В крепких объятиях Страха

      Я подставила лицо под каскад пресной воды и зажмурила глаза. Струи небольно хлестали по затылку и спине, усеянной ссадинами. Хотелось не думать хотя бы минуту.       Над проселочной дорогой колышется пригнувшаяся сочная зелень. Шмели наполняют знойную тишину громким жужжанием, таким бойким и уверенным, что звук заглушает другие голоса. Сквозь тонкие подошвы шлепанцев дышала жаром земля, ткань кофты липла к телу, отчего хотелось поскорее очутиться в воде. — Эй! — окликает бегущая впереди сестра, запыхавшаяся и раззадорившаяся. — Живее, Керри, а то не успеют волосы высохнуть! — Да, — отзываюсь я, смахиваю капельки пота со лба и ловлю раскаленный воздух пересохшими губами. Карла улыбается, хватает за руку. С нее вот-вот слетит соломенная шляпа. Кончиками пальцев касаюсь ее запястья, меряю учащенный пульс родного сердца. Тук-тук, тук-тук. Похоже на попытки пойманной миниатюрной птички вырваться из клетки.       За очередным цветущим холмом открывается вид на небольшую рощу, через которую извилистой лентой петляет речка. — Главное, чтобы нас не заметили, — отрывисто проговаривает сестра и прибавляет шагу, таща за собой меня, несмотря на то, что в этом уже нет надобности. Мне нравилось плавать до сморщившейся кожи на кончиках пальцев, с головой уходить под воду, распахивать глаза и наблюдать солнечные блики на волнующемся речном полотне. Создавалось впечатление, что я попадала в параллельный мир, вне временных рамок и возведенных преград. — Наперегонки? — предлагает Карла у самого спуска со склона, и я киваю, стремглав несусь по протоптанной прямой стежке к поросшему осокой песочному берегу. Тут я сбрасываю верхнюю одежду на ходу, уже минуя густые вересковые заросли и тянущиеся к ватным молочным облакам деревья. Рывок, и тело обволакивает колющаяся прохлада. После двух-трех погружений я переворачиваюсь на спину и смотрю на ослепительный бескрайний небосвод и провожаю плывущие отары воздушных овечек. Я пытаюсь попасть указательным пальцем в центр птичьего клина и представляю себя среди них. — Слышишь? — сестра отворачивается от костра и вглядывается в густую листву осин и ольх. Мы стараемся скорее высохнуть, ведь купаться в речке было нельзя. — Это сойка.       Карла разговаривает тихо, и ее голос разбавляет дребезжащая птичья песня. Сойка перепивает чужие мотивы. — Смотри, — Карла вдыхает побольше воздуха, и звучное «ку-ку» слетает с ее губ. Спустя секунду кукушкина мелодия эхом раздается по всей небольшой рощице. — Здорово, — шепчу я. В этот момент резвый ветер проносится меж стойкими стволами, путается в не расчесанной кроне, силится вырваться, тем самым всполошив соек. Их группка взмывает ввысь, громко жалуясь и взмахивая иссиня-голубыми крылышками с белыми вкраплениями. — Это же эмблема Легиона!       Карла присматривается, хмурит брови и отворачивается, подставляя ладони языкам пламени. — Родители не обрадуются, когда узнают о твоем решении. — Ну и что, — я обхватываю колени. — Жить взаперти отвратительно, разве ты сама этого не знаешь? — Зато безопасно. — Пойманному зверю в клетке тоже ничего не грозит. Только вот желание вырваться от этого не угасает.       Мы замолчали. Сестра понурила голову, пока я смотрела на потрескивающие угольки. Тогда в мое сердце закралось чувство вины перед родней, будто бы я не способна оправдать их надежды. — Тогда пообещай мне, — возможно, Карла впервые за всю жизнь обратилась ко мне настолько серьезным и уважительным тоном, — что бы ни случилось, какие испытания ни пришлось бы тебе преодолеть, ты не опустишь рук. Потому что ты собираешься бороться за свободу несметного числа людей, в том числе и за мою.       Я заплакала тогда. Не смогла сдержать эмоций, бурно откликнувшихся на ее слова, вселивших уверенность в закромах души. Крепче сжимала зубы и вспоминала ее речь, когда не оставалось сил дать сдачи противнику во время тренировок, вытирала капли крови вперемешку с пылью и соленым потом, и поднималась. Изматывала себя до потери сознания, а сама в это время мысленно возвращалась к песчаным берегам, шипящему костру и сестре. Стояла в шеренге десятки лучших курсантов и предвкушала гордость родни за мои успехи, воображала, как они будут делиться приятной новостью: кадета Керри Вуд при поступлении в Гарнизон отметили как усидчивого, напористого, ответственного бойца. Они и вправду подарили мне пару секунд похвалы, но прозвучавшим после предложением родители отбили любое желание возвращаться к этой теме вновь.

«Все равно лучше, чем отряд самоубийц».

      Я не могла поспорить. Коротать дни, недели, месяцы у ворот стены Роза, временами выполнять поручения высших по званию, отводить часок-другой на общение с сослуживцами — такие элементарные задачи не составляли труда, а потому откровенно, быстро и прилично надоели мне. Мне сулили кабинет, еду, спокойную службу, и, самое главное, как считали окружающие, безопасность. Но, если бы они хоть разок поднялись на стены, то осознали бы ослиную глупость личных убеждений. Люди привыкли бояться скрытого и неизвестного, они страшатся встретиться лицом к лицу со смертью, взглянуть ей в пожирающие глаза.

Я тоже.

      До сих пор мои ладони потеют, стоит обхватить рифленые рукоятки мечей. Мелькают считанные секунды, прежде чем лезвия легко разрезают плоть гигантов. Мне не раз говорили, что я за стеной — другой человек. За воротами меняются все без исключения. Скауты вынуждены мыслить более чем расчетливо. Мы все движимы чертовски невообразимой целью, которая больше походит на волшебную мечту, окрещенную свободой.       Внутри все сжимается, становится непереносимо одиноко, и я сползаю по леденящей спину мокрой стенке, утыкаюсь носом в побитые синюшные колени, прячу лицо в ладонях. Перед глазами раз за разом проносятся воспоминания, которыми, похоже, заполнено мое настоящее. Меня изнутри съедают противоречия. Я прочно застряла в зловонном омуте, который вот-вот засосет меня с головой, дай только малейший повод. — Сойка! — звучит в моей голове, и сестра машет мне рукой с высоты поросшего холма, ее звонкий смех отрывистой мелодией долетает до моих ушей. — Поспеши, а то получим на орехи от родителей за побег!       Мы и отхватили тогда. Стояли бок о бок перед старшими и слушали гневные отцовские тирады вперемешку со слезным материнским упреком. Я считала падавшие с волос капельки, приземлявшиеся на скрипучие половицы. И мысленно вторила отогретой душой мечте. Она разгоралась больше тогда, когда папа громко стучал по столу кулаком и обещал лишить отведенной половины приданого, если я дерзну перешагнуть порог приемной комиссии кадетского корпуса. Едва ли утихала в трогательные моменты материнского лепета, ее уговоров и выдуманных причин, почему выгоднее оставаться под родительским крылом в ожидании того единственного суженого, которого пошлют судьба и сам Бог. А я брезгливо фыркала, не желая слышать о каких-то вымышленных женихах, от которых Карла чуть ли не пряталась. Наверняка в родительских глазах выглядела настоящей эгоисткой, но мне было всего четырнадцать.       Я бы хотела перед ними извиниться. Не за те редкие случаи, когда попасть на именины оказывалось невозможным и приходилось навещать семью через день или два. Нет. За непролитые при мне слезы.       Мама любила кофе из плетеных рундуков Троста. Им торговал смуглый мальчишка, который лущил орехи, бросая шелуху прямиком на мостовую. Он вороватым взглядом цеплялся осматривал прохожих, из-за пазухи доставал мешочек на веревочке и давал три душистых зерна на пробу, а при виде стражников вихрем уносился прочь. Меня тоже побаивался, хотя я не раз объясняла ему, что контрабанда — не та сфера, где может орудовать Гарнизон. Однажды его повязали у меня на глазах, и с тех пор я невольно озиралась по сторонам в надежде заприметить вытянутого парнишку. Он так и не появился. В память о нем между неровной брусчаткой кое-где застряли выпавшие из сундуков кофеиновые зернышки.       Отец всегда встречал меня угрюмый. Выдерживал томительную паузу после моего появления, давал маме и Карле наполнить комнату радостными всхлипами. Затем хлопал тростью по стулу по правую руку от него. Я беспрекословно усаживалась на указанное им место. Он частенько отсрочивал начало диалога, прикрывал уставшие глаза, иногда продолговатые пальцы его жилистых волосатых рук возились с верхними пуговицами жилета. Папа морщился, пыхтел и свистел. Тогда я принималась помогать ему, зная, что чванливость не позволяла отцу просить о помощи. Пожалуй, поэтому я понимала Леви. Сильным и самоуверенным людям тяжко просить о помощи.       Папа как-то раз взял меня за руку, пока я была занята расстегиванием его верхней одежды, поманил к себе и прошептал едва различимую фразу: «Я горжусь тобой». В тот момент мне показалось, что большей чести не удостаивался еще ни один отпрыск командира, хотя я была дочерью простого пахаря и торговца. Спустя два месяца его не стало.       Ближе к вечеру ко мне подсаживалась Карла. Ей нравилось творить что-то невообразимое с моими волосами, приглаживать и заплетать непослушную густую копну, приговаривать наигранно завистливым тоном, что мамин ттенок с золотым отливом передался не ей, а мне. Она приподнимала меня за подбородок, любовалась проделанной работой и обязательно выпаливала нечто наподобие «кикимора», чтобы потом сквозь смех извиняться. Еще чуть-чуть, и сердце не выдержит.       Она мечтала о двойне — мальчике и девочке. Объясняла это желанием снова заботиться о ком-то, кто вечно ерзает на стуле и не дает спокойно доделать начатое. Пусть и не два, но один детский голос пронзил тишину, стоило его крикливому мелкому обладателю появиться на свет. Крепыш попал ко мне в руки сразу после уморившейся Карлы и новоиспеченного папки Йегера. Смешной такой, сопящий, шевелящий кулачками и пускающий слюнявые пузырьки. Чудо, как ни крути. — Керри, это ты здесь зря воду тратишь? — голос майора едва не лишил меня чувств. Живо нащупала брусок хозяйственного мыла, почти потеряла равновесие при подъеме и демонстративно помахала выскальзывающим из рук квадратиком. — Упал, — оправдывалась раскрасневшаяся я, живо натирая кожу до алеющих пятен. — Ты его десять минут искала? — зачем ты так со мной, Ханджи. — Слышала, тебя ранили, — переливаешь из пустого в порожнее. — Примет никаких нет? — О чем ты. Уж чем мог похвалиться, так это конспирацией. — В любом случае, написать что-то да придется, — на пару минут коллега замолчала. — Эй, поможешь мне с планом специального оружия? — голос зазвучал в разы беспечней и дружелюбней. — У меня есть идея по захвату титанов…       Зое разговорилась не на шутку, ее голос перебивал шум льющейся воды, и от этого становилось спокойнее на душе. Может, стоит больше болтать? Заполнять давящую пустоту. Большинство разведчиков так и поступают, иначе теряют всякий интерес к жизни. А я ведь хочу жить, а не существовать. — … И там еще Эрвин хотел доработать схему для предстоящей вылазки… — Я согласна, Ханджи, — уверенно заявила я, выключая воду и обматываясь полотенцем. — Отлично. Моблит передаст тебе дневник. Собрание через пятнадцать минут. — Через сколько?       Белый воротник льняной рубашки мокнет от скатывающихся по шее холодных капель. Я морщусь. Неприятно.       В это же время майор делится своей идеей со всеми окружающими. Завидую ей: только Ханджи способна ненарочно позабыть вовремя предупредить о собрании, преспокойно принять душ и потом щеголять с распушенными волосами, накинув на шею полотенце. Я про полотенце забыла.       Майк молча следит за невидимыми линиями, какие усердно описывает Зое и чертит их худым указательным пальцем по намеченному рисунку. Про себя радуюсь, что Моблит предусмотрел подобные махинации своего капитана и доделывал схемы чернилами, в противном случае подушечка женского пальца и лист бумаги покрылись бы миллиметровым слоем сточившегося грифеля. Эрвин просматривает стопку полученных указаний, стоя у окна и время от времени отвлекается на нашу троицу за столом. Сухарь сидит на диване напротив, скучает, болтает ногой из стороны в сторону. В пределе моего кругозора лишь раскачивающийся носок высокого сапога — оружие, каким был выбит коренной зуб Эрена.       Сдержанное фырканье вырывается из груди, и я отвлекаюсь на бывшего начальника Захариуса, чей осуждающий взгляд устремился прямиком на брюнета. Из интереса я медленно приподнимаю голову и понимаю, что Леви довольно долго наблюдал за нами. Судя по моим расчетам, за оживленной ученой. Уж больно резво серые глаза уставились в окно, а частота колебаний ноги — увеличилась. Кошусь на Ханджи в поисках тех зацепок, какими она привлекла черствого ломтя ржаного хлеба. Волосы каскадом укрывают половину ее лица от солнечных лучей, свет скользит по металлической оправе прямоугольных очков, задерживается ослепительной точкой у самой переносицы, ткань желтой рубашки складками подчеркивает стройную фигуру. Черт, будь я мужиком, я б тоже засмотрелась. А так мне дано лишь завидовать (и то по-белому) и капельку ревновать.

Почему? Без понятия.

      Между любителем хлорки и мной существуют чайные посиделки, рабочие отношения, нелепые до безобразия казусы и тишина. Но все же что-то задело и без того изуродованную самовлюбленность.