«Тогда пообещай мне…»
Я резко оттолкнулась от скрипнувшей повозки.»…что бы ни случилось…»
Влажная дорожка появляется на щеке. Не сметь плакать на публику, Вуд! Слабость — порок, который надо искоренять!»…какие испытания ни пришлось бы тебе преодолеть…»
Давно затянувшиеся раны вспыхнули жгучей болью. Ничего, потерпим. Всего пара метров, всего несколько шагов, а там… там человек, которому нужна помощь. Замираю, хотя меня с потрохами выдает неровное дыхание. Ветер колышет форменные плащи, ветки, готовые вот-вот сломаться, боязливо потрескивают. С минуту продлилось общее бездействие, затем инстинктивно мужчина заподозрил чужака позади и медленно, по-волчьи обернулся. В глазах читался очевидный вопрос. Ведь не принято… Не мешаем же…»…ты не опустишь рук…»
— Что ты… — Придурок! Сорвалось. Не подумав, не учитывая его чувств. Сжимая дрожащие ладони в кулаки и шипя, давясь ставшими поперек горла слезами. — Идиот конченный! Бесчувственный, черствый брюзга! Какого хера все это делалось? Он молча слушает обвинения — напрасные, сгодившиеся только для вымещения ярости, жегшей душу. Равнодушие на его каменном лице заставляет опуститься на колени. И я падаю, прячу лицо, раскрасневшиеся глаза, припухшие веки, дрожащие уголки губ и реву, реву, реву, как малолетка. Слабая, брошенная, одинокая. Потому что так оно и есть на самом деле. Потому что не смогла. Мужские руки хватают за плащевое сукно, тянут на себя, я упираюсь — так, лишь бы считалось. И вдруг чувствую тепло, запах мыла вперемешку с пылью, слышу стук сердца, впиваюсь цепкими пальцами в его плечи. Он терпит, сцепив зубы, давая шанс выплакаться. В недопустимой для нас обоих близости, кладет голову на плечо. А ведь это я должна быть на месте спасительницы. — Ты несчастлива, — сказала Карла в последний мой приезд. Мы сидели тогда в еще целехонькой кухне, она занималась общипыванием пухлой курицы, я кое-как чистила картофель. — Почему ты так считаешь? — удивилась в ответ, прекратив занятие. — Не знаю, — сестра оставила птицу, обернулась, пожала хрупкими плечами. Через распахнутое окно в дом заглядывала цветущая сирень. Пахло поздней весной. С улиц доносился ребяческий смех, зычные голоса торговцев, жужжание, стрекот, свист. И никакого гигантского топота. — Просто… чувствую. Не место тебе в Гарнизоне. — А где тогда? В Военной Полиции? Так я и дня меж змеями не перенесу, — понадеясь на то, что за делом пыл поубавится, принялась шкрябать овощ заново. Слова сестры задели за живое. — Их мало кто жалует, — согласилась она, но выжидающе глазеть не перестала. — Замуж меня не зовут, — продолжила хриплым тоном. — Мужиковатая больно. — Как посмотреть. Ухажеров всегда хватало. — Ты мне под венец предлагаешь идти, что ли? — тут в моей неспокойной голове зародилась мысль, и я с саркастическим смешком добавила: — Или за стены? Сестра поджала губы, повернулась ко мне спиной, будто вспомнила, что вскоре соберется родня и надо успеть приготовить ужин. — Эй, Карла… — Да хоть туда, — бросила она. Легкий пух усыпал деревянную доску. — Только бы не смотрелась пустой, — из курицы на моих глазах вытащила окровавленные внутренности. Я поморщилась — никогда этого не любила. — А то придешь, глядишь отчужденно и лепечешь бред про то, как хорошо служится. Безопасно, тепло… — Надоела? — Нет же! — отчаянно воскликнула Карла. Я вжалась в спинку стула, словно грозила опасность и перед носом секунду назад пронеслось лезвие ножа. Хотя на самом деле собеседница не рассчитала замах полотенцем. — Я сестру свою не узнаю, понимаешь? Потерялась девочка, что мечтала о свободе и на Сойку откликалась, осталась позади, около речного берега. Она всматривалась в мое лицо, но я не нашлась с ответом. Тогда Карла села на табурет рядом. Ее руки, такие гладкие, изящные, под стать верной жене и любящей матери, сжали вафельное полотенце, оставляя кровавые отпечатки. — Боюсь я за тебя, вот что… И за Эрена. В тебя пошел. — Мальчикам легче жить. — Мечты все губят одинаково, — беззлобно буркнула она. На счастье, заплетенная на левый бок коса скрывала от нее мою помрачневшую физиономию. — Если тоже захочет к воякам — не пущу. Возьму и не пущу. Пусть ищет счастье тут. — Если, как говоришь, моего поля ягода, то по головам пойдет. — Ага, а как же, — посмеиваясь, съязвила Карла. — Это ты-то и по головам? Вот что я тебе скажу, Керри, — сестра грозно нахмурилась, — обещание обещанием, но сама ты к свободе никакого отношения сейчас не имеешь. Со стен разве что любуешься на просторы. Никогда я не поддерживала родительских убеждений, что тебе судьбой предначертано мужу суповые миски подносить. У тебя в глазах такой огонь разгорался, стоило о внешнем мире заговорить, что дух захватывало, — уголки ее губ раздвинулись в полуулыбке. — Заражала своей уверенностью, надеждой на лучшее. Уж не знаю, струсила ты перед самым выбором или взаправду к отцу прислушалась… но не счастлива ты. Нет былого чувства жара, который рядом с тобой возникал. Сейчас же я сгорала в объятиях соратника. Медленно тлели угольки обиды на весь мир. Клонило в сон, но я держалась из последних сил и жалась к мужчине, как это делают маленькие дети, ощутив сильного человека рядом. Близко, даже слишком. Безопасно. И легко. Потому что наконец осознала причину, крывшуюся в нашей с сестрой размолвке. Слабая, глупая, на тот момент я слишком много возомнила о себе, чтобы принять ее слова. А мне всего лишь нужно было сделать правильный выбор чуточку раньше, и она бы привычно улыбнулась напоследок перед тем, как я покинула дом Йегеров. Если ты меня слышишь, то знай: как бы тяжело мне ни было, какие только преграды ни стояли на моем пути, я буду следовать своей цели и позабочусь обо всех. Верь мне, Карла. — Капрал Вуд, мэм! — крик буквально вывел меня из забвения. Встрепенулась, оценила обстановку. Под руками колышется короткая поросль, за спиной дневным теплом дышит древесная крона, тень сухих веток петляет и путается на земле. Никаких титанов поблизости. Перевожу взгляд на обеспокоенных кадетов. — Ленц, какого, спрашивается, так орать на ухо? — сухо бросаю в ответ. Виски гудят, вдобавок повязка на руке вновь намокла. Не двигаю же ею, как и велено, а швы все равно плохи. В полевых условиях латают наскоро, лишь бы дотянул боец до лазарета, а там уже как надо — примочки, спиртовые компрессы, крепкий чай и покой. Словом, тоска смертная. — Простите… Вы долго не просыпались. Сон? Выходит, крыша у меня едет самым неудачным образом. Чуть что — ничком и в клубочек, как лесной зверь в спячку. Вот титанам раздолье будет, если я во время битвы заклеваю носом.***
Агата была нещадна к своим белокурым космам, потому орудовала гребнем похлеще умелого цирюльника с бритвой. Она торопилась. Вот-вот вернется названная матушка и спросит, почему девица до сих пор мешкала, занимаясь всякой ерундой, когда в доме уже должен быть хлеб. Гата оставила наконец в покое волосы, подвязала их красной лентой, схватила плетеную корзину и выпорхнула на улицу. Лето выдалось теплым, в меру солнечным. Прохожие сновали туда-назад, обремененные обыденной рутиной, беспризорные детишки бросали плоские камешки в реку, женщины развешивали выстиранное белье на ворсяные веревки, тонкими нитями тянущиеся между домами. На задних дворах отцветала сладко пахнущая сирень. Гата замедлила шаг, вдохнула полной грудью и блаженно улыбнулась. Пушистые облака над головой уплывали вслед за заходящим солнцем — туда, куда этим ветреным утром помчался Легион. «Наверняка передовой», — подумала девушка, одновременно как-то вся стушевалась, заправила прядку за ухо. Тяжелый вздох, опаливший ее пухлые розовые губы, говорил о тайном обожании. Она немного побродила по торговым рядам после посещения пекаря. На дне ее корзины, завернутый в мягкое полотенце, делился теплом с плетеными боками пышный хлеб, поверх него лежал бумажный брусок с мылом и клюква. Младший из троицы сводных братьев Агаты болел часто. Сядет на стул между открытыми створками окна и распахнутой дверью, поболтает босыми ногами, а на следующий день уже в кровати, и мать около него вертится, сюсюкается, воркует. А на слабость его закрывает глаза — мал еще, чтобы закаляться. Девушка недовольно крякнула, когда очередной сверток прибавил веса к ее ноше, едва не раздавив красные ягоды. Торговец удивился, мол, не немощная же девка, а кряхтит так, будто мешок с песком взвалила на спину. Гате с виду лет шестнадцать, в плечах она не мала, но и не широка, выдалась низенькой, коренастой, сохранившей детскую пухлость щек. Однако сил ей не хватает из-за того, что с раннего детства недоедала. «Ничего, поправимо, — подбадривала блондинка, оценивающе рассматривая себя. — Вот поступлю — и подрасту, и наемся, и в форму приведу!» Агата не спешила возвращаться домой, к гудящей малышне и приемным родителям. Она их любила не кривя душой, уважала, благодарила каждый день, но грустила. Прошли времена слезных истерик, на ресницах не дрожат более водяные бисеринки, а внутри дремлют обиды. Она повзрослела, переросла, похоронила. Зеваки столпились на соседней улице, по сути, на главной дороге одного из Ковчегов стены Роза, и девушка из ребяческого интереса решила полюбопытствовать, что так их привлекло. Завернула, осмотрелась. Отличным наблюдательным пунктом оказались брошенные деревянные ящики — достаточно крепкие и высокие для девочки ростом чуть больше полутра метров. Открывшаяся глазам картина заставила охнуть. Разведотряд вернулся раньше положенного. Разбитый в щепки, и уже без слов было ясно, что миссия потерпела крах. Горожане перешептывались: кто-то — меркантилист чертов — вспоминал налоги, другой без зазрения совести крикнул о тщетности их попыток, третий ерничал, настраивая толпу против солдат. За «хвостом» колоны жители замыкали круг, последние бойцы ощущали их взгляды своими промокшими спинами, стискивали зубы, прикусывали языки. Разве нелюди? Не из плоти и крови? А право голоса все же нет. Агата растолкала зрителей, игнорируя чужое шипенье, в ужасе ища кого-то. Командор принимал на себя плевки общества вместе с большинством доверенных лиц, ветераны со вчерашними кадетами шли неровным строем, из-за чего разглядеть одного-единственного среди одинаковых зеленых накидок становилось тяжелее. Но он не такой, как все. Гате хотелось верить в это, она думала так. Нашла его. Должен был скоро пройти мимо, в шагах семи от нее. Рядом плелся мужчина средних лет, мямлил неразборчивую для нее речь и глупенько посмеивался. А он молчал. Агата вдруг подумала, что может вырваться из толпы, точь-в-точь как мужичок, подобраться к солдату и заговорить. Девушке пришло в голову, что язык начнет заплетаться, щеки покраснеют, да и нос зардеет от смущения, нелепости, восхищения. Сильнейший воин человечества, как ни посмотри. И плевать она хотела на разницу в возрасте (на самом деле даже страшно было назвать цифру). Шаг. Неуверенный, подходящий для начала дороги к эшафоту. Для второго она уже занесла ногу, но осеклась, резко застыла, разом помрачнела. Из ниоткуда появилась молодая женщина. — Прошу прощения, сэр, — голос. У нее невероятно приятный, медовый женский голос, как раз под ее янтарные глаза и правильный контур губ. Смуглая кожа, золото блестит в волосах. У Гаты же глаза серые, блеклые, веснушки по пухлым щекам. Девица невольно посмотрела на свои благородные белые ручонки — говорят, что такие грех не целовать, однако сейчас обида закралась в ее сердце. — Вы, должно быть, капрал Вуд! — затараторил вновь смехотворный болтун. — Доченька столько о вас говорила. Вы ее идеал! Сильная, смелая… — стал цитировать отец. Агата не слушала, хоть до собеседников было рукой подать. Звание и фамилия мигом всплыли в памяти. Она, маленькая, жалась к девушке в перепачканной форме верхом на лошади, к которой неизвестные обращались так же. Гата помнила свой страх, всеобщую безысходность, но почему-то напрочь позабыла спасительницу. Возможно, затерялся ее образ среди множества других, мимолетных. А теперь видет вживую. — Сэр, — оборвала восхваления разведчица. Агата взглянула на ее руки и все поняла по сложенному, аккурат складочка к складочке плащу. Последовавшая фраза обрывками долетела до задумавшейся девчонки, нечто вроде отдельных слов «мужественно» и «герой». Право, вещи не каждого покойного скаута передаются из рук капитанов. Значит, полегли члены элитного отряда. И это все, что от них осталось. — …Не смогли, простите, — оправдывается, извиняется. «Унижается», как подумала бы блондинка, не будь предмет ее размышлений собой, а, к примеру, простой торговкой. Не смогли, значит. Лучшие из лучших. Хотя разве скауты чем-то отличаются от народа? Тот же воин человечества старательно скрывал хромоту пару минут назад. Но почему это делает она, а не стоящий рядом? Его же люди погибли. Кто она ему? Друг, напарник, любовница? На последнем предположении Гата затрусила белокурыми кудряшками. Нет, уж точно нет. Он бы не подпустил ее, да и какое ей было бы дело. При встрече обмолвилась бы, пожалела, а тут искренность невооруженный глаз слепит. Нет, она для него никто. »…И, вместе с этим, все», — закончил внутренний голос, подстегнутый интуицией. Агата посмотрела на свой идеал таким взглядом, каким псы провожают оставившего их хозяина. И как-то, чисто по-женски, пусть и таковой еще не считалась, поняла. Смирилась, позволила себе улыбнуться. В конце концов, этим людям, значившим для нее многое, было предписано пережить невзгоды вместе. Именно людям, потому как другие человеческое в них попросту не видят. Она еще немного понаблюдала за разведчиками, проводила взглядом двоицу капралов, расставшихся с заплаканным отцом. Затем Гата спохватилась и рванула домой, прямиком к ребятне, к родителям, по непонятной причине воодушевленная мыслью, что все будет хорошо. Она в это верила.