Белый Рыцарь, Чёрный Король

Когда Кристин уезжает, причем уезжает внезапно, Нейтану кажется, что у него выбили из-под ног землю. В доме резко становится как-то тоскливо. Никто, улыбаясь, не заходит к нему в комнату поинтересоваться, как у него дела, нюхом чуя, что у него выдался неудачный день. Никто не водит его на долгие, невероятно приятные прогулки по лесу или морскому берегу, где можно просто идти, бесцельно говорить о чем угодно, отвлечься, выкинув из головы все ненужное и раздражающее. Никто не покупает ему толстенные и яркие книги по искусству фотографии, потому что исчезает тот человек, который считает его случайные, мимоходом и под настроение сделанные снимки «замечательными». Мать, стоя тогда с ним в аэропорту, слишком громко, напоказ, проливает крокодильи слезы и, глядя вслед уходящей Кристин, вцепившись дорогущим маникюром ему в плечи, говорит: «Она еще вернется, милый. Она осознает свою ошибку и вернется. Вот увидишь». Не зная, что сестра не вернется еще года четыре. Мать ходит по дому, громко вздыхая, хотя разрыв с Кристин у нее произошел еще задолго до этого, когда та отказалась наряжаться в миленькие розовенькие платьица с оборочками, краситься, чтобы личико походило на кукольное, и ходить на свидания с сыночками маминых подружек, выбрав вместо этого уехать в университет в другом городе получать совершенно «не женскую» профессию археолога, чтобы видеться с семьей только по выходным. Мать красиво страдает, хотя даже не пыталась ее отговорить, привести какие-то доводы против отъезда за границу, кроме пресловутого «ты делаешь нам с отцом больно». Нейтану сестра не просто делает больно, она его практически убивает, но мать как-то очень аккуратненько об этом забывает. В доме становится неуютно. Отец похож на грозовую тучу. Нейтану хочется сжаться в комок в углу каждый раз, когда тот заходит в одно с ним помещение, чтобы его случайно не задело молниями, которые отец мечет глазами. Любой разговор, заведенный за семейным ужином (который неизменно проходит по расписанию ровно в шесть вечера даже в отсутствие Кристин) сводится к цедящимся сквозь зубы жалобам главы семьи на то, что родная плоть и кровь вогнала ему нож в спину. Он никак не может понять, почему ей вдруг захотелось покинуть их родное гнездышко. Как он позволил ей сбежать. И мечет молнии в Нейтана: «Одного ребенка я таки упустил. Но тебя я уж постараюсь воспитать, как надо. Настоящим Прескоттом, моим наследником. Ты же не задумываешь чего-то за моей спиной, правда, Нейт? Смотри у меня!». В доме становится опасно. Трудно назвать точную причину внезапной капитуляции и побега Кристин в Бразилию. Не было ничего такого, что могло привести ее в достаточную степень ярости. Нет, отец не отозвал ее ежемесячное финансирование проживания и учебы в другом городе. Нет, он не решил выдать ее замуж за старого и некрасивого партнера по бизнесу. Ничего такого. Просто на очередном семейном ужине, когда речь в который уже раз зашла о великом «наследии» Прескоттов, об их особом предназначении и планах на грядущее темное будущее, сестру вдруг прорвало. Соломинка, переломившая спину верблюда, это называется. А так, конечно, ничего такого. Кристин сказала, что все их «наследие» — фуфло. Сказала, что живет она в семье шарлатанов и воров, которые десятилетиями паразитируют на захолустном городишке, мня себя какими-то королями. Сказала, «я люблю тебя, папочка, но ты — настоящий тиран, без обид». Сказала, что не хочет иметь ничего общего с «наследием», которое используется для зла и вредительства. Не нужно оно ей, с нее хватит. Все выложила, как на духу. Встала, хлопнула дверью и уехала. На той же неделе втихаря напросилась участвовать в заграничной волонтёрской миссии под руководством одного профессора из ее института. На следующих выходных вернулась поставить всех перед фактом и собрать вещи. За день до отъезда, когда они с Нейтаном сидели на лавочке у маяка в последний раз, Кристин умоляла его не быть как отец. Нейтан сказал, что лучший способ избежать этого — взять его с собой. Раз у нее не получилось сбежать от «наследия», даже находясь в другом городе, пришлось для этого отправляться в чертову Бразилию, то какие у него есть шансы, сидя здесь, избавиться от отческого влияния? Сестра лишь грустно улыбалась, называя его глупеньким. «Тебе нужно учиться». «Тебе нужно стать фотографом — у тебя есть талант, а у этого города — академия искусств». «Ты достоин большего». Все это лишь отговорки. Каждая из них — как поворот ножа в его сердце. В этой чертовой семейке ему от отъезда сестры больнее всего, ведь он любит ее, Нейтан уверен, больше, чем кто-либо. Ему она нужнее, чем кому-либо. Но, тем не менее, его бросили. Оставили одного умирать в змеином гнезде. Не нужно никакого «наследия», чтобы предвидеть, какой конец его ожидает. Дом без Кристин перестает быть домом. Внутри Нейтана — ничего кроме необъяснимого страха перед грядущим. Он даже не знает, какое оно, это «грядущее», есть ли оно вообще. Он ночами подолгу не может заснуть, лихорадочные, царапающие черепную коробку мысли крутятся в воспаленном мозгу, зато днем парень ходит как во сне. Ему часто кажется, что он — рыба, выброшенная на берег. Пытается вдохнуть, а толку от этого нет. Кислород не поступает в организм. Раскуроченная рана на сердце сжирает его изнутри. Эта боль, кажется, сильнее любой физической. Мать, заметив его чернющие круги под глазами и походку недобитого зомби, вручает ему упаковку своих антидепрессантов. «Отъезд твоей сестры очень подкосил нашу семью». Ну да. Не «тебя», а «семью». Нейтан — просто придаток Прескоттов. Никто не думает, что ему в разы хуже, чем всей «семье». «Надо бы сводить тебя к семейному психологу. Тебе станет легче». Только если тот вручит ему мясницкий нож и поможет расковырять грудную клетку, чтобы добраться до этой проклятой гноящейся раны, думает Нейтан. Психолог, конечно же, не дает ему мясницкий нож, даже тупой канцелярский ножечек для бумаг не доверяет — опасливо прячет тот в стол, внимательно следя за лихорадочным взглядом парня. Ну и ладно, думает Нейтан. И берет ситуацию в свои руки. То есть, не ситуацию, а опасную бритву. Физическая-то боль, на самом деле, оказывается сильнее. С остервенением раскурочивая бритвой левое плечо, Нейтан упирается горячим воспаленным лбом в прохладное зеркало в его собственной ванной, жмурится до слез, выступивших в уголках глаз, и вгрызается в полотенце, стараясь не заорать в голос. Руки уже дрожат, голова кружится, и он вот-вот упадет на кафель, но упрямо продолжает себя калечить. Потому что дальше станет легче. Действительно легче, а не как после сеанса с психологом. Дальше он дойдет до полубессознательного состояния от боли и небольшой потери крови, на последнем издыхании уберет за собой весь беспорядок, свалится в кровать и, закутавшись с головой в одеяло и зажав раны ладонью, заснет усталым сном без сновидений. И единственное, что будет беспокоить и отвлекать его ближайшие пару-тройку дней — это жар порезов на его руке. А когда Нейтану вновь покажется, что душевная боль сильнее, он вновь возьмется за бритву и докажет себе обратное, спустив свои эмоции в слив раковины вместе с кровью. Нейтан выбирает своей «жертвой» верхнюю часть плеча*, потому что она закрыта, даже тогда, когда на нем одна лишь футболка. Чтобы никаких лишних вопросов. Но тайное все равно оказывается явным, когда мать как-то раз случайно врывается в его комнату без стука, чтобы обнаружить его в ванной комнате, всего в собственной кровище, с бритвой в руке, стонущего в зажатое во рту полотенце. Ор, конечно, поднимается несусветный. Она с первого взгляда думает, что он хочет вскрыть себе вены. И плевать ей, что на верхней части руки никаких вен нет, тут, главное, надо все драматизировать удачно. И зеленеть от вида крови поярче. И повторить, как это все отвратительно, не один раз, а десять, чтобы наверняка поняли. Ну и требовать прекратить погромче, конечно же. Нейтан думает, что если бы он правда резал сейчас себе вены, мать побрезговала бы к нему подойти, чтобы остановить. И он бы умер, хотя на то, чтобы истечь кровью нужно довольно много времени. Эта мысль его почему-то веселит, поэтому кричащей от страха матери он улыбается. Весьма недоброй улыбкой. К заполняющему пустоту в его сердце и жизни злому развлечению добавляется еще одно: теперь он не прячется, намеренно не прячется, когда желает помучить свое тело. Он часто делает это в одной из общих ванных в их доме, а потом «забывает» смыть кровь. Окровавленные полотенца и одежду специально кладет в корзину для стирки на самый верх, а бритвы расшвыривает по всему дому. И с упоением слушает, зарывшись в одеяло и засыпая, возмущенные, полные отвращения вопли. Будто колыбельную. Ну, теперь он точно страдает не один. Но у миссис Прескотт есть правило, что если проблема не решается путем того, что ты на кого-нибудь наорешь, решить ее самостоятельно уже не получится — нужно идти в высшую инстанцию. То есть, к главе семейства. И орать уже на него. Пусть теперь это будет его проблема. Нейтан знает и ненавидит это ее качество, но считает свое развлечение слишком веселым и невинным, чтобы чего-то опасаться. К сожалению. Потому что в один из вечеров, выдернутый из-за просмотра вечерних новостей Шон Прескотт («Мне плевать, Шон, почему он это делает, пусть просто прекратит! Я так устала с ним бороться!»), предварительно выставив бушующую жену из комнаты, как-то очень уж вкрадчиво и нарочито ласково просит парня спуститься к нему в гостиную — поговорить. Вот тогда Нейтан и понимает, что доигрался, когда идет на с трудом гнущихся ногах по лестнице. — Значит, ты себя режешь. — Шон не спеша встает с дивана, смотрит сверху вниз, руки сложены на груди, с сыном его разделяет не более полуметра. Нейтан смотрит на свои ноги, ему чертовски неуютно, сердце колотится, как загнанный зверек, хотя отец ничего не делает, просто констатирует факт. Но есть такие вещи, которые понятны чисто интуитивно, если знаешь человека давно. Сейчас, парень, например, понимает, что настало самое время извиняться и оправдываться, самое время. И тогда, может быть, он отделается небольшим внушением. Предпочтительно, устным. Ну, или, хотя бы, это внушение будет не слишком болезненным. — Это не то, что ты думаешь… — О, Нейт, я еще ничего не думаю, — усмехаясь, перебивает его отец. — А вот твоя мать думает… Ну, нет, она редко что-то вообще думает, но она мне, во всяком случае, сказала, что ты пожелал себя убить. Или ее. Во второе, судя по ее визгам, мне следует верить больше. А меня, сын, достали эти все эти ее скандалы, ты понимаешь? Нейтан вздрагивает от лишь едва-едва ощутимо повысившегося тона и еще ниже опускает голову. — Прости. Я не хотел… — Я сам посмотрю, что ты там хотел или не хотел. Снимай футболку. Чтобы увидеть шрамы, понятное дело, хватило бы и приподнятого рукава. Дело тут, конечно же, не в этом, понимает Нейтан, неуклюже стаскивая с себя одежду. Дело тут в том, что он будет стоять голый и беззащитный. Желание отца — не посмотреть на повреждение, нахрен не сдались ему эти царапины, коли Нейтан еще жив, он просто хочет его унизить, тем самым и наказав. Не самая худшая кара, если бы парня спросили, но ничего еще не кончено. — Что ты бросаешь ее, ты что, свинья какая-то? Сложи по-человечески и положи на диван. Голой кожей взгляд почему-то ощущаются почти физически. — Вот так. Руки, значит, он себе режет. — Шон проводит пальцами по плечу, оставляя на руках парня белые полосы, ломая едва засохшую корочку на порезах, чем заставляет Нейтана шипеть. — А ноги ты тоже вниманием не обделяешь? — Там ничего нет. — Да прекрасно тот знает, что не режет он ноги, просто Нейтан уже даже догадывается, что последует дальше. — А мать говорила, кровищи было много. Что-то мне тогда не верится. Сними джинсы. — И Нейтан спокойно выполняет приказ, лишь бы все на этом и закончилось. Румянец стыда жжет ему щеки, пока отец не спеша разглядывает его. — Ну, этим ты себя точно не убьешь, — наконец выносит он вердикт и кладет тяжелую большую руку на плечо парня. Какое-то время смотрит, заставляя внутри Нейтана все сжаться от напряжения, а затем вдруг стискивает пальцы, впиваясь в кожу, свободной рукой при этом резко хватая за тонкий подбородок и заставляя смотреть в глаза. — Ну, а тогда зачем ты это делаешь? Ты что, извращенец? Любишь боль, как эти все педики, педофилы и им подобные?! — Нет, пап, пусти, это даже не одно и то же, я не мазохист, если ты это имеешь в виду… — Да мне плевать, кто ты там такой! Мой сын — извращенец! Хорошенькая новость, ничего не скажешь! Лучше бы ты, и правда, вены резал, — до предела повышает голос Шон, для пущего эффекта разводя руками, отпуская голову сына так резко, что у того клацают зубы. Напряженное молчание повисает где-то на минуту. А затем, старший Прескотт, вроде бы успокоившись, подводит беседе итог: — Значит, ты любишь боль. То, что это именно итог, и дальше никакого разговора уже не будет, Нейтан понимает мгновенно, по как-то угрожающе сузившимся голубым глазам отца, таким же, как и у него самого, а потому срывается с места, наплевав на свой внешний вид, надеясь лишь, что успеет забежать в комнату и закрыться быстрее, чем мужчина взберется по лестнице вслед за ним. Что ж, от последовавшей сразу за утверждением оплеухи он уворачивается вполне удачно, даже успевает добежать до дверного проема, но и все на этом. Дальше догнавший его в два прыжка Шон Прескотт, на удивление резвый для своего возраста, хватает Нейтана за волосы и швыряет обратно в комнату, попутно выдернув пару прядей. — Не смей убегать, когда с тобой не договорили!!! Нейтан ударяется о край журнального столика перед телевизором и падает, с ужасом наблюдая, как отец нависает над ним.  — Отойди от меня… — Голос звучит плаксиво и тонко, но Нейтану плевать, в глазах отца что-то страшное, какая-то слепая ярость, которой до этого он никогда не видел. Да, ему и до этого перепадали болезненные толчки, пощечины, подзатыльники, а в особо редких случаях и удары под дых. Иногда перепадали даже целыми сериями. Обычно на его вопли прибегала сестра, останавливая безобразие, или он убегал сам, слыша угрозы, летящие в спину. Но его никогда не трогали, стоило ему упасть. Ну, знаете, это простое правило — «лежачего не бьют»? Шон резко пинает его в живот, и Нейтан задыхается. — Надеюсь, это удовлетворит тебя достаточно, чтобы ты больше себя не резал. — Он опускается рядом с сыном. — Мне, знаешь, только в радость тебе помочь, ты мог бы просто попросить, а не хвататься за бритву. А затем, не давая Нейтану опомниться и отдышаться, пускает в ход кулаки, прижимая парня за плечо к полу. Бьет не по лицу, очевидно, не хочет, чтобы синяки были видны, поэтому его внимания удостаивается все, что ниже грудной клетки. — Я! Не! Позволю! — Хватит… — Чтобы! Мой! Сын! — Прости меня… — Вырос! Извращенцем! — Остановись… Из кровавого болота ужаса, в котором Нейтан, как ему кажется, тонет, не в силах даже прикрыться от града ударов, его выдергивают руки с ярко накрашенными длинными ногтями. Сквозь звон в ушах пробивается чей-то визгливый голос: — Молодец, Шон! Спасибо тебе большое! Поговорил? Поговорил, да?! Не будет он больше вены резать, он теперь просто сразу повесится! Спасибо тебе огромное, дорогой! Тебе всегда можно доверить воспитание! Что бы я без тебя делала?! Оказавшись в спасительном коридоре, Нейтан цепляется за руки матери, сильно трясется, всхлипывает, ощущая, что внутренности очень сильно жжет и тянет. Это не нормально, что болит не только снаружи, отец точно ему что-то повредил. — Маааам… — Сказать не получается, поэтому он просто прижимается к ней, в надежде на утешение. — Что «мам»? Что ты ему такое сказал? Ты что, как будто своего отца не знаешь? Обязательно нужно было довести его, чтобы он тебя измордовал? Нельзя было без этого обойтись? Нейтан не выходит из своей комнаты двое суток, просто потому, что не может толком подняться с кровати, до которой и так еле дополз даже с посторонней помощью. Опытным путем он скоро устанавливает, что у него отбиты почки, поэтому так и жжется. Два дня он просто лежит, подтянув колени к животу и обхватив себя руками, и пялится в противоположную стену, если не спит. Мать носит ему завтраки, обеды и ужины вперемешку с обезболивающими, в кои-то веки не заставляя спускаться к столу. Нейтан слышал, как она звонила в школу и врала, что у него простуда. Он спускается сам, на третий день, к завтраку, прихрамывая и боязливо вжимая голову в плечи, когда видит отца, уже сидящего за столом. Тот улыбается ему, как ни в чем ни бывало. — А, Нейтан. Тебе уже полегчало. Я рад. Иди сюда. Парень уже жалеет, что выбрался из собственной комнаты так рано, но уж больно был велик риск, что его оттуда все равно выволокут. Лучше тогда самому. Шон берет его за руку и оттягивает рукав домашней футболки. На плече заживают старые шрамы. Нейтан не трогал себя в общей сумме уже где-то неделю. — Ну вот. И никаких новых порезов. Скоро совсем заживет, возможно, даже следов не останется. Да, соглашусь, может, мой метод немного не педагогичен, но зато ведь как действенен! Когда-нибудь, ты меня поблагодаришь за урок, сын. А ты говорила — «повесится»! — поворачивается старший Прескотт к жене, передразнивая ее тон. Рука Нейтана дергается против его воли. Подсознательно, если угодно. Голова Шона Прескотта дергается ей в такт, с него слетают очки, из носа брызгает кровь. Он смотрит на сына так, как смотрел бы на цыпленка в своей тарелке, если бы тот вдруг встал, отряхнулся, послал бы его на хрен, а затем, взмахнув хрустящими крылышками, улетел на юга. Нейтану нравится это шокированное выражение лица. Внутри него клокочет ярость. И откуда она только взялась? — Тронь меня еще раз… Еще раз, только попробуй… — тихо говорит он, сдерживаясь, чтобы не залепить отцу во второй раз. И Шон Прескотт, и Нейтан Прескотт практически одновременно пересекают ту черту, за которой заканчиваются нормальные отношения родителя и ребенка. Миссис Прескотт, понимая это, отправляет Нейтана, надеясь спасти хотя бы его, уже не к психологу, а к психиатру. А что еще она может сделать? И да, на самом деле Нейтан, правда, благодарен отцу. Не за то, что пару недель после его «урока», отливая, лицезрел собственную кровь из отбитых почек, конечно же. Но за то, что усвоил простое и понятное правило: «Всегда давай сдачи, мстя за нанесенную обиду. А лучше, черт возьми, бей первым, пока кто-то не удумал ударить тебя. И, бога ради, Нейтан, не окажись на полу. Оттуда ты, такой тщедушный, уже никогда самостоятельно не встанешь». Примечания: *Окей, ребят, минутка анатомии. Плечо по определению — это целый кусок руки от самого ее верха до локтевого сустава. Такие дела. А предплечье — это от запястья до локтевого сустава. Ну, да, нелогично, а что поделаешь? Меня саму в этот факт не так давно едва ли не носом ткнули. Так что во фразе «верхняя часть плеча» нет ничего странного.