вполне очевидной вещью, иначе, зачем было убивать? У любого поступка должна быть своя цель. Старина Гарри Прескотт, отец Шона, пожал плечами, похлопал фотографа по плечу и сунул хрустящую бумажку егерю-провожатому, чтобы тот сделал все в лучшем виде. Вечером семья Джефферсонов в полном своем составе из двух человек ела жесткий немного пережаренный стейк из оленины. Джефферсон-старший поносил «ворюг-Прескоттов, кидающих свои чертовы подачки». Джефферсону-младшему было на это плевать, он просто молча ел мясо, все-таки оно было у них на ужин далеко не каждый день после начала всех проблем с заводами и урезанием зарплат. Печально это, что в такие тяжелые времена лишь один человек в доме умел из всего выкручиваться.***
Отец вышвырнул его из дома в восемнадцатый день рождения, сказав: «Мне тут лишний рот не нужен. Или ищи нормальную работу, а не это баловство с фотокарточками, или иди побираться к своему дружку. Или сдохни, с таким-то отношением к жизни». И это Марку еще повезло, что до конца учебного года тогда оставались считанные недели, а то пришлось бы совсем туго. Временами Шон, от которого бы родственники точно никогда не отказались, брал ночевать его к себе, иногда настоятельно совал какое-то количество денег, но частенько гордость фотографа пересиливала, и он оставался ночевать на улице. В принципе, у него были деньги на номер в мотеле, но он откладывал их на билет до Чикаго: незадолго до «выселения» ему пришло письмо из Американской Академии Искусств, находившейся в этом городе, с сообщением о зачислении с полной оплатой обучения и стипендией. Оставалось лишь подождать конца учебного года и полностью оформить перевод. А на улице в конце апреля не так уж и холодно. В июне Марк не без облегчения распрощался с Шоном, взял свою сумку с фотоаппаратурой, наградами, газетными вырезками публикаций и небольшим количеством других личных вещей и сел на междугородний автобус. Прежняя жизнь осталась позади, как и все связанные с ней сожаления.***
Как отец не испытывал к Марку жалости, когда выкидывал из дома, а потом спокойно проходил мимо, видя сына спящим на какой-нибудь лавочке, так и фотограф ни капельки его не собирался жалеть, когда спустя несколько лет услышал печальные вести от Шона, связь с которым на всякий случай не прерывал: — Твой старик умирает, Марк. Ты ведь знаешь, когда мы продали тот завод, где он работал, я пытался помогать ему по мере сил, все-таки он же твой отец, но он часто отказывался от денег, кричал, что ему не нужны подачки. Я почти обрадовался, когда мои люди убедили его принять помощь, но потом я узнал, что он пьет, страшно пьет. Он ведь и раньше пил, да? И вот там что-то теперь с почками или с печенью, я видел его, он весь желтый, иссохший, не знаю… Ему недолго осталось. Я думаю, тебе стоит приехать. Джефферсон действительно хотел это сделать, чтобы высказать старому пьянице: «Ну и кто из нас быстрее сдох с таким-то отношением к жизни?». А потом просто махнул рукой. Какой смысл преодолевать тысячу километров для того, чтобы позлорадствовать? Не ближний же свет. На похороны он тоже не приехал, только послал деньги Шону, чтобы тот все организовал, и даже когда все-таки вернулся в Аркадию, могилу отца так ни разу и не навестил: в конце концов, тот был лишь еще одним бесполезным неприятным воспоминанием из прошлого, о котором не стоило сожалеть.***
Не сказать, что в Чикаго ему все время жилось легко, но, если отбросить временные проблемы с деньгами, все сложилось очень даже удачно: академию он закончил с отличием и теперь официально имел высшее образование, портфолио растолстело едва ли не вчетверо, а в кругу общения появилось несколько влиятельных в области искусства людей. Кроме того, город из камня и стекла нравился Марку ничуть не меньше пахнущего хвоей и морской водой Аркадия Бей. Тут тоже было где найти вдохновение, а толпа студенточек, желающих стать моделью молодого, но уже успешного фотографа, никогда не иссякала. На так называемую «экзотическую фотосессию» его пригласили во время одной из вечеринок по поводу очередной публикации в журнале. Это была уже далеко не первая публикация работ Джефферсона на глянцевой, а не газетной бумаге, но каждую из них он считал своим долгом отпраздновать. В тот раз он уже находился под воздействием эйфории от его силами исчезнувшей со стола дорожки кокаина и, наверное, поэтому не сразу понял, что от него хотят, и согласился без лишних вопросов. Ему хотелось чего-то необычного. «Фотостудия» находилась в темном и тесном подвале какого-то не слишком цивильного ночного клуба, больше похожего на притон, и, скорее всего, притоном и являющегося. Модель была еще пьянее Марка, а из одежды на ней было только дешевое и очень откровенное нижнее белье, которое потом, в процессе «фотосессии», куда-то исчезло. Девушка слабо понимала, что с ней происходит. Быть может, не понимала вообще. Чего нельзя было сказать о паре ее ассистентов, которые помогали ей «позировать», те прекрасно все осознавали, да еще и получали от процесса физическое удовольствие. Что ж, с точки зрения физиологии, происходившее в том подвале являлось самой обычной вещью, но вот с точки зрения причастности к искусству это было действительно чем-то новеньким. Марк щелкал затвором. Он продолжал снимать, даже когда происходящее стало не только походить, но, кажется, вполне полностью переросло в изнасилование. Ему казалось, что вот-вот произойдет что-то важное, что необходимо запечатлеть. Наутро эйфория прошла, и сделанные снимки показались ему пошлыми и грязными, они совсем не были искусством. Порно в изысканном черно-белом свете. Джефферсон уже было хотел порвать только что проявленные фотографии, а потом позвонить втянувшему его во все это коллеге и сказать, что он не заинтересован в штамповке картинок для фетишистов, какую бы прибыль это ни сулило. Он уже дошел до той стадии, когда жить есть на что и хочется, чтобы работа приносила только удовольствие. Но он не стал всего этого делать: кое-что на фотографии вдруг привлекло его. Девушка на снимке, было видно, не сопротивлялась происходящему, да и не могла этого сделать, поэтому покорно, смиренно подчинялась воле чужих рук и движениям чужих тел, однако ее глаза, несмотря на затуманенность от наркотика, выдавали ее истинное душевное состояние. Чистый страх и бесконечное отчаяние, которых Марк никогда в жизни не видел на чьем-либо лице. Порой он просил, конечно, своих моделей изобразить испуг или смущение, если создаваемый образ этого требовал, но разве это было настоящим? И тогда он понял, ради чего ему так хотелось той ночью пойти в подвал, и что он так отчаянно жаждал поймать в кадр. А все остальное оказалось не важным.***
Сымитировав заинтересованность данным направлением, Марк достаточно быстро получил от просвещённых коллег всю интересующую информацию. Оказалось, что, нет, девушка делала все это исключительно по доброй воле, но, да, она, конечно же, была под воздействием веществ во время сессии. Это облегчает работу и ей, и фотографам. Используют они обычно жидкий экстази, наркотик с дурной славой применения для «изнасилования на свидании», но иногда, при случае, можно использовать и героин, правда, он вызывает сильное привыкание, и моделей тогда надолго не хватает, а все же не всегда есть время искать новых. Можно применять также барбитураты, но они прихотливы в использовании: очень легко переборщить, а проблемы с мертвым телом никому не нужны, хотя иногда и такое случается, всякое, знаете ли, случается. Работенка та еще, но зато на кону большие деньги. И если Джефферсон думает, что в таких кругах нельзя обрести славу и найти применение своему незаурядному таланту, он сильно ошибается. Кому как не ему знать, что направлений у фотографии очень много, а он уже снимает девушек в определенном стиле и в весьма откровенных позах. Возможно, занятие придется ему по вкусу, нужно только «втянуться». Вместе с этим он неожиданно легко получил в свое распоряжение и адрес «модели». Ее звали Дианна***, и жила она в однокомнатной квартирке в трущобах, которые Марк не сразу-то и нашел. И она с готовностью подтвердила, мило улыбаясь (насколько можно было мило улыбаться с таким измученным лицом), что ей действительно платят, оплачивают даже все затраты на инвентарь (наркотики), так что беспокоиться или звать полицию не стоит: все по согласию. Это все временно, а когда-нибудь она станет настоящей моделью, нужно только подождать и заработать деньжат. Для этого она и приехала в большой город. К тому же, из-за наркотика она почти ничего не помнит, поэтому происходящее не сильно ее беспокоит. Перед уходом Джефферсон оставил ей свою визитку и предложил поработать «настоящей моделью» для него. Через неделю он пригласил Дианну к себе домой и честно фотографировал ее напротив тяжелых белых штор, служивших импровизированным фоном. Глаза ее действительно были немного уставшими от жизни, какими-то даже загнанными, но там не было и толики того, что фотограф увидел той ночью в подвале. А он очень хотел разгадать этот секрет. В первый раз, когда он подсыпал ей в кофе большую дозу обычного снотворного, ничего не вышло. Пара удачных фото во сне, но все было не то, и тогда ему пришлось через коллег достать GHB, «попрактиковаться и попробовать втянуться». Раза с четвертого все, наконец, получилось. Дианна лежал на бежевом ковре в его гостиной, не способная пошевелиться, слабая и беспомощная. Грудь ее испуганно и часто вздымалась, а полуслепые глаза с ужасом смотрели на возвышающегося темным пятном Марка, который даже ничего не делал, кроме как держал в руках камеру. Он ничего не делал, даже не раздевал подопытную для «сценического образа», но мозг девушки находился на той грани, когда все это было не важно, оставалось лишь чувство неведомой опасности и полного бессилия от невозможности управлять своим телом и влиять на ситуацию. Джефферсон ничего не делал, но в руках у него ощущалась, напротив, огромная власть над ней, полный контроль над моделью, когда ее фальшивые эмоции, капризы, ужимки и желания не могли ему помешать работать. Связывать ее он придумал не сразу, это получилось делом случая: в один из разов Дианна случайно вздрогнула, задела рукой штатив, и тот с грохотом упал на пол, достаточно подпортив Марку настроение. Скотч оказался единственным, что было в тот момент поблизости, но, как потом выяснилось, клейкая лента неплохо выглядела в кадре, контрастируя с белизной тонких запястий модели. Дианна не задавала никаких вопросов по поводу своих отключений после каждой фотосъемки на дому, наверное, потому, что Джефферсон ей щедро платил, был аккуратен и вежлив и не наносил никаких увечий, как во время прошлых ее «экзотических фотосессий». Не поднимал эту тему и фотограф, оставляя девушку в блаженном неведении на счет происходящего во время сна, ради естественности реакции. Обоих такое положение вещей устраивало, и длилось оно достаточно долго.***
Смерть Дианны, конечно, стала для него внезапным событием, но не сказать, что прямо уж расстроила. В конце концов, как говорится, весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры****, а этой девушке просто была уготована роль трагического персонажа, с которой она отлично справилась, дойдя до столь логичного финала. Сперва Марк, и правда, списал произошедшее на весьма печальный несчастный случай, и только потом по урывкам разговоров коллег из «тайного круга» узнал, что случайностей все-таки не бывает. Девушка слишком сильно пристрастилась к коксу (похоже, на него и ушли деньги с «подработок» у Джефферсона), и с ней стало тяжело работать. Вдобавок, она начала слишком много распространяться о своей профессии. Так что с Дианной «пришлось распрощаться». Это знание не шокировало фотографа, нисколько. Деньги крутились большие, слишком большие по сравнению с жизнью не слишком благополучной девочки, даже если она и нравилась ему как муза. C’est la vie*****, как говорится, и с этим не поспоришь. Точнее, c’est la vie c’est la mort. Он знал, что за люди рядом с ним, когда они доставали чистейший кокаин и вино за тысячи долларов на вечеринках, когда они вели его в фотостудию в подвале, и когда Дианну нашли застреленной в собственной квартире из пистолета, который позже нашли у ее соседа, тоже наркомана. Он сам теперь был одним из этих опасных людей. Марк стоял чуть поодаль от грязного, до потолка исписанного граффити подъезда Дианны и наблюдал, как полицейские с пончиковыми животами без особого интереса опрашивают жильцов. В их головах дело уже давно было закрыто. Джефферсон поднял фотоаппарат и сделал снимок в качестве прощания с его первой особой моделью, даже если она и не присутствовала в кадре. Дианна была хорошей и сговорчивой девушкой, и без нее бы ничего не случилось. Она замечательно послужила ему как во время жизни, так и после смерти. За то фото тех полицейских, которое Марк символично назвал «Трудовые будни» (но не уточнил, чьи именно), фотограф получил возможность организовать первую выставку собственных работ, две награды, а также один судебный иск от чикагского департамента полиции за незаконную фотосъемку служителей закона и места преступления. Собственно, это было единственным правонарушением Марка, которое когда-либо попало в полицейский архив. Ни один снимок Дианны на выставку, понятное дело, не попал: они все хранились теперь внутри строгой официальной папки, цвет которой четко указывал на ее важность, так как она символизировала новый виток в творчестве Джефферсона. Марк без особой надежды показал ее коллегам, когда те все-таки спросили, «втянулся» ли он. Работы, к его неожиданности, нашли отклик. У всех людей были разные предпочтения, за которые они не прочь были заплатить, а одетые девушки выглядели куда эстетичнее обнаженных, потому как заставляли зрителя обращать больше внимания на их эмоции и страдания. На таких фото тоже была обнаженность, но не тела, а души. Черно-белый цвет, конечно же, усиливал этот эффект. В итоге он ответил, что готов работать в этих кругах, только бы ему не мешали грязными подвалами и прочими пошлостями, а позволили творить самому и изредка консультироваться со знающими людьми. И, пока Джефферсон активно помогал бизнесу и не нес неприятностей, никто не возражал и не спрашивал о его методах. А методы постепенно менялись: фото Дианны казались хорошими, но, все же им чего-то не хватало, потому что отчасти девушка знала, что находится в относительной безопасности, и это мешало, как бы это сказать… реализму.***
«Всякое случалось» и в работе Марка, и от этого никуда нельзя было деться, особенно в начале, когда он еще не научился правильно выбирать дозировку и момент введения наркотика. Когда несчастные случаи, несмотря на всю осторожность и скрупулезность фотографа, происходили, и девушки вдруг начинали биться в судорогах и блевать на полу студии, это обычно приводило Джефферсона в немедленную ярость и означало срыв всей сессии. Увиденное неприглядное зрелище чьей-то незапланированной, бесконтрольной смерти разом убивало все вдохновение и перечеркивало уже сделанную работу, напоминая почему-то о той тупой псине, случайно убитой много-много лет назад. Все та же история — копай, Марк, яму, копай, и плевать, что ты там планировал или хотел. Меган Уивер, впрочем, была одним из исключений. Мужчина вообще не сразу понял, что она умерла — настолько мирно она выглядела: спит и спит. Только когда фотограф стал срезать с ее запястий скотч, он понял, что никакого пульса там и в помине нет, и, похоже, уже давно. Сначала это также взбесило. Ну, шутка ли, он полчаса фотографировал мертвеца! Как теперь, черт возьми, понять, на каком фото девица жива, а на каком — уже нет? В том-то и был весь фокус, что нельзя было понять. Смерти просто не было на фото. От рук Марка Джефферсона к тому моменту умерло уже несколько девушек, но лишь смерть четвертой из них его в какой-то мере даже удовлетворила. Меган даже заработала все-таки свою собственную папку с именем на ней, в отличие от ее случайно почивших предшественниц, хотя свет фото так и не увидели. Это был эталон кончины, какую только можно было пожелать человеческому созданию — приятная глазу смотрящего, мирная и совершенно безболезненная для жертвы. Прекрасная смерть. Марка она устроила, и он на всякий случай точно запомнил дозировку, не зная, вдруг пригодится где-нибудь в будущем?***
Новый век стал для Джефферсона веком каких-то постоянных разочарований. Все вроде бы было как прежде, но по кусочку, день за днем разрушалось. Наркотики стали дороже, камер слежения на улицах появилось больше, доставать «инвентарь» и моделей стало, соответственно, сложнее. Все шло как-то слишком напряженно, ничего не получалось, а если получалось, то Марк частенько просто не хотел оставлять красную папку для своей коллекции. Работа превратилась в рутину. Иногда, когда совсем нечем было заняться, он ассистировал на чужих «экзотических фотосессиях», приходя после еще более разозленным: осталось так мало людей, с которыми его видение совпадало, и которые его понимали. Торговать снимками их небольшому и уже не слишком тайному обществу приходилось через интернет, через эту глобальную помойку информации, где, сколько ни шифруйся, все, что угодно, может быть украдено или скопировано, назови это как хочешь. Дела шли хуже, гораздо хуже. Именно тогда ему посоветовали ходить в тир — это, вроде как, помогает избавиться от отрицательных эмоций. Не помогало. Мужчина научился делать замечательные «хэдшоты» теперь уже не только при помощи камеры, и ему остро хотелось кого-нибудь взаправду пристрелить. Кокаин, даже при умеренном приеме, спустя столько лет все же сделал свое черное дело: фотограф стал стремительно терять зрение. Полгода после пересадки хрусталика стали худшими в его жизни. «Постарайтесь не напрягать глаза», — да как их, блядь, не напрягать, если они — его хлеб и вообще весь его мир? Перерыв на преподавательскую работу заставил Джефферсона чуть-чуть развеяться, делиться своим опытом с такой массой народа было даже приятно. Но именно тогда он и понял, как стремительно вообще все искусство фотографии обесценивается. Каждый из детишек в лекторском зале мог позволить себе купить самую дорогую камеру, и уметь пользоваться в ней лишь авто-вспышкой и зумом, а потом загрузить свои никчемные «творения» в сеть, и гордо именовать себя «фотографом», и не нужны для этого какие-то лекции и учителя. Лишь единицы слушателей хотели действительно стать чем-то большим.***
Беверли, его последняя модель из большого города, стала для мужчины настоящей отдушиной. Марк встретил ее в Лос-Анджелесе во время очередного своего бессмысленного скитания, в фотогалерее, напротив одной из своих работ. У девушки был очень сосредоточенный вид, и она явно пыталась найти на фотографии какие-то ответы. Он спросил, о чем она думает. Беверли ответила, что ее напрягает то, какой низменной и бессильной выглядит на фото женщина, в то время как мужчина занимает сильную, доминирующую позицию. У Марка Джефферсона много фото с подобным посылом, но это очень странно, ведь в реальности он, кажется, очень добрый и интеллигентный человек, который не опустился бы до околосексистской тематики. Фотограф рассмеялся и пригласил ее в кафе выпить чашечку кофе. Следующие пару недель он с усердием убеждал Беверли в том, что она абсолютно права. Работать с ней было сплошным удовольствием, как для его таланта, так и для его эго. Уже долгое время, почти что вечность, он не чувствовал себя так хорошо. После фотосессии рано утром закинув бессознательную Беверли в гостиничный номер, он шел по тротуару и напевал какой-то веселенький мотивчик, а в сумке у него тяжелела новенькая красная папка, которая наконец-то, тоже как будто бы вечность спустя, должна была пополнить его коллекцию. Казалось, что с этого момента все опять будет по-прежнему, и ничто уже не сможет пойти не так.***
Все началось со статьи в какой-то мелкой желтой газетенке. «Известный фотограф Марк Джефферсон обвиняется в похищении и изнасиловании» Ни в чем он еще не обвинялся, как потом оказалось: Беверли лишь написала о своем намерении пойти в полицию на страничке в фейсбуке и твиттере, но когда журналюгам было дело до таких мелочей? Вскоре одна статья переросла в еще несколько, и это если закрыть глаза на то, что в интернете информация распространялась еще лучше. Настолько лучше, что Шон позвонил и поинтересовался, что за чертовщина творится в жизни его друга. Марк ответил, что все дело в глупых сплетнях, а глава Прескоттов уж должен знать, как люди любят поболтать. Апофеозом этого бреда стала статья, в которой у жертвы взяли «эксклюзивное интервью». «Вы знаете, я всегда подозревала, что он ненормальный. Ну вот взгляните на любое его фото, тут же сразу все ясно! Я не понимаю, как таких людей, едва увидев их потугу на искусство, не сажают в психушку? Неужели нужно дождаться пока какую-нибудь девушку по-настоящему накачают наркотиками и изнасилуют?» Беверли стоило сразу заткнуться и молча пойти накатать заявление в полицию, а не пытаться греться в лучах славы и наживаться на собственной неудаче. Ей, блядь, стоило сделать это немедленно, потому что второй раз (как можно быть дважды такой тупой сукой?) схватить ее у подъезда ее же собственного дома было слишком легко.***
В динамиках стереосистемы Джон Леннон исполнял бессмертный хит давних лет «Help!», и вместе с Беверли составлял просто замечательный дуэт. Учитывая, что временная фотостудия Марка находилась на тринадцатом этаже пустующего ночью офисного здания, это было еще и иронично: хотя у девушки был такой хороший помощник в лице солиста знаменитой группы, ее все равно никто не услышал и не спас. Ее ершистость и надменность, которую она так охотно демонстрировала перед журналистами, сразу выветрилась и обратилась в слезы и мольбы о прощении, едва Джефферсон поделился с ней, что никуда Беверли отсюда уже не выйдет. Контраст получился чудесный. У фотографа еще была блажная мысль на практике показать девушке, как в своем интервью она ошиблась в трактовке слова «изнасилование», и заснять результат, но идея была трудноосуществимая в физиологическом плане, да и слишком напоминала мужчине о тех подвалах-фотостудиях, которые он так ненавидел. Поэтому он лишь красноречиво намекнул, что в любой момент может это сделать, если Беверли не будет вести себя хорошо, исключительно ради воспитательного эффекта. Искусство же не должно превращаться в откровенный разбой, верно? На исходе второго часа «беседы» Беверли уже настолько устала от собственного крика, страха и бесконечных щелчков затвора, что даже не пробовала сопротивляться или вырываться, когда последняя игла вошла ей в шею: настолько девушка смирилась со смертью. Напоследок Марк пообещал, что будет совершенно не больно, и сказал, что совсем не злится. Правильно, зачем злиться на человека, который и так уже умирает? Она ничего не ответила, только обессиленно закрыла измученные глаза и наконец-то позволила себе успокоиться. Намеренное убийство не доставило никаких новых эмоций — простая необходимость, которая принесла небольшое облегчение: еще одной проблемой стало меньше. Джефферсон отпустил Беверли без каких-либо сожалений, потому что ему впереди предстояла долгая дорога и новая страница в его жизни. Прошлое опять оставалось в прошлом.***
Аркадия Бей с академией Блэквелл приняли его достаточно радушно, как и их владелец, Шон Прескотт, потому что тот умел в жизни хорошо делать лишь три вещи: зарабатывать деньги, расширять свои владения и отравлять людям жизнь. С годами Марк остался его единственным другом и вынужден был подыгрывать. Впрочем, это было не так уж и трудно. Студию удалось найти очень быстро: среди бумаг на столе в кабинете Шона Джефферсон заметил документ о строительстве подземного бункера. — Это? Это просто очередное небольшое вложение денег, на будущее. Никогда ведь не знаешь, чего ожидать завтра, — уклончиво ответил Шон, спешно пряча бумагу в ящик стола. Да, никто не знал, что там будет завтра, но зато фотограф знал, как использовать высокотехнологичное помещение за полтора миллиона долларов сейчас. Шон, почувствовав наживу, согласился. Ему было плевать на связанных девушек на фотографиях, которые он помогал продавать. Прескотт был твердо уверен, что это просто какая-то странная постановка.***
В принципе, Марку Джефферсону всегда нравилось работать одному, но на территории маленького городка это уже не представлялось возможным. Он не мог просто взять молоденькую девушку и уйти с ней из бара или с вечеринки: положение преподавателя в академии обязывало, хотя и было, с другой стороны, надежным прикрытием. Мужчине нужен был ассистент. Нейтана он приметил еще давно, когда в первый раз увидел. Мальчик абсолютно не походил на отца, ну, разве что, только внешне. Голубые глаза Прескотта-младшего, в отличие от таких же глаз Шона, могли видеть красоту этого мира во всех ее проявлениях. Постеры, увиденные Джефферсоном во время «экскурсии» в комнату паренька, только убедили его в правильности выбора. Шон, помнится, раздраженно сорвал один из них и со словами «опять развесил тут эту порнуху, я же говорил, не позорить меня, вот вернется, я ему…» кинул на пол, скомкав. Марк подобрал его украдкой перед тем, как уйти. На черно-белом плакате была обнаженная девушка, сидящая на коленях со стянутыми за спиной руками, а длинные волосы прикрывали ее лицо. Мужчина узнал одну из фотографий с сессии, где сам когда-то ассистировал. Шон Прескотт только что обозвал «порнухой» и помял, едва не разорвав, работу за несколько сотен долларов. Позже этот и несколько других постеров фотограф помог Нейтану расправить, вставить в дорогие рамки и повесить на стены в бункере. Их с Нейтаном Проявочной. Вообще, мужчине никогда не нравилась идея завести детей. Дело не сулило никакой выгоды, перспектив и грозило в худшем случае вообще никогда не окупиться, если только не издадут закон, по которому жизнь ребенка можно было бы застраховать. Только вряд ли издадут: внезапно возросшая детская смертность никому не нужна. Почему-то все родители беспочвенно полагают, что отпрыск непременно получится их идеальным клоном и обязательно пойдет по их стопам, а потом неизменно разочаровываются. Как можно было за столько поколений не додуматься, что ничего не бывает так просто, — не понятно. — Представляешь, он ведь запутался в собственной пуповине внутри утробы. Душил сам себя, прости господи, сейчас и вспомнить страшно… С трудом вытащили, — восторженно рассказывал по телефону Шон, когда Нейтан только родился, а в голосе у Прескотта слышались слезы радости. — Я тогда взял его в руки, а он синюшный какой-то, легкий, как пушинка, махонький совсем, ручки — тоньше моего пальца. Ей богу, цыплёнок ощипанный и то лучше выглядит, такой он был страшненький! Но это мой сын, Марк. Понимаешь? У меня наконец-то появился сын! Мой наследник! Шон Прескотт был придурком. Один раз с ребенком у него уже не получилось, так он заделал второго, потом с первого взгляда понял, что не получилось и в этот раз, но все равно упрямо требовал от окружающих умиления и поздравлений с очередным провалом. Марк долго не мог придумать, что бы такое ему сказать в ответ: в мозгу все крутилась история про спартанцев, которые сбрасывали непонравившихся новорожденных детей со скалы. Мудрое было племя. Свои дети — это все равно, что кот в мешке. Куда продуктивнее попытаться взять и воспитать чужого, с набором нужных тебе качеств. Нейтан — никем не понятая творческая натура — оказался именно тем, кто нужен был Джефферсону в момент приезда в Аркадию. Переманить пацана на свою сторону было легко, стоило лишь сказать: «Давай насолим твоему папочке, я, как и ты, его ненавижу, и на этой почве мы с тобой поладим». То, что Шон Прескотт вообще додумался стать отцом, было только половиной беды. В придачу он умудрился стать просто отвратительным отцом: дети бежали от него, словно крысы с тонущего корабля. Управлять Нейтаном было еще легче, для этого требовалось лишь сказать что-нибудь ласковое или похвалить в подходящий момент, а, в случае чего, того даже совершенно не нужно было бить: хватало резкого слова и предупреждающе вскинутой руки — и вот уже изуродованный отцом паренек в своем воображении представляет себе кару пострашнее любой, которую Джефферсон только может для него придумать. Условные рефлексы и детские травмы — чудесные изобретения природы. Года не прошло, а Марк сблизился с Прескоттом-младшим лучше, чем Шон за всю жизнь. Шон это видел и бесился. Нейтан на этой почве начинал бояться отца сильнее и отступал преподавателю за спину, ища защиты. Тогда Шон бесился еще пуще, а фотограф смотрел на него и будто бы говорил: «Видишь, Прескотт, ты ничего не можешь сделать самостоятельно, до сих пор. Даже сына воспитать не в состоянии». Можно было хоть сколь угодно долго упиваться чувством собственного превосходства: оба Прескотта были у него как за пазухой. То, как Нейтан с легкостью раскрывал перед ним свою душу, доверяя любой секрет, который только может быть у подростка его возраста, то, как он льнул к прикосновениям мужчины, ища ласки и комфорта, было, знаете ли, даже трогательно. Прескотт-младший сплошь состоял из контрастов: крайне жалкий с одной стороны, но совершенно прекрасный с другой. Иногда в глазах паренька появлялась такая боль и отчаяние, что Джефферсон с нетерпением ждал момента, когда же можно будет запечатлеть этот взгляд на камеру, пусть отпрыск Прескотта и был мальчиком. Все случается в первый раз, вот и фотограф нашел, наконец, кроме ученика (ученика весьма талантливого!) и помощника, еще и свою первую мужскую модель.***
Отношения с Рейчел были не менее трогательными, чем с Нейтаном. В жизни она была сильной и независимой личностью, тепла и внимания которой жаждали окружающие, однако наедине с Марком преображалась. Теперь уже она из шкуры вон лезла и готова была на все, лишь бы заслужить чужое внимание, теперь уже она была той, кто умоляет и чего-то просит. Это подкупало. Наедине с ней Джефферсон почему-то вновь чувствовал себя молодым. Она любила его. Она нравилась ему. С ней можно было ни о чем не думать. Иногда даже казалось, что и после неминуемой встречи в Проявочной их отношения могут не закончиться. Позже анализируя ситуацию, фотограф понял, почему же их так тянуло друг к другу: Рейчел тоже была маленькой психопаткой, умеющей втираться к людям в доверие, чтобы использовать их или питаться их эмоциями. Только он специализировался на страхе и отчаянии, а она — на всех видах любви к себе. И оба одинаково обожали контролировать своих «жертв», пусть в какой-то степени любили и уважали их всех. Ошибка мисс Эмбер была в том, что Марк не хотел быть ничьей жертвой, это она должна была быть его. А когда два хищника противостоят друг другу на одной территории, выживает тот, что сильнее и опытнее. Пока Нейтан разглагольствовал об «истинной сущности» Рейчел, Марк сидел на диване в Проявочной, лениво потягивая виски. И что-то в тот момент переменилось внутри него. Ему стало все больше казаться, что его прошлое похоже на чертов бумеранг: пытаешься от него избавиться, а он прилетает обратно и со всей дури бьет тебя по затылку. Ты случайно убиваешь собаку, закапываешь ее под сосной и забываешь об этом через две минуты, а она возвращается к тебе через несколько лет пульсом, незаметно утекшим из вен Меган Уивер. Ты уезжаешь из Аркадия Бей, оставляя за спиной Ханну и Шона, а потом напарываешься на тайную связь сыночка Прескотта и Рейчел Эмбер, тогда, когда меньше всего этого ждешь. Джефферсону хотелось вырвать бутылку виски из рук Нейтана и разбить ее о голову паренька. Ему хотелось достать со дна океана нож, побывавший уже между ребер Шона, и воспользоваться им еще раз. Но это бы означало окончательно затянуть удавку прошлого на своей шее. Прескотт был здесь не при чем, дело было в самом Марке. Ему нужно было похоронить свое прошлое. Ему нужно было похоронить Рейчел Эмбер.***
Рейчел умирала долго и нехотя, не желая уходить безропотно во тьму, хотя и знала, что ее свету все же суждено угаснуть******. Слезы отчаяния нескончаемым потоком лились по ее щекам, а Марк все это время аккуратно держал ее в своих руках, пропуская ее длинные локоны сквозь пальцы, пытаясь успокоить, убаюкать, но она все говорила, говорила и говорила, пока сорванный голос не надломился в последний раз, тело не забилось в конвульсиях, а изо рта не начала течь пена. Но даже тогда, во время агонии, в глазах девушки горело столько осмысленной ярости, что, если взглядом можно было убивать, фотограф был бы уже трижды мертв. Перед смертью она сказала, как его ненавидит и что когда-нибудь Джефферсона настигнет его карма, быть может, Нейтан очнется и остановит его, или найдется другой человек, которому удастся его уничтожить. Ему ни за что не удастся уйти. Если надо будет, Рейчел достанет его с того света, и, черт возьми, он не сможет заставить ее застрять в этом городишке навсегда, даже убив. Она слишком хотела покинуть это место, ей оставалось совсем чуть-чуть до исполнения мечты, поэтому либо она вырвется из этого города тем или иным способом, либо сметет Аркадия Бей с лица земли, и сама смерть, само время не в силах будет ей помешать добиться желаемого. Позже, когда наконец-то все было кончено, Марк вытер со рта и подбородка девушки остатки пены и немного вытекшей из носа крови (еще одного верного, но неприятного спутника передозировки), а затем сделал несколько последних снимков, прежде чем отвезти тело на свалку и похоронить. Смерть Рейчел, к сожалению, нельзя было назвать быстрой и легкой, но зато сейчас она наконец-то обрела заслуженный покой и снова стала невинной и прекрасной. Теперь уже навсегда. Шли месяцы, а Аркадия Бей все еще стояла на своем месте, и разъяренный призрак Рейчел до сих пор не материализовался из воздуха для осуществления своей мести, потому что в конце она оказалась просто еще одной девочкой в пакете для трупов, которую так никогда и не найдут.***
По дороге к машине Марк ежится от внезапного порыва ледяного ветра и плотнее застегивает пиджак. Он подумывает, что в начале октября еще не должно быть так холодно, а тут — того и гляди опять пойдет проклятый снег. Климат меняется, и это определенно не к добру. Телефон Нейтана разражается еще несколькими сообщениями от Виктории, и мужчина выключает его, внутри салона автомобиля раздраженно кидая в бардачок. Затем прислушивается. Мальчик в его багажнике, к великому облегчению фотографа, по-прежнему не издает ни звука: должно быть, последняя введенная Прескотту перед началом вечеринки доза все еще действует. Ну и отлично, а то как будто проблем мало. Вообще, опасно таскать пацана с собой, оставить бы его связанным и запертым в Проявочной, вот только Макс взяла и спутала все планы, ворвавшись туда, и, черт ее знает, быть может, она решит вернуться. Но ничего, главное — это вовремя обнаружить проникновение. Они разминулись всего минут на тридцать, иначе Джефферсон поймал бы ее и ее подругу прямо там, на горячем. А так — у него очень мало времени, чтобы все поправить, но останавливаться некогда: процесс уже запущен. До свалки он добирается минут за пятнадцать. Пусть девочки и едут быстрее, однако только Марк знает все короткие дороги и скрытые тропы. Этот город — его дом, и фотограф знает его как свои пять пальцев. Эти чертовы детишки просто не могут с ним тягаться. Взамен телефона из бардачка Джефферсон вынимает шприц с дозой для Макс и пистолет и убеждается, что тот заряжен. В принципе, он не фанат огнестрельного оружия, и никогда не пользовался им для убийства, зная, как неэстетично потом будет выглядеть тело: все эти следы от пороха, кусочки мяса и брызги крови сквозь объектив камеры смотрятся откровенно не очень. Мусор после такого замучаешься убирать, но ведь это все равно свалка, а потратить еще одну дозу впустую он себе позволить не может, GHB не из водопровода течет. Фотосессия с Макс — очень ответственный момент, и не хотелось бы ее закончить пулей в голову девушки просто потому, что, видите ли, у него на самом интересном месте закончился наркотик. Его модель заслуживает куда большего уважения к себе, чего не скажешь об этой лжепанк-шлюхе. Так что Марк уверен, рука у него не дрогнет. Какая разница, стрелять в лоб манекену, оленю или бесполезной подружке Макс? Какая разница, что ты используешь, пистолет или шприц, если результат все равно один? Нужно лишь снять оружие с предохранителя, замереть во тьме и ждать нужного момента. Приглушенные голоса, звуки шагов и хлопанье крыльев спугнутой кем-то большой ночной птицы возвещают его о том, что ждать осталось недолго. — Ну же, ну же! Нейтан должен сдохнуть… Да что вы знаете о том, чтобы бесшумно красться? Ну что за идиотка? Могла бы тогда еще пристрелить сама себя, чтобы уж совсем облегчить ему работу. — Ради бога, Хлоя, тише! — отвечает девушке гневный шепот. — Мы тут и умереть можем вообще-то! Марк не может удержаться от того, чтобы зло улыбнуться. Чертовски верно. Жаль только, что Макс осознала это только сейчас, когда ничто их уже не спасет. На то, чтобы заново откопать наспех присыпанный землей пакет у девушек уходит всего несколько секунд. — О боже, Макс, гляди… она все еще здесь. Как и все месяцы до этого. Как и всю вечность после. Рейчел Эмбер навсегда. В сердцах людей и в полуметре под землей. Хорошая получилась бы эпитафия, кстати. — Не смотри, Хлоя… Макс встает с земли и начинает нерешительно пятиться назад. Пожалуй, если дать ей еще минутку, она поймет, что это ловушка, умная же девочка. Но у нее этой минутки нет. Пора. Марк снимает колпачок с иголки шприца и неслышно шагает вперед. Примечания: * Наркотик ЛСД имеет несколько форм выпуска, одна из которых — небольшие кусочки бумаги (марки), смоченные в растворе препарата. ** «Если вы фотографируете в цветном, то показываете цвет одежды, а если вы снимаете в черно-белом цвете, то показываете цвет души» — цитата неизвестного фотографа. *** Дианна — имя на самой первой из папок Джефферсона, и, да, оно там написано с двумя «Н», я тут не при чем. **** «Весь мир — театр.//В нем женщины, мужчины — все актеры.» — отрывок из комедии Уильяма Шекспира «Как вам это понравится». ***** «C’est la vie» — такова жизнь, а, соответственно, «c’est la vie c’est la mort» — такова жизнь и смерть (с французского). ****** Аллюзия на стихотворение Дилана Томаса, которое начинается как:«Не уходи безропотно во тьму, Будь яростней пред ночью всех ночей, Не дай погаснуть свету своему!»