Моё лекарство

— 13 — В тот день они забрели далеко, вроде бы на охоту — и вроде бы даже охотились, но потом Майтимо затащил его в укромный уголок среди кустов и деревьев и стал жадно целовать в губы. — Финьо, хочешь, я тебе свой плащ постелю? .. — Нет, не надо… — Финдекано густо покраснел. Майтимо завесил своим плащом просвет в кустах, потянул Финьо ещё ближе к себе и шепнул на ушко, увлекая его с собой на землю: — Тогда ложись на меня… Оказалось, что он лежит в куче сухих листьев, рядом какие-то большие серые грибы, а Финьо сидит на нём верхом; Майтимо прижал к губам его толстую косу и робко попросил: — Пожалуйста, распусти волосы… — Нет, Руссандол, я здесь их потом не заплету, — улыбнулся Финьо. Ещё недели две назад ему было бы не по себе, если бы Финьо вот так оказался сверху, но сейчас ему стало настолько лучше, что он был просто счастлив. Это счастье, уверенность, тепло приходили к нему не только из-за ласк и близости (хотя это, конечно, тоже было очень важно), но и потому, что Финьо у него был, потому что появилось что-то своё, собственное, что у него был возлюбленный, который был предназначен только для него, что его желания исполнялись, — исполнялись с охотой и радостью. Сейчас он действительно чувствовал себя спасённым. По дороге домой он вновь особенно чётко осознал, какой именно облик Финьо Моргот вынул из его памяти. В сумрачный час, когда он с братьями и с Финдекано прогуливались по горной дороге близ Тириона, шёл ласковый тёплый дождь; Финьо сидел на низкой ветви дерева, в его волосах искрились мелкие капли влаги. Когда они собирались домой, оказалось, что придорожную грязь размыло. Близнецы перепрыгнули, Карантир скакнул за ними и растянулся на камнях дороги под их громкий смех. Майтимо помог младшему брату встать. Он увидел, что Финьо не решается перейти с травы на дорогу через полосу скользкой глины и нервно смотрит на свои новые сапоги — замшевые, синие, украшенные золотыми медальонами и затянутые золотыми шнурками. Сам Майтимо и его братья одевались довольно небрежно, но дядя Финголфин всегда следил за тем, чтобы его дети выглядели безупречно — чтобы с вышивки на воротнике Аракано не упало ни одной бисеринки, чтобы верховой костюм Аредэль всегда был белоснежным. Майтимо посмотрел на него, скинул свой старый, потёртый плащ и бросил ему под ноги; он потянул Финьо за руку и перевёл его на дорогу. В ту минуту ему больше всего на свете хотелось, чтобы Финьо оставался таким же чистым, светлым с ног до головы, аккуратным, миловидным; видимо, именно это хранившееся в глубине его сердца чувство чистоты, нежности, незапятнанности и внушило Морготу чудовищную мысль… — 14 — Когда они вернулись с охоты, дядя Финголфин пристально оглядел Майтимо с ног до головы и сказал: — Руссандол, да ты весь там вывалялся в листьях. У тебя даже волосы позеленели. — Финголфин, всегда обращавшийся ко всем вежливо и формально, всегда называл его и братьев только по прозвищам, поскольку (как прекрасно сознавал Майтимо), Финголфину было крайне противно, что Феанор назвал всех своих сыновей в честь Финвэ, их с Феанором общего отца. — Ну так же нельзя. Финьо, почему ты ему не поможешь помыться? Вы бы сходили в купальню на озере, там вечером никого нет. — Но… — выговорил не своим голосом Майтимо, заливаясь краской, — но… — Конечно, отец, конечно, я с ним схожу, — с готовностью подтвердил Финьо. Майтимо поразился его невозмутимости. — Я ему помогу. — Финьо бросил в сторону кузена невидимый для Финголфина и очень обиженный взгляд. — Майтимо, да не стесняйся ты так, вы же родственники, — сказал дядя. — Финьо тебе всё равно, что брат. — Ну ладно, — сказал потом ему Майтимо шёпотом, — мы можем пойти туда, если ты обещаешь не кричать. — Разве я когда-нибудь кричал? — невинно спросил Финдекано. — О чём ты? — Прошлый раз ты распугал всех ящериц из подпола, — подмигнул ему Майтимо. — Виноват только ты, Нельо! — шепнул Финьо, дернув его за ухо. — 15 — На берегу действительно никого не было, а в купальне пахло светлым свежим деревом, нагретым за день солнцем. Тёплые оранжево-розовые закатные лучи обливали жёлтые доски; Финьо сбросил тёплую зелёную охотничью рубашку и штаны, оставшись в тонкой сорочке и нижнем белье; он застенчиво взглянул на Майтимо из-под длинных ресниц. Майтимо знал, что ему уже пора отворачиваться, но он не мог себя заставить. Он не сводил глаз с белой кожи в вырезе сорочки; протянул руку и коснулся золотых лент и подвесок в его волосах, потом прижал к себе, поцеловал его в висок, в лоб, в уголки губ… — Финьо… У меня есть для тебя кое-что… я сделал это уже давно, ещё в Амане. Сделал только для тебя. Это оставалось среди моих вещей. Только я эту вещь… разломал. — Очень жаль, — сказал Финьо. — Но ты покажешь её мне, правда? — Возьми… — Майтимо протянул сжатый кулак, где было то, что он хотел отдать Финдекано, но не мог заставить себя разжать пальцы. — Финьо, если я избранник… если я всё-таки твой, если ты меня любишь, то прими… прими мой дар, пожалуйста… Он разжал ладонь. То, что он нашёл среди своих вещей, было заготовкой для броши — два соединённых цветка-звёздочки, рубиновый и сапфировый, — цветов домов Феанора и Финголфина, символизировавшие дружбу двоюродных братьев. Делать брошь он начал уже давно, но после изгнания Феанора Майтимо уже не смог отдать её любимому, да и странно бы это выглядело тогда. Сейчас Майтимо, как мог, разделил цветки и каждый из них подвесил на тонкую серебряную цепочку. Он дрожащей рукой протянул любимому ожерелье с красным цветком. — Это мой дар тебе, мой обожаемый Финдекано… — Второй для меня? То есть я могу подарить его тебе? — спросил Финьо. — Финьо… я не могу… правда, я не могу просить тебя об этом. Ты когда-нибудь можешь стать королём, я же — вечный изгнанник; мне нечего тебе дать, я не могу требовать верности и обязательств от тебя, никогда не смогу подарить тебе детей, семью, — ничего, кроме своей верности… и благодарности… Я просто прошу: ты можешь принять мою любовь? Можешь? Финьо молча наклонил голову и позволил Майтимо надеть ему на шею цепочку, чувствуя прикосновения дрожащих холодных пальцев; Майтимо пришлось помочь себе губами, потому что он не смог надеть ожерелье одной рукой. Потом Финьо выхватил у него второе, с синим цветком, надел на него и бросился ему на шею; они целовали друг друга и плакали. У обоих никогда в жизни не было столь счастливой минуты. — Да! Да, Майтимо, сто раз да! — Я клянусь тебе… — И я тебе… В чём они клянутся, говорить было уже не нужно. — Финьо, — попросил Майтимо, в очередной раз целуя его, — пожалуйста, хоть здесь распусти волосы… я так хочу их видеть… Финдекано опустил глаза и стал расплетать золотые ленты, шнуры, подвески и откладывать их на полку; распустил сначала одну косу, которая была толщиной с руку Майтимо, потом другую. Тёмные, завившиеся в тугих косах локоны спускались до бёдер; у висков они были сжаты двумя золотыми заколками-бабочками, усыпанными рубинами. — Сними мне заколки… — попросил Финьо. Волосы рассыпались тяжёлыми волнами. — Помнишь, Нельо, как наши маленькие… — Он не мог заставить себя произнести «близнецы», потому что любил Амрода и Амраса больше, чем их любили их собственные братья, любил почти так же, как любил Аракано, и до сих пор не мог смириться с гибелью одного из них. — Помнишь, как они мне тогда заплетали косы… вплели ленты, кольца, золото, рубиновые ожерелья… Наверное, ты не заметил, потому что после этого мы с отцом уехали на какое-то время… Я с тех пор стал вплетать в волосы ленты и камни. Потому что каждый раз, когда я заплетаю волосы, я снова переживаю то мгновение, когда ты меня целовал. Я думал, что всю жизнь буду жить одним этим поцелуем, и ничего иного мне не суждено никогда. А сейчас я просто счастлив… очень. Майтимо завесил небольшое окошко под крышей домика (он был достаточно высок для этого) и зажёг фонарик. Он знал, что Финьо не хочет света, не хочет, чтобы его видели, — но не смотреть было выше его сил. Майтимо едва не порвал на нём сорочку и нижнее бельё — Финьо едва успел их снять — и покрывал всё его тело поцелуями. …Финьо содрогался в его объятиях так сильно, что Майтимо подумал, что ему действительно очень трудно не кричать. Потом он сел на пол, на свою одежду и для него все предшествующие воспоминания о Финдекано навсегда затмились тем, что он видел сейчас. Финдекано сидел перед ним на скамейке, обнажённый; его белоснежная кожа лучилась в мягком свете фонаря, блестящие волосы тёмно-жемчужным кружевом обвивали тело. Пытаясь не кричать, Финьо закусил руку — и порез на ней, успевший зажить за эти недели, снова раскрылся; его губы были измазаны алой кровью, струйка крови стекала по груди, и большие яркие глаза сверкали, глядя в никуда — он настолько обезумел от пережитого наслаждения, что не сознавал своей наготы. Майтимо прижал к губам его окровавленную руку, почувствовав вкус его крови и положил голову ему на колени. С тех пор прикосновение к этому шраму стало для него условным знаком — …ты любишь меня? …можешь меня поцеловать? …у тебя же есть для меня время? …ведь мы увидимся, правда?