Моё лекарство

— 4 — — Ты не видел Финьо? — спросил Макалаурэ. — Я думал, что он тут, с тобой… — Нет, прости… То есть… он был тут, но уже ушёл. — Послушай, Нельо, — Маглор присел рядом с братом, — мне кажется, Финьо сейчас очень плохо. Ведь Финдекано на самом деле очень… очень мягкий, ты же знаешь. Дядя Финголфин совсем его не щадит; ведь раз мы от чего-то отказались, другим пришлось взять это на себя… Ты, наверное, не слышал об этом пока, но в последнее время Финголфин всё время уговаривает его жениться, поскольку он старший сын и должен оставить наследника. — Это невозможно, Кано, — сказал Майтимо. — Он… Однажды я спросил его об этом, и он мне сказал, что это невозможно потому, что он… любит кого-то, кто никогда не сможет ответить на его чувства. Как и я. Ему показалось, что он снова вернулся в то давнее, светлое, тёплое лето, когда они с кузеном часами гуляли по лесным тропинкам; что вернулся тот самый миг, и что сейчас рядом с ним на скамейке опять не Макалаурэ, а Финдекано. Финьо сидит и смотрит в сторону, и он, Нельо, видит только его пылающую щёку и косу. Он слышит муку в его голосе; всем своим существом, всей утробой он чувствует боль за него, и в то же время испытывает огромное облегчение от мысли, что никогда тёплые губы и прекрасные косы Финьо не будут принадлежать никому другому. Ему очень хотелось задать вопрос, но он сдержался; на самом деле ему совсем не надо было знать, кому именно принадлежит сердце Финьо; хотелось обнять его, но его чувства были так сильны, что он побоялся касаться его. «В общем, у меня то же самое», — сказал он, не глядя на Финьо и пошёл к дому. Он обернулся и увидел, что рядом с Финьо на скамейке сидит Аракано, и Финьо, согнувшись, уткнулся лицом в колени младшего брата, в его раскрытые ладони; концы кос упали в песок садовой дорожки. Аракано целует Финьо в затылок, гладит по волосам, что-то говорит; Нельо кажется, что его губы произносят — «ничего нельзя cделать». — Мне казалось, вы всегда дружили. Я за него очень волнуюсь. У него иногда бывает такой вид, будто… будто он устал жить… — сказал Макалаурэ тихо. — Что я могу сделать? — ответил Майтимо. Он стал смотреть себе под ноги в поисках ножа и своей деревянной заготовки, но их нигде не было видно. Он даже не мог вспомнить, чем занимался после того, как Финдекано ушёл. — Может быть, сейчас… поищи его, пожалуйста… Если найдёшь… скажи ты ему, в конце концов, что ты его не винишь за то, что ему пришлось сделать, — мне кажется, он и из-за этого мучается. — Какая глупость, кто может так думать? — выдохнул Майтимо. — У нас был с ним такой разговор, — ответил Макалаурэ. — Я переубедить его не могу, сам понимаешь. Я часто вижу, что когда он заговаривает с тобой, ты отворачиваешься и уходишь. Я понимаю, что для тебя это может быть очень трудно, Нельо, но побудь с ним, поговори немного… Ведь… Макалаурэ замолк, потому что понимал, что всё, что он мог бы сейчас сказать, было бы неправильно; неправильно было бы говорить и «ты ему обязан», и «не думай, что тебе сейчас хуже всех», и «тебе это ничего не стоит, почему бы не сделать ему приятное». Всё это было бы плохо, грубо, лживо; он надеялся только, что Майтимо поймёт. — 5 — Финдекано шёл куда глаза глядят. Он не плакал уже много месяцев, с тех пор, как в несколько мгновений не стало младшего брата, но теперь он ничего не видел из-за слёз. Это было слишком. Обещать не подходить к Майтимо. Никогда не видеть родных серых глаз вблизи, никогда не брать его за руку… Он оказался на берегу маленькой заболоченной речки. Он никогда не был тут раньше. Ему говорили, что в этих местах жили авари, которые испугались прихода нолдор и бежали на Восток. На берегу стоял небольшой домик; видимо, это был лодочный сарай, поскольку в воде рядом с ним гнили две или три лодки. Стал накрапывать дождик; Финдекано зашёл внутрь. Силы сразу его оставили и он упал на колени. Закрыв лицо руками, опустился, прижимаясь лбом к полу. Ему казалось, что вся оставшаяся жизнь, все бесконечные годы будут только чередой серых, дождливых, одиноких дней. Он лежал на полу и безудержно плакал. Пахло гнилью, плесенью и грибами; сквозь дыру в крыше текла вода, капая на пол под окном; вода промыла на позеленевшем полу белёсую лужицу, в которой отражался мутный свет пасмурного неба. Их семья была дружной, они всегда везде ездили вчетвером, но всё-таки было так: Турукано и Аредэль и он с Аракано… В этот мучительный момент он попытался мысленно представить себе младшего брата, потянуться к нему, обнять; но перед его глазами было только мёртвое, залитое кровью и водой лицо. Огромная льдина раздробила ему череп, он остался лежать там, под ней; его даже негде было похоронить. Вспоминая об Аракано, он мог чувствовать лишь безжизненные, ледяные, влажные пальцы и видеть смёрзшиеся волосы и пустые, стеклянные, покрывавшиеся льдом, глаза, на которых уже не таяли снежинки. Он всё ещё сжимал в руке нож Майтимо — острый, короткий нож для работы по дереву. Его мысли становились всё беспорядочнее и беспорядочнее и жарко метались от одного к другому. «Я не должен был сюда идти — не должен убегать — но я больше не могу… Я не должен был его спасать… он ненавидит меня за это спасение… Я должен был найти его раньше… Должен был прийти… Должен был догадаться, должен, должен, должен… Это я лишил его руки… если бы не это, он бы не отказался от короны в пользу моего отца… как будто бы я это сделал потому, что мне было это выгодно… я должен был придумать что-то другое… он меня, наверное, ненавидит больше, чем Моргота… Я же сделал ему так больно — больно — больно… он теперь калека на всю жизнь из-за меня… Если бы я мог взять на себя хотя бы часть его мук… пережить то, что он пережил, пытки, унижения, если бы это всё досталось на мою долю…» Его бледные щёки снова заалели; теперь его душой владели не только беспредельное унижение, отчаяние, отверженность, но и вспыхнувшая с новой силой безграничная любовь к его Нельяфинвэ, Майтимо, Руссандолу, как бы его не называть. «Пусть он не узнает, пусть мы даже больше не будем видеться, — думал Финьо, — но я могу искупить вину… могу принять хотя бы частичку той боли…» Финьо резанул по правой руке, потом ещё и ещё; он не знал, что будет делать дальше, он просто хотел почувствовать боль там, где чувствовал её Майтимо; он остановился, только ощутив, что нож дошёл до кости. Эйфория схлынула, и боль стала невыносимой, ослепляющей; он не кричал. Уронил нож; тот упал лезвием вниз и застрял среди досок пола. Он инстинктивно поднёс руку ко рту, ощутил вкус собственной липкой, густой крови… В ушах начало звенеть, ему становилось дурно; только боль сохраняла связь с внешним миром. Дождь прошёл и слабое вечернее солнце вспыхнуло где-то за лесом. Несколько одиноких лучей вошли в дом и осветили изогнутую чёрную резную доску — часть лодочной кормы, которая стояла здесь, прислоненная к стене. Затуманенные болью и отчаянием глаза Финьо увидели резную панель, сделанную руками авари, неумелую, но удивительно выразительную. Здесь был изображён Чёрный Всадник из страшных преданий; он схватил кого-то, наверное, самого слабого и беззащитного — было неясно, юноша это или девушка — и втаскивал на коня. Мастер, может быть, от неумения, изобразил руку жертвы вывернутой вверх под неестественным углом. Жертва, в отчаянии, уже не сопротивляясь, другой рукой прикрывала глаза, чтобы не видеть; самым страшным было то, что другие фигуры, изображённые на барельефе, отвернулись от всего этого, словно вычёркивая несчастное существо из своей жизни. Фингон потерял сознание.