colleague

Хосок, наверное, впервые в жизни задумался о будущем. Нет, даже не так: Хосок впервые настолько много думал. Парень начал думать уже тогда, стоя под ледяными каплями дождя, прижимая к себе Юнги и тихо прося прощения, абсолютно будучи уверенным, что он его не получит и что Мин Юнги так же стремительно, как и настигнувший их ветер, унесёт с собой не только его мысли, но и сердце. Но, что удивительно, этого не случилось. Чон Хосок почти перестал понимать, что происходит. Чимин испарился в неизвестном направлении, Чонгук больше никогда не выходил с ним на связь, точно так же, как и доктор Ким, а Юнги… Юнги потерял себя. Это было видно по его пустым взглядам, по движениям или даже дыханию. Мин ушёл с головой в работу, каждый раз закрываясь в спальне с бутылкой чего-нибудь крепкого, почти не выходя наружу. Юнги никогда не начинал разговора с Хосоком, упорно делал вид, что даже не замечает его присутствия, а Чон свято верил, что всё хорошо, что для Мин Юнги прошло слишком мало времени. Он верил в это даже тогда, когда возвращался домой, по обычаю, ровно в двадцать один час, нажимал на кнопку звонка и вслушивался в приевшуюся трель, разносившуюся по все квартире за стеной. Хосок надевал на лицо самую искреннюю тёплую улыбку и ждал, пока ему откроют дверь. И её открывали: Юнги с радостным блеском в глазах и с лёгкой улыбкой. Но когда взгляд его чётко фокусировался на Хосоке — лицо становилось до ужаса безжизненным, словно у фарфоровой куклы. Чон Хосок обещал себе не сдаваться, ни в коем случае не сдаваться. Закрывая глаза на такого Юнги, Чон продолжал верить, что всё вернётся в прежнее русло. Но ничего не произошло ни через месяц, ни через два: Мин Юнги оставался таким же равнодушным к жизни. — А, это всего лишь ты, — говорил Юнги, почти не размыкая губ, а глаза смотрели куда-то сквозь. Тогда Хосок делал шаг вперёд и крепко обнимал Мина, смыкая руки на его спине, выдыхая горячий воздух куда-то в плечо. Но тот даже не шевелился, стоял так же бездвижно, с каменным выражением лица, без единой эмоции до тех пор, пока Чон не отпускал его. И Юнги уходил практически сразу, негромко щёлкая замком на двери в их спальню с внутренней стороны. Хосок лишь сжимал руки в кулаки, глубоко вздыхал, в мыслях считая до десяти, и уходил в свои привычные дела. Хосок, наверное, впервые так долго думает на вполне серьёзные темы: вот так, сидя за чашкой эспрессо в углу забытой богом кофейни, выжидая, пока минутная стрелка часов сделает ещё хотя бы двадцать полных кругов. Время тянется безбожно медленно, за окном хлещет дождь, а в голове мелькают картинки из прожитых Хосоком моментов этой чёртовой жизни. На душе слишком паскудно, чтобы заняться чем-нибудь полезным. Гораздо интереснее заниматься самобичеванием. Чон Хосок не обращает уже внимания на странный прищур баристы, который смотрит на него точно так же, как вчера, и ещё за полторы недели до этого. Всё потому, что Хосок здесь сидит каждый день уже вторую неделю, заказывая чашку эспрессо, не отрывая взгляда от циферблата часов. А виновата грёбаная работа: нагрузка стала меньше, и рабочий день сократили на полтора часа. Поначалу Чон был безумно этому рад, но раннее возвращение домой подразумевало тотальное одиночество. Был только один шанс увидеть Юнги прежним — дождаться девяти под дверьми своей квартиры, а потом наблюдать, как живое лицо блондина сменяется бесстрастным, как руки обессиленно опускаются и как тот бредёт в сторону успевшей стать только для него, Юнги, спальней, закрывая дверь на замок изнутри. На улице всё так же хлещет дождь, противно барабаня по тонкому, но прочному стеклу окон, а в дешёвый радиоприёмник упрямо передают, что сейчас солнечно, без единого намёка на плохую погоду, да и что жизнь вообще прекрасная штука. Казалось бы, кругом одна ложь. Но это только казалось, потому что Хосок не слушал, упрямо отдаваясь собственному голосу в своей голове, который вроде как должен был помочь найти верное решение. Первое в жизни Хосока верное решение. Стрелка часов невыносимо медленно скользит по циферблату, заставляя Чона сильнее сжимать пальцы на кружке с кофе. Ему осточертело это всё настолько сильно, что он, не дожидаясь нужного времени, просто надевает пальто, берёт портфель и выходит из здания, сразу же ёжась от пронизывающего, хоть и летнего ветра, ледяных капель воды и раскатов грома где-то совсем рядом. Чон Хосок знает, что его Юнги не любит такую погоду и что, вероятно, он лежит сейчас, укутавшись в большое пуховое одеяло, стараясь не отвлекаться на шум за окном. Хосок идёт как обычно: медленно, будто бы наслаждаясь прогулкой в отвратительную погоду. Редкие прохожие смотрят на парня как на больного, но ему всё равно. Чон живёт в своих мыслях, он практически не чувствует того, что происходит с ним. Одежда пропиталась влагой и неприятно липнет к телу, сопровождаясь наиотвратительнейшими чувствами. Плечи парня редко дёргаются, а губы расплываются в жалкой пародии на улыбку, тело же трясётся в беззвучном смехе. Такое, наверное, случается, когда приходит время сдаться, окончательно. Когда приходит, наконец, осознание, что ты всё это делал зря, что ничто уже не сможет спасти эту ситуацию. В конце концов, что нужно начать жить заново: для самого себя. Чон Хосок не такой: он упрямо будет биться до конца. До самого конца, пока окончательно не потеряет рассудок в сложившейся ситуации. На город опускаются долгожданные сумерки, дождь прекращает яростно опадать тяжёлыми каплями на асфальт, разбиваясь на ещё меньшие капли, солнце, редко появляющееся сквозь редкие проблески туч, — медленно катится за горизонт. Хосок достаёт из кармана смартфон и смотрит, который час: половина девятого, времени ещё навалом — спешить некуда, но шаг ускоряется самим собой, и через каких-то восемь минут он уже у порога своей квартиры. Хосок, безусловно, мог бы засунуть руку в карман, вытащить связку ключей и беспрепятственно попасть в собственную квартиру, но вместо этого он оседает на ступеньки лестницы, ведущей наверх, прямо напротив своей двери, опираясь лбом о холодное железо перил. Тело пробирало крупной дрожью, а бетонные ступеньки высасывали из тела последнее тепло. Скорее всего, именно такие ощущения испытывают умирающие в последние секунды жизни. Чон Хосок бросает мимолётные взгляды на дисплей телефона: осталось три минуты. Две. И ещё одна, которая ощущается и не минутой вовсе, а вечностью. У Хосока зуб на зуб не попадает, а он всё смотрит на деревянную лакированную дверь, стараясь почти не моргать, и чуть ли не подпрыгивает на месте, когда она открывается. Юнги. Домашний и тёплый Юнги с улыбкой на губах открывает двери и стоит так вот с полминуты, пока лицо его не мрачнеет окончательно. Чон Хосок видит это не впервые… и не впервые ощущает себя настолько мерзко, что самым адекватным выходом из ситуации будет выход в окно. Глупо и примитивно, зато эффективно. Но совесть не позволяет: он до сих пор помнит лица тех людей на похоронах у Ким Намджуна — потерянные лица, жуткий, душераздирающий плач и чувство вины, тяжким грузом оседающее на сердце. Хосок поднимается на ноги, как только дверь захлопывается, и подходит к ней, упираясь лбом в лакированное покрытие. Наивно было даже думать о том, что если Чон нажмёт на кнопку звонка, то ему откроют. Ведь подобные мысли посещают Хосока не в первый раз. Он нажимает и вслушивается в мелодию за дверью и хоть какие-нибудь посторонние звуки, но не слышит ничего, кроме звенящей тишины в ушах и гадкого лая собаки противной старухи, что живёт этажом выше. Подобные мысли посещают Хосока не в первый раз и не в первый раз ему никто не открывает. Хосок улыбается сам себе и достаёт из кармана ключи: тело сковывает от холода, руки трясутся, и вставить маленький кусочек метала в замочную скважину удаётся не сразу, но дверь открыта. Чона встречают всё те же пустота и тишина, но ему сейчас не до этого. Мокрая одежда валится на пол абстрактной грудой, а её хозяин спешит в душ. Горячие капли обжигают кожу: Чон Хосок и правда думал, что сможет согреться. Хотя его кожа стала горячей — и даже покраснела, но внутренний холод никуда не ушёл: именно он поглотитель всего. Хосок надевает растянутую годами футболку и домашние шорты, ныряет в пушистые тапки и заваривает себе горячего чаю, падает на диван в гостиной, кутаясь в тёплый плед, и бессмысленно переключает каналы в поисках чего-нибудь стоящего, но ничего нет, а в голове непривычно пусто. Чай так и остывает нетронутым на тумбочке, а диктор передаёт повестку дня по каналу с новостями. Чон Хосок проваливается в столь долгожданный сон, потому что именно там его ничего не тревожит: ни картинки, ни звуки; лишь глухая пустота и спокойствие. [xxx] Юнги не привык так много работать: глаза неумолимо болят от тусклого света ноутбука, за окном темно, но даже сейчас видно, что за хаос творится вокруг: повсюду разбросаны скомканная бумага, вещи, полупустые и пустые бутылки. Нет, Мин не считал себя начинающим алкоголиком, просто алкоголь способствовал творческому мышлению Юнги, которое ему было просто необходимо. Новый автобиографический роман попросту высасывал силы, а слепая надежда на встречу с ним лишь способствовала моральному опустошению. Мин Юнги не был упрямым ослом, он не игнорировал Хосока намеренно, он просто не хотел причинить боль своими необдуманными словами. Но времени прошло предостаточно. Юнги уже поставил последнюю точку в своём романе, осталось поставить одну из последних в жизни. Аккуратно отставив ноутбук в сторону, Мин потянулся, кривясь от противного хруста в затёкших суставах. На улице опять лил дождь, создавая излишний шум. Юнги считал, что в такую погоду одиноким людям хуже всего: все скрытые мысли рвутся наружу, не спрашивая об этом тебя самого. Щёлкнув выключателем, Юнги собрал разбросанную бумагу и аккуратно сложил всё в мусорную корзину, бутылки составил на подоконник и улыбнулся отражению в зеркале. Понимание того, что работа закончена, не только поднимало настроение, но и вселяло немало уверенности. Именно сейчас Юнги решил расставить все точки над «i». Дом для Юнги перестал быть домом: щемящая пустота как-то странно давила, потому, куда бы Мин ни пошёл, — всюду включал свет. А сейчас свет горел во всей квартире: потому что Мин Юнги счёл нужным заварить для Хосока чаю: эта мысль пришла в его голову спонтанно, и он не стал ей противиться. Стеклянная поверхность накалилась достаточно быстро, а сам парень быстрым шагом направился в комнату к Чону. Остановившись перед самой дверью, Юнги задался вопросом: «А с чего, собственно, начать?», но быстро откинул все ненужные мысли и легонько постучал в дверь. Никто не ответил, был слышен лишь голос нудного диктора с другой стороны экрана телевизора. Мин Юнги открыл дверь и прошёл вовнутрь: и правда, по телевизору шли вечерние новости, в гостиной из-за открытого окна было прохладно, но в силу застеклённого балкона дождя не было так слышно. Блондин перевёл взгляд на диван, где, откинув голову на спинку, мирно посапывал Хосок. Он выглядел крайне уставшим и даже постаревшим. Юнги впервые подумал, что жизнь благосклонна к нему: он решил сделать это без слов, без лишних разговоров, которые бы не потерпели успеха из-за неуверенности. Парень поставил стакан с чаем на тумбочку рядом с точно таким же, но уже холодным и тихо пересёк комнату, склоняясь над спящим Хосоком. Дыхание было таким мирным и ровным, что Юнги было уж подумал, что пожалеет о содеянном, но в его планах на сегодня не было пункта «думать», потому Мин откинул все ненужные мысли. И совсем легко, практически невесомо коснулся своими губами тёплых мягких губ Хосока, немного задержавшись, чтобы уж запомнить этот вечер надолго. Но отстраниться Юнги так и не успел, будучи захваченным в плотное кольцо рук Хосока. Если бы Мин захотел — он бы смог встать и уйти, но так много несказанных слов лишь тяготили его сердце. — Не уходи, — совсем сонный голос Хосока не мог не вызвать у Юнги улыбки, и он сел рядом с Чоном, толкая того в бок. Чон Хосок лишь что-то невнятно промямлил, крепко сжимая ладонь Юнги в своей, переплетая пальцы в замок. — Ты же знаешь, что всё это не всерьёз? Юнги сказал это очень тихо, будто бы надеясь, что его никто не услышит. Но для Хосока каждое слово отдавалось в ушах словно раскат грома. Чон сильнее сжал пальцы Юнги в своей руке, будто бы давая понять, что всё слышал. Что всё понял.