***
На первый взгляд, я снова спокоен, когда позволяю медсестре проводить меня в комнату, где Кара и три врача обсуждают сканирование мозга Амара. Результаты выведены на большой монитор, и я тупо пялюсь в него, когда другие задают вопросы и предлагают идеи, в которые я даже не стараюсь вникнуть. Я злой и уставший, и мне откровенно плевать на технические подробности. Я просто хочу знать, что это означает для Амара. После, как мне кажется, долгого и мучительного времени дебатов они замолкают, и врачи начинают покидать помещение. Кара поворачивается и смотрит на меня. — Что думаешь? — спрашивает она. — Мне нужен перевод, — отвечаю я коротко. Она кривится — не могу сказать, потому ли это, что Кара устала и раздражена, но затем она вздыхает. — Хорошо. Что ты понял? Я закрываю лицо рукой, выпуская из себя разочарованный шум. — Честно говоря, ничего, Кара. Я пропустил половину разговора, и я не могу сейчас думать. Просто скажи мне, что вы решили, на простом английском языке. Она кивает, смотря почти столь же устало, что и я. Но когда она начинает, её тон высокий: — Сыворотка внушения работает посредством двух действий. Прежде всего, она стимулирует часть мозга, которая делает нас восприимчивыми к предложениям. Это, в принципе, делает нас спокойными, счастливыми и готовыми слушать. Пока мы слышим сообщение, находясь в этом состоянии, мы хотим верить в это, поэтому наш мозг помогает сообщению проникнуть, направляя его по любой существующей траектории, наиболее совместимой с ним. И процесс делает траекторию сильнее и более активной, поэтому мы легко следуем ей после этого. В основном это становится большей частью того, кто мы есть. Например, если ты получил сообщение о том, кто такие кошки, и ты уже любил этих животных, это укрепит силу симпатии, и ты захочешь их любить ещё больше. Но если они тебе не нравились, а ты предпочитал собак, оно будет убеждать тебя в том, что все животные хорошие, в том числе собаки и кошки. И в конечном итоге ты полюбишь кошек, но собак сильнее, чем до этого. Точные траектории зависят от человека, принимающего сообщение, и от того, что говорится в сообщении. Но они всегда есть и становятся сильнее. Кара останавливается, как будто обдумывая, что сказать дальше, прежде чем медленно проговорить: — Амар — Дивергент. До сегодняшнего дня он имел равные способности к двум фракциям: Бесстрашие и Дружелюбие. — Я смотрю на неё. До сегодняшнего дня? Но она закусывает губу и продолжает: — Большая часть твоего вещания повлияла на Дружелюбную часть его мозга, и это существенно усилило её. Она подходит к монитору и начинает указывать на участки изображения, которые показаны. — Эти области мозга контролируют эмоции, социальные взаимодействия и мирные тенденции. Ещё в Эрудиции мы назвали их «зонами Дружелюбия», потому что они обычно очень активны у людей этой фракции и менее активны у других. Но я никогда не думала, что «увижу» их такими активными. Практически весь поток мыслей Амара погряз в этих областях, наряду с существующими. — Она снова показывает на них, как будто то, что я вижу, очевидно. — Чем больше раз он завершает цикл, тем сильнее становятся траектории и тем больше он остаётся в них. Он просто застрял. Кара смотрит на меня и ждёт, когда увидит на моём лице понимание. И хотя я воспринимаю её слова без проблем, что-то здесь всё же не вяжется. — Если он застрял в «зонах Дружелюбия», — спрашиваю я, — тогда почему он так расстроен? Её голос на удивление нежен, когда она говорит: — Потому что он убил много людей, прежде чем застрять там. Думаю, что те воспоминания, которые он продолжает перебирать, настолько несовместимы с остальным циклом, что он не может справиться с ними. Всё встаёт на свои места. В своей жизни я чувствовал достаточно вины, включая существующую во мне сейчас, чтобы иметь представление, какой ужас Амар испытывает. Каждая мысль в его мозгу говорит ему, что то, что он сделал, неправильно. Невероятно, непростительно неправильно. И даже на мгновение он не может прекратить думать об этом. — Что нам делать? — Мой голос хриплый. — Есть несколько подходов, которые мы можем попробовать, — отвечает Кара. Выражение её лица подсказывает мне, что мне не понравится то, что она собирается произнести, но я все равно слушаю. — Существует форма электрошоковой терапии, которая вынуждает мозг перейти к другим нервным путям. Учитывая остроту сложившейся проблемы Амара, я думаю, нам нужно начать с этого. Я сглатываю. Ни одна часть этой «терапии» не звучит привлекательно. — К сожалению, — говорит она, — этот подход не уменьшит траектории и не избавит от них. Нет никакого известного лечения, которое способно уменьшить до нормального, но если он прекратит использовать их, то они исчезнут самостоятельно с течением времени. Поэтому наша цель — сделать так, чтобы он использовал другие траектории как можно больше. Она смотрит на меня, чтобы удостовериться, что я слушаю, прежде чем продолжить: — Лучший способ для нас сделать это — расширить какие-нибудь другие траектории. Что даст ему больше возможностей для того, чтобы думать, и, надеюсь, он сможет справляться с воспоминаниями лучше. Мы повторим процесс трансляции в менее чрезвычайной форме, и, очевидно, добавим различную информацию. Будем использовать среднюю дозу сыворотки; все будет происходить один на один, наверное, дважды в день для начала и, думаю, реже с течением времени. Кара замолкает, снова закусывая губу, когда смотрит на меня. — Только ты будешь доставлять ему информацию. Ты неразрывно связан с траекторией, в которой он сейчас застрял, поэтому, как мне кажется, ты — самый лучший человек, вполне эффективно способный достучаться до него. Я даже не спрашиваю, как делал ранее, а просто киваю. Я устроил этот бардак и знаю, что должен участвовать в этой уборке. — Когда начнём? — спрашиваю так спокойно, как могу. — Сначала ему необходимо восстановиться после операции, — отвечает Кара своим строго объективным тоном, но мне кажется, я слышу в нём облегчение. Она рада, что я сотрудничаю. — Они поместили его в искусственную кому, чтобы исцелить физически, не повредив его головной мозг ещё сильнее. И только после неё перейдём к электрошоковой терапии. Занятия начнутся после этого. Я опять киваю, пытаясь осмыслить это. — Нужно оборудование, — говорю я. Легче думать о деталях, чем о более обширной картине. — Такое же, что и в бомбоубежище. Кара кивает. — Вероятно, у них здесь есть такое оборудование. Думаю, они его использовали при допросе заключённых… Но её голос ломается на последнем слове, в то время как моя голова дёргается вверх. — Мы не можем привести Амара туда, где его допрашивали, — говорю я твёрдо. — Ему станет хуже. — Да, очевидно, — проговаривает Кара напряжённо; её глаза затуманены, когда она думает. — Кроме того, оборудование должно быть под рукой. Нужно узнать, возможно ли его переместить сюда. — Да, — бормочу я, отводя взгляд. Но я знаю, что это не решение. Мы не можем хранить такое оборудование здесь, особенно после того, что сказал Питер. Будет слишком просто злоупотребить им. Мы найдём другое место с медицинскими ресурсами и защищенное. Но я понятия не имею, какое. Я снова чешу затылок, пытаясь прогнать изнеможение и разочарование, но каждая эмоция во мне отвергает единственное решение, которое приходит на ум. Лучший шанс Амару восстановиться находится далеко за пределами этого города — в бомбоубежище с Джорджем. Далеко от места, где Трис должна быть, чтобы заниматься работой, которую я взвалил на её плечи… Я все ещё стараюсь придумать что-нибудь другое, когда медсестра стучит в дверь; она встревоженная. — Они привезли президента, — говорит она быстро. — Доктор Мандель сказал, что вы хотели знать. — Выражение её лица подсказывает мне, что она скажет дальше, прежде чем слова покидают её губы: — Ей плохо. Наши с Карой взгляды на долю секунды пересекаются. Не знаю, что творится у неё в голове, но у меня — миру угрожает конец. Я без раздумий отодвигаю чувства в сторону. Хватит жалеть себя. Просто следую за медсестрой, преодолевая коридор за коридором в быстром темпе. Hidden Citizens — I Ran Первым я вижу Юрайю. Он бежит впереди, а позади него группа людей, и я знаю, что Трис должна быть среди них. Моё тело рвётся вперед, желая увидеть её. Когда я это делаю, я почти замираю. Трис лежит на носилках на колёсиках, её лёгкие хватают ртом воздух, которого им явно не хватает. Ее голова побрита с одной стороны, и на оголённом участке датчик, какой был вживлен в мозг Амара. Но то, что ломает меня, — это её пустые глаза. Я не знаю, повлияло ли на неё каким-то образом вещание или это сделал мой кулак, но я никогда не видел такой пустоты в её взгляде — как будто она не существует. Она закрывает глаза, а потом снова открывает, смотрит, но не видит шквал окружающих её людей. — Трис, — говорю я, когда тянусь к ней, но её руки по-прежнему перебинтованы, поэтому нет места, за которое можно ухватиться. — Трис, — пробую достучаться ещё раз, отчаянно желая, чтобы она посмотрела на меня, чтобы поняла, что я здесь; показала искру, что принадлежит исключительно ей. Но даже когда её глаза вновь открываются, даже когда встречаются с моими, я не могу сказать, что она действительно понимает, что я рядом. Боже, что я с ней сделал? — Ты должен подождать здесь, — кто-то твёрдо говорит мне, прижимая мои руки к груди. Мой первый порыв — отодвинуть его, сопротивляться и быть с Трис, но я смутно узнаю голос. Калеб. Мои ноги перестают идти, когда врачебный персонал провозит Трис через двойные двери, за которыми, я знаю, они будут оперировать её. Не понимаю, как моё сердце продолжает биться после закрытия дверей.***
Время останавливается, пока мы ждём, когда закончится операция. Все сидят на стульях в приёмном покое, но я хожу взад и вперёд, пытаясь игнорировать мысли, стучащие в моей голове, говорящие мне, что я больше не увижу Трис такой, какой она была. И с мыслью приходит чувство вины — сильнее, чем я когда-либо чувствовал раньше. Слова Питера не дают мне покоя, соединяясь с пустым взглядом Трис, кровавым силуэтом моей мамы, лежащей на полу, когда маленький я пытался разбудить ее, — с тысячью болезненных воспоминаний, что, я знаю, сильны, чтобы ужесточить все слишком легко. — Ты в курсе, что сводишь меня с ума? — говорит Кристина едко, когда я прохожу мимо неё в сотый раз. Знаю, что она не это имела в виду, но учитывая состояние Амара, это не самый лучший выбор слов. — Да, — рычу я. — Из всех проблем, очевидно, самая большая — не раздражать тебя. Её рот сжимается в линию, а глаза сужаются, но она не спорит. Взамен просто наблюдает, как я продолжаю ходить. — С Трис всё будет хорошо, — говорит она твёрдо спустя некоторое время, полная решимости верить в свои слова. Я не отвечаю. Я признаю её заявление только тогда, когда любая из дюжины медсестёр появится в этой комнате и скажет мне об этом. Кара вздыхает рядом с ней, прижимая руки к щекам, — несвойственная для неё реакция. Это напоминает мне о Трис, и я отворачиваюсь, не в состоянии справиться со сравнением прямо сейчас. — Она практически не злилась на тебя, — говорит Кара тихо. Что привлекает моё внимание. — Я сказала ей, что она должна злиться, но она не хотела. Не знаю, как реагировать на это. Часть меня трепещет в надежде, что я не облажался так сильно, как думаю. Но то, что она произнесла, в очередной раз напоминает о моём прошлом: о том, как моя мать постоянно прощала моего отца, а его поступки становились всё хуже и хуже, пока Маркус наконец не перешёл черту и её любовь не превратилась в ненависть. Возможно, будет лучше, если Трис будет думать, что я стал таким же. Если она думает обо мне вообще. Кара, похоже, неверно истолковывает моё молчание, потому что она продолжает: — И учитывая, какой любящей была твоя трансляция по отношению к ней и сколько угрызений совести ты явно чувствуешь, мне кажется, она меньше злится сейчас. Я качаю головой, снова шагая туда-сюда. Конечно, нет смысла отвечать, нет смысла говорить, но я надеюсь, что она ошибается. Потому что неважно, как сильно я люблю Трис, неважно, как сильно хочу её и нуждаюсь в ней, — суть в том, что она заслуживает лучшего. Она заслуживает того, кто не повреждён; того, кто никогда не бил её, а потом оставлял её больную и без защиты в городе, полном врагов; кому она может доверять и кто может доверять самому себе. Того, кто не настолько эгоистичен, чтобы остаться с ней, несмотря на то, что должен сделать. Все смотрят на меня, явно не зная, что ещё сказать, но я не хочу больше разговаривать. И, конечно, не хочу видеть жалость в их глазах. Поэтому поворачиваюсь и иду по коридору не ведая куда, пока не нахожу пустую комнату в отдалённой части здания. Опускаюсь на пол, подтягиваю колени к груди и держу их, как в детстве, — как делал в вещании, когда делился воспоминаниями из своего прошлого со всеми жителями НСША. И, как и тогда, я стараюсь закрыться от мира и делать вид, что монстра не существует, что он не обижал женщину, которую я люблю. Даже если на этот раз он живёт внутри меня.***
Я никогда не видел Трис такой маленькой. Она маленькая, конечно, но почему-то её присутствие, как правило, заполняло помещение, а физический размер составлял всего лишь формальность, которая не имела общего с тем, какая она на самом деле. Но когда она лежит в реанимации, еле видна из-за маски, которая помогает ей дышать, и повязок, что покрывают её раны, — она крошечная. Почти детская. И это разбивает всё, что сохранилось внутри меня. Я сажусь рядом с ней, неспособный даже сплести свои фаланги с её, держа её три пальца, что не завёрнуты тканью. Я сделал это. — Трис, — шепчу я, мой голос сдавленный. — Прости. Пожалуйста, будь в порядке. — Но она не двигается; её сердце на мониторе пищит устойчивым ритмом. Я перевожу взгляд от её руки в поисках её глаз, но они закрыты, и вместо этого я смотрю на повязку на её голове. Она охватывает место, куда был вживлён передатчик. Я до сих пор не знаю, сколько вреда он ей причинил. Калеб успокоил меня, что после трансляции с ней было все хорошо, что он никак не повлиял на её мышление, как это случилось с Амаром, но я не могу ему верить. Его послужной список честности нехорош. Мои глаза вновь опускаются вниз, желая хотя бы увидеть губы Трис, но их закрывает маска, помогающая ей дышать. Смотрю на неё несколько секунд, прежде чем обратить внимание на ткань, которой плотно обёрнута её грудная клетка, держа кости на месте, когда врачи избавили её от повреждений, которые нанес я. Сжимаю свободную руку в кулак, желая наказать его за предательство, желая, чтобы он чувствовал определённую боль, которую причинил, но знаю, что это беспричинная злоба. Мои пальцы не действовали по своему усмотрению. Думаю о том, что сказал врач, — о том, где у неё сломаны рёбра и как острый конец проткнул её легкое. О том, что удар попал точно в нужное место, чтобы нанести максимальный урон… И осознаю, что это было слишком точным, чтобы быть совершенно случайным. Незачем избегать реальности — независимо от того, как я хочу думать иначе, какая-то часть меня управляла ударом. Что-то глубоко внутри меня решило обидеть её. И это, конечно, не единственная боль, которую я ей причинил. Мои глаза переходят к её уху, смотря на шрам от ножа, который я метал в неё. Они опускаются к плечу, вспоминая огнестрельное ранение, что она получила, потому что я не предупредил Отречение вовремя. Я месяцы знал, что грядёт война, но ничего не сделал, чтобы предотвратить её. Я был слишком труслив, чтобы увидеть своего отца, и Трис была вынуждена застрелить друга. Из-за меня её родители умерли. Мой взгляд переходит к её ключице, и я вижу тату с воронами — ту, что символизирует её семью. Я обещал ей быть её семьёй после того, что случилось в Эрудиции, но не смог так же, как моим родителям не удалось. Я должен был знать лучше, а не думать, что справлюсь с этим. Каждая отметина на ней — моя вина. Каждый шрам у неё внутри и снаружи исходит от меня. В голову приходит сообщение, которое я отправлял несколько часов назад, — о том, чему учили нас фракции. Каждое из этих значений подсказывает мне, что делать. Я встаю, снова смотря на Трис, когда провожу пальцами по её голове — единственная часть, до которой могу дотронуться. Даже сейчас я ощущаю электрическое притяжение, которое всякий раз появляется от её прикосновений. И я знаю, что это уникально для неё и что я никогда не буду чувствовать себя так с кем-либо ещё. Я отстраняюсь, понимая, что если задержусь ещё немного, у меня не будет сил, чтобы сделать это. — Прощай, Трис, — шепчу я. Я не оглядываюсь, когда выхожу за дверь.