Моё лекарство

— 8 — — Нет! — Майтимо попытался встать на ноги, но ледяные руки Финдекано с неожиданной силой удержали его, он забился, споткнулся и снова рухнул на него. — Пожалуйста… сделай это… я не буду кричать, совсем не буду сопротивляться… сделай… Майтимо хотел снова вырваться, но увидел, насколько слаб его Финьо, с каким трудом он говорит; казалось, последнее усилие отняло у него остатки жизни. — Я не хочу это слушать… пожалуйста, я не хочу тебя осквернять… я не хочу дальше распространять это зло, — сказал Майтимо дрожащим голосом. — Пожалуйста, давай обо всём забудем… вернёмся… я буду заботиться о тебе… я буду добрым к тебе, я обещаю… всё, что захочешь, только не это… — Пожалуйста, Руссандол, — Финьо провёл дрожащими пальцами по его рыжим волосам. — Отомсти ему. Отомсти ему, отыграйся на мне. Ты же этого хочешь. — Я не могу! За что мне мстить тебе? .. Ты же ни в чём не провинился… ни перед кем… — прошептал Майтимо. Луна скрылась, он не видел его лица, и только яркие звёзды смотрели на них в окно. Он снял свой плащ и закутал в него Финьо. Некоторое время они молчали; он чувствовал, как брат согревается, его тело расслабляется, и на мгновение понадеялся, что тот забудется и заснёт. Финьо взял его руки в свои, похолодевшие от потери крови, но всё равно ласковые и мягкие. Маэдросу всегда казалось, что тело Финьо намного горячей, чем у него, его прикосновения всегда казались обжигающими. — Прости, из-за меня ты замёрз, — и он (Майтимо до последних мгновений своей долгой жизни не забыл этот жест)  — взял его левую руку и прижал к своей щеке, а на правую, искалеченную, положил сверху свою, слегка поглаживая пальцами, и его несчастный обрубок оказался внутри рукава рубашки Финьо, прижимаясь снизу к его тёплой, гладкой, мягкой руке, в которой отчаянно бился пульс. Этой нежности душа Майтимо уже не могла вынести; в нём что-то разбилось, растаяло; он почувствовал, как по щеке потекла слезинка; он готов был сделать всё, что попросит Финьо, всё, что угодно, даже то, что было бы искажением, извращением, чего делать было ни в коем случае нельзя. И он раскрылся, сломался, потянулся к нему тоже, положил руку на горячую шею под тяжёлой косой и прижался к его губам, целуя. Он услышал тихий стук; это Финьо лёгким движением скинул короткие сапожки и обнял его ногами и руками. Обратной дороги больше не было… — Сестричка… — горячо прошептал он на ухо Финьо, и стал уже безостановочно, бурно целовать и ласкать его. Майтимо не без грусти подумал, что теперь у него достаточно опыта, чтобы хотя бы попытаться сделать это для любимого не мукой, не унижением, а удовольствием… По крайней мере, он избежал неловкости, которая возникла бы при попытке его раздеть — только расстегнул пряжку на поясе, дальше Финьо разделся сам. В этот момент он больше чем когда бы то ни было страдал от отсутствия руки. Ему так недоставало ладони, пальцев, подушечек пальцев на правой руке, чтобы прикасаться ими к любимому существу. Едва ли не впервые ему из-за этого захотелось заплакать. Хотя раньше ему не приходилось ласкать никого как любовнику, Майтимо казалось, что левой рукой он трогает его неумело и грубо. Но после того, как они несколько раз поцеловались, он понял, что может помогать себе губами и языком и, кажется, даже может угадать, что наиболее приятно для Финьо. Он чувствовал, что Финьо тоже хочет угодить ему. В один момент, осмелившись взглянуть ему в глаза, он с болью увидел, что Финьо сейчас — годы и десятилетия спустя — такой же добрый маленький мальчик … как тогда… — 9 — Он давно не вспоминал Финьо таким, совсем маленьким, не вспоминал, как впервые узнал его. Было время, когда его отец совсем не общался с Финголфином; ссоры в семье продолжались постоянно, но степень охлаждения бывала разной (потом, когда они, дети, стали относительно взрослыми — он сам, Макалаурэ, Финьо, Аракано, Финдарато, Артанис, — то уже не позволяли всему этому отражаться на их отношениях). А тогда Феанор не разговаривал с Финголфином несколько лет; Финьо родился как раз в это время, и обида, кажется, усугубилась ещё и тем, что Феанор не поздравил брата. Получилось так, что когда после этой ссоры Финголфин с женой первый раз пришли в их дом, он не видел Финьо, а на следующий день ему сказали, что родители уехали, а его оставят с Финьо и с Турко. Макалаурэ ни в каком возрасте не доставлял никому никаких хлопот, а вот Келегорм был ужасным ребёнком. — Ну вот, Руссандол, это твой кузен. Финьо, веди себя хорошо, ладно? — дядя Финголфин поцеловал сына и вскочил на коня. Он был ребёнком и уже было видно, что в нём нет ни высокомерной статности Келегорма, ни величественной красоты Финголфина, ни строгой недоступности Финвэ (а на деда Финдекано как раз был похож больше, чем кто-либо из детей Феанора). Но Майтимо подумал, что никогда в жизни не видел такого скромного и такого красивого существа. У него замерло сердце — и каждый раз, когда он видел Финьо, даже когда тот вырос, ему казалось, что где-то далеко в лесу он развёл еловые ветки и увидел что-то невероятно милое и трогательное — маленький кружевной цветок или притаившегося большеглазого зверёчка. Очарованный Майтимо всё же подумал, что такой красивый мальчик, наверное, страшно избалован и с ним трудно будет справиться, а потом виноват будет он. Майтимо отвёл кузена в сад и посадил под цветущее дерево на скамейку, сказал — «посиди тут» и дал ему шкатулку с мелочами, которые стояли в мастерской отца. Вернувшись через пару часов, он увидел, что Финьо не только так же тихо сидит на скамеечке, но и аккуратно разобрал содержимое шкатулки, рассортировав бусы, обрезки металла, необработанные камушки и заготовки-кабошоны. Кузен поднял на Майтимо глаза, словно спрашивая: «Надо так? Я же хороший?». Майтимо поцеловал его в лоб, туда, где расходился пробор, и похвалил, как мог. С тех пор он просто усаживал Финьо куда-нибудь в уголок, давал ему игрушку или какую-нибудь мелкую черновую работу и с ним не было никаких хлопот. Главное было сказать ему, что он хороший и хорошо себя ведёт. Это была маленькая игра для них двоих — Майтимо целовал его и говорил: «ты маленький оленёнок, спрячься тут», «ты мой мотылёк, посиди тут под деревцем»; он старался каждый раз придумать ещё какую-нибудь милую глупость, потому что кузену это действительно нравилось. И сейчас он вспомнил эти первые дни общения с ним, которому тогда почти не придавал значения, и из него полились все эти нежные слова, которые он, играя, придумывал для него тогда, столько лет назад; и Финьо тоже вспомнил, — он зарыдал, обнимая его и пылко целуя. — 10 — — Так нельзя… мне было слишком хорошо… — Финьо всё ещё тяжело дышал, положив голову ему на плечо. Майтимо не мог бы сказать это вслух, но ему тоже было очень хорошо. — Я мог заставить себя сделать это с тобой, но я же не могу причинять тебе боль… — ответил он. — Я так хотел… хотел разделить твои страдания… теперь у меня тоже… рана на руке… и мне тоже пришлось… — он не мог подобрать слова, — пришлось пережить эту участь… Хочешь, я тоже отрублю себе руку… совсем? — Ты с ума сошёл, нет, конечно, — ответил Майтимо, прижимая его к себе. Майтимо не знал, почему, но сознание того, что теперь они в одинаковом положении, что его любимый так же, как и он сам, был вынужден отдать себя, наполняло его сердце теплом и горечью. Они оба были влюблены, оба хотели ласки и внимания друг друга, но каждый не мог заставить себя сказать об этом другому. Оба думали, что эта встреча останется единственной, и к счастью примешивалась невыносимая боль. — Спасибо тебе… — сказал Майтимо. — Я не должен был… Майтимо смотрел на него, на выбившиеся из кос прядки, на распухшие от поцелуев губы, следы от собственных ногтей на его предплечьях. Он чувствовал, что начинает мучительно жалеть о случившемся, он казнил себя за то, что кончил внутрь его тела, за то, что целовал его этими губами, за то, что целовался с ним своим грязным ртом после того, как… Он еле сдержался, чтобы не ударить себя по лицу. — Спасибо, — сказал он ещё раз. — Я… я не буду… больше… прости… Никогда. — Майтимо, — сказал Финьо, — ты мой избранник… я люблю тебя любым — каким ты был тогда, каким ты стал сейчас, лишь бы ты был. Никого другого у меня не будет никогда — ни в этой жизни, ни если я умру и появлюсь на свет снова. Ты… — Финьо решился сказать это, хотя от боли и отчаяния хотелось кричать, потому что он понимал, что только что был окончательно отвергнут, — ты решил совсем отказаться от меня — пусть! Я ведь всё равно твой, ты же знаешь; я буду ждать, сколько угодно, даже зная, что ждать бесполезно, что я больше не нужен. Финьо положил руки ему на плечи, потом опустил голову ему на грудь. Он сознавал, что все муки, и сегодняшние, и в прошедшие дни и недели были платой за эти несколько мгновений близости, но был уверен, что оно стоило того. — Финьо… ты… значит, мне можно будет ещё увидеть тебя наедине? — спросил Майтимо. — Конечно, да, Майтимо, когда захочешь. Хочешь, я могу завтра на закате прийти сюда? — Приходи… — Майтимо прижал его руку к своему лицу, слегка погладив свои глаза и брови его пальцами. — Финьо… — Я приду. Если ты завтра передумаешь, не беда, я приду послезавтра, через день, я хоть целый год буду приходить и ждать. Майтимо неловко подхватил обрубком правой руки его косу и поднёс к губам. И целуя его волосы, целуя его изрезанную, перевязанную руку, он клялся про себя хранить верность обожаемому брату, который готов был любой ценой спасти не только его тело, но и душу… — 11 — На следующий день между ними ничего не было. Финьо раскрыл ему объятия, и Майтимо сел к нему на колени, обвив его ногами, обнимая; он провёл, наверное, несколько часов, прижимаясь к нему; они иногда ложились рядом, иногда вставали, но Майтимо почти не выпускал его руку. Иногда он говорил что-то, но чаще молчал. Финьо рассказывал ему какие-то смешные истории про недоразумения с синдар из-за различий в языке и понятиях. Несколько забавных историй он вспомнил даже про переход через льды Хелькараксэ. Хотя еды почти не было и тот кусок был едва ли не последним, но увидев, как Аракано с визгом вырывает заячью лапку у так же злобно визжащей лисы, Финьо стал так смеяться, что не смог даже сойти с места и помочь брату. (Финьо не сказал, что через два дня Аракано погиб и с трудом, но удержался от слёз). Майтимо потёрся щекой о его волосы, положил руку ему под рубашку, ласково поглаживая бока, талию и ниже; Финьо, конечно, хотелось большего, но он не хотел пугать его настойчивостью и готов был ждать. И на следующий день Майтимо не смог не вернуться в его ласковые объятия; ему думалось, что и новая встреча будет невинной — самое большее он мечтал о нескольких поцелуях, но всё закончилось бурным любовным соединением на полу. Потом он стал просить у кузена прощения, но тот лишь застенчиво рассмеялся в ответ у него за спиной — он отвернулся, пока Финьо надевал рубашку. К удивлению своему, он обнаружил, что Финьо чудовищно стыдлив; в моменты близости можно было прикасаться к нему где и как угодно, но до и после — и особенно сразу после — видеть его нагим было нельзя: он сразу старался что-то на себя накинуть и просил Майтимо отвернуться. В первый раз его это насмешило, но потом он понял, что для Финьо это серьёзно; почему он такой — Майтимо так и не узнал, но старался уже ничем не смущать любимого. — 12 — Он снова услышал в своём сознании голос Келегорма: «А, Макалаурэ, а что, его вещи у тебя? А мы ведь выбросить хотели. Да, помню, Амбаруссо так в этот сундучок вцепился и не отдал. Надо же, сохранился». Всё это время он не питал иллюзий по поводу братьев; он знал, что хотя каждый в отдельности мог быть слабым или неумным (особенно тот же Келегорм), вместе они почти всегда поступали именно так, как поступил бы отец. Майтимо нащупал на дне своего сундучка небольшой мешочек. Здесь были мелочи, с которыми он не в силах был расстаться. Мастером, в отличие от отца, он не был, но ему нравилось возиться с вещами; особенно нравилась ему огранка кристаллов и оправ к ним, нравились вещи с инкрустациями. Глядя со стороны, трудно было подумать, что его длинные, костлявые пальцы способны на тонкие манипуляции с миниатюрными камушками и металлической проволокой. В мешочке были камни, к которым он не мог подобрать оправы, кусочки металла и проволоки, янтарные и жемчужные бусинки и пластинки — некоторые остались от бабушки. В конце концов, Майтимо нашёл то, что искал, старательно завёрнутое в мягкий войлок в самой глубине мешочка; нашёл — и сломал.