Обратная сторона

– Неважно, какой ценой я хочу. Дэвид Шариф «DE:HR»

«Пробки девять баллов, дальше будет хуже» [Николай Гринько – «300 лет пути»]       – Тебе задание, Адам. – Шариф бросил через стол папку. – Нужно аккуратно и быстро. Главное, быстро.       Дженсен изучил тонкое дело.       – Негусто.       – Придётся иметь дело с тем, что есть. Мне необходима конфиденциальная беседа на нейтральной территории. Твоя задача – выследить эту дичь для меня и убедить уделить пару минут на моё общество. Дальше я сам.       – Вербовка агентуры? – усмехнулся Дженсен, закрывая досье.       – Интриги, Адам, – Шариф с удовольствием потянулся, – главный инструмент в этом деле. Мне надо знать, какую гадость готовят наши конкуренты. И ты мне поможешь это разведать.       – А если не согласится? – хмыкнул Дженсен.       – Кто, этот хорёк? – Шариф искренне удивился. – После меня? Мальчик мой, поверь – согласится. Но если вдруг с тобой заартачится, что хочешь делай, хоть под мышки, хоть мешок на голову, но чтобы он был в моём распоряжении.       – Мешок обычно несколько затрудняет взаимопонимание на переговорах, вам не кажется?       Адам улыбался.       – А это уже твоя задача, как выкрутиться. – Дэвид погрозил пальцем. – Ты парень смышлёный и убеждать умеешь не хуже меня. Так что, давай, одна нога здесь, другая там. Его охрана у тебя вопросов не вызывает?       Дженсен неопределённо хмыкнул.       – Ну, смотри. Возьми наушник и будь на связи.       – Босс.       Шариф развёл руками:       – Ну я же не знаю тебя в такой работе. Позволь мне подстраховать себя.       Адам скептически приподнял бровь.       – Буду докладываться через каждые двадцать минут.       – Хоть через десять, – посмеиваясь, парировал Шариф. – Поступай, как считаешь нужным, но чтобы дело было сделано. Я тебе доверяю.       – Принято, босс.       Конференции и бизнес-встречи. Переговоры с нужными людьми, деловые визиты и визиты вежливости, пустые, как называет их Шариф, но и там он превращает обмен любезностями в тщательно рассчитанный на будущее потенциал. Протокольные мероприятия. Международные семинары и высокопоставленные банкеты, на которых политики развязывают галстуки, банкиры утрачивают бдительность, много шампанского и мало закуси. После них Шариф мучается похмельем, сетует, что умрёт от цирроза печени, и просит Малик вести самолёт помягче, без крутых виражей. Иначе корпорация потеряет своего главу прежде времени. Пьёт шипучие таблетки, смежает веки и спрашивает:       – Что заметил ты?       Адам рассказывает: вполголоса, скупо и точно. Кто куда пошёл, кто чем занимался и как себя вёл. Сплетни младшего персонала, всегда знающего худшие и самые интимные подробности напыщенных небожителей, забывших, что они тоже люди и обслуживают их такие же люди: официанты, водители, техники, горничные. С кем можно поговорить «за жизнь» и узнать интересные детали.       Его нисколько не обманывает полусонный, маринованный вид начальника. Он точно знает, что под прослойкой алкоголя тот острый, собранный, и слушает Дженсена очень внимательно. Шарифа не сбить пузырьками, он не теряет контроля и ювелирно выкручивает ситуацию с пьяно-раскрасневшимся оппонентом в свою пользу. Друзья, брудершафт, болтовня, информация. Сделка, по рукам, компромат. Цель закрыта, форпост взят. Назавтра раскаяние и скрежет зубовный – у протрезвевшей жертвы.       Если нет – рассказывай, Адам. Что упустил – я?       Они действуют, как в сцепке, слаженно, без разрывов. Обтёрлись, приноровились друг к другу. А проницательность Шарифа и умение Дженсена чуять настроение людей, спокойная убедительность одного в противовес бешеному напору другого выдают нужный суммарный результат.       Оба умеют оценивать собеседников, присматриваться к мелочам, принимать невербальную подачу и возвращать всё это кручёным мячом. Адама обязывает род профессии и наработанный опыт общения с самыми разнокалиберными задержанными в полицейском участке. У Дэвида – врождённое, такое же естественное, как харизма кошачьего племени. И бьёт Шариф в незащищённые места иногда раньше, чем поймёт сам, куда именно давить. Инстинктивно, предвосхищая шестым чувством.       Интуиция матёрого хищника.       Они складывают наблюдения и новости в общий паззл, сравнивают, как «считали» интересующих для нужного дела лиц, и определяют стратегию.       – Фарида, соедини меня с Фрэнком, – окликает Шариф. – Пусть покопается в сети. Как, говоришь, зовут гувернантку, с которой развлекался этот хрен?       Он открывает глаза и смотрит на Адама с одобрением. От его взгляда горячо и спокойно – обескураживающее сочетание.       Дэвид улыбается и одними губами произносит: «Молодец». Насмешливо косится на пилота, не услышала ли, и переключается на линию связи с Детройтом.       Дженсен ни за что не признается – ни себе, ни кому-либо, – что ему нравится, когда его хвалят. Что им гордятся. И что этого хочется ещё.       Он потрёпанный жизнью взрослый мужик, а не мальчишка, которого можно погладить по макушке, смягчить лаской – и тот побежит вприпрыжку добиваться результатов. Но, чёрт возьми. Шариф ему не льстит. За хорошо проделанную работу не скупится на похвалу, очень сдержанную при посторонних, от чего она ещё весомей. Но и за промахи Адам получает крепко, и больше всего при этом страдает самолюбие Дженсена.       Завершив разговор с Притчардом, Дэвид снова откидывается на пружинистую спинку, осторожно пристраивая больную голову поудобнее.       – Господи, – утомлённо бормочет он. – Пить не умеют, молчать не умеют, о презервативах не помнят, трахаются, как в последний раз, но сидят в песочнице как большие. Поздравляю с победой, сынок. Завтра у нас будет очень грустный сенатор на проводе. Закозлит – станет ещё грустнее.       Спохватывается.       – Фарида, я не задел твоё чувство прекрасного?       – Ой, мистер Шариф, – звонко смеётся девушка, – вы можете выражаться и покруче, я не испугаюсь.       Наверное, он единственный человек, в чьих устах обращение «сынок» звучит так буднично и доверительно, щедро и без капли снисходительности, что Дженсен не поправляет его. Никогда.       Мальчик.       Мой.       За меня.       Со мной.       Это пьянит хуже вина, сильнее азарта. Увлекает за собой, тащит, тянет в водоворот. И кураж отрезвляет только необходимость контролировать каждый шаг.        «Свой-чужой», дом и долг, внутренние принципы и личная совесть – твои незыблемые координаты «нельзя-можно», твёрдая шкала за кого и за что драться. Ты веришь мне, но верен себе.       Я знаю, что лезвие стирается о привычку.       Я держусь.       Как с тобой захватывающе. Непросто. Уловить тонкости, поймать, убедить. Предугадать.       Схватить.       Руками бы за плечи. Ладонью за локоть.       Твоё присутствие как опий.       Ты лучшее в моей жизни, Адам.       И худшее, что мог я себе вообразить.       Дженсен зашёл отдать отчёт и график с расписанием.       Шариф стоял перед окном и даже не обернулся. Коротко кивнул, да-да, клади на стол. Согласился с озвученной поправкой – отрывисто и сухо, не глядя, и вообще мало напоминая себя привычного.       Город под стеклом ворочался и жил в неумолимом рокочущем ритме, похожий на муравейник, выстроенный гигантами. Чёрные линии улиц, сквозные провалы тьмы. Переливающиеся угли на самом дне, сияющие полосы вдоль сверкающих вершин. Белый ток электричества, слитки неоновых реклам, пульс огненных рек.       Оперение феникса, золото царя Мидаса.       Шариф смотрел вниз, сцепив за спиной руки, застыв в янтаре огромного панорамного окна.       О Дженсене он забыл, как только перестал его слышать.       Адам мог идти, ничего не удерживало, дела отсутствовали, поручений не поступило.       Он помедлил и бесшумно подошёл и стал рядом. Привычно чуть за спиной, около плеча Дэвида.       Город тянулся к ним острыми лезвиями и тонул в душной пелене.       – Всё хорошо, Адам, – разомкнул губы Шариф. – Всё хорошо.       Дженсен покосился с недоверием. В усталом тяжёлом настроении Шарифа змеились трещины, ощущался опасный приближающийся слом.       Что-то мучило его изнутри. Снедало, несмотря на колоссальную волю этого человека.       Пожалуй, его постоянный, непробиваемый самоконтроль дал частичный сбой. Как плохой контакт, не выдерживающий напряжения; и тогда сначала моргают лампочки, потом вышибает предохранительные щитки, а потом разом обесточивает весь город.       Возможно, босса замкнуло случайно и не по делу. А может, и нет.       Нельзя оставлять одного.       Шариф поднял голову и посмотрел в его сторону.       Отвернулся.       Тяжёлые дымные облака казались крышей, раздвинувшейся над башней. Рукой подать до золотой кромки горизонта. И выше – только небо.       – Это наше настоящее, – Дэвид смотрел на цепи огней внизу не мигая. – Эти трущобы, рабочие гетто, и промышленные районы. Инфраструктура обслуживания тех, кто выше, мизерное жизненное пространство, плата за ресурсы, борьба за выживание, и при себе только право дышать. А как – научат другие. Вдолбят в голову.       Прерывисто вдохнул сам, не отрывая взгляда от расплавленного металла эстакад.       – И это – наше будущее. Поколение, оказавшееся на трамплине истории. На переломе. Когда либо вверх, либо вниз, другого не дано.       Адам настороженно молчал. Ему не нравилось состояние Шарифа. Категорически.       Тот не видел Дженсена, не воспринимал его и разговаривал – не с ним.       С собой.       – Самый быстрый способ разрушить здание – подорвать его фундамент. – Дэвид кивнул своим мыслям. – Тогда нечего будет восстанавливать, как прежде. Надзиратели, чёрт бы их побрал. Хороводоведы, мать их. Всех в круг и под музыку, музыку!.. пока бензином сверху... льют.       Его состояние начало проясняться. Встреча, на которую Шариф почему-то не стал брать Адама, состоялась. И, судя по всему, прошла она не очень.       Они едва не пособачились из-за неё. Шариф упёрся намертво, нет, ты не пойдёшь, Дженсен давил на то, как может стоять вообще вопрос охраны и безопасности, если шеф категорически отказывается взять хотя бы пару толковых ребят, раз уж Дженсен ему не подходит.       В итоге один рявкнул, второй вынужден был уступить.       – Это не те люди, – остыв, потом сказал Шариф, – с кем вообще стоит встречаться. Ни мне, ни тебе. Но приходится.       Он уехал вместе со знаменитым Дэрроу. Вернулся – один.       И это были даже не злость или досада. А гремучая смесь из долгого гнева, старых счетов, ярости и чего-то ещё, чему не было названия.       Казалось бы, всё, уходи, дело в этом. Встреча и встреча, не все переговоры успешны.       Нет.       То есть да, но…       Проступили первые звёзды. День стремительно угасал, и золотистое марево под ногами разгоралось всё ярче.       – Никому не остановить будущее, – медленно сказал Шариф. – Не им. Не сейчас.       По закованному в медь лицу бродили тени.       – Когда-нибудь мы сравнимся с богами, – в тёмных зрачках дрожали отражения сияющего Детройта, и ширилась беспроглядная глубина. – Будем ими. И не останется вершин, которых не сможем взять.       Орлиный профиль, седые виски. Руки за спиной, ладони, связанные невидимым напряжением – металл и плоть.       – Сможем узнать – всё. Постичь каждую возможность, каждый… её атом. Ни пределов. Ни границ. Для каждого.       И, почти шёпотом:       – Для нас.       Адаму стало как-то нехорошо. Человек рядом переставал быть – человеком. Холодные, жгучие глаза напоминали лезвия, воронку, обвал перед ударом. Разлом ширился, трещины летели зигзагами и неисправный контакт искрился белыми вспышками.       – Босс, – произнёс очень аккуратно Адам. – Это чертовски красиво. Но неосуществимо.       Дэвид повёл зрачками. От своего отражения в стекле – к отражению рядом.       Справа.       Чуть за плечом.       – Потому что, – не сразу прозвучал вопрос, – нельзя?       – Потому что, – Дженсен нащупывал почву, – не всякий хотя бы просто человеком способен остаться в наше время. А вы хотите от человечества совершенства. Так не получится.       – Адам. – Дэвид, наконец, посмотрел на него. Взглядом невидящим. Невыносимо тяжёлым. Тёмным. – Каждый имеет право быть богом. Но только единицы имеют возможность им стать.       Голос дрогнул странной болью.       – Люди всегда прежде всего люди. Куча проблем, личных тараканов, иногда просто отсутствие мозга. – Адам держал взгляд Шарифа как щит, как плотина – напор. – Они сами с собой разобраться не могут, чего хотят и во что верить, похудеть или купить платье, взять ланч на двоих или оставить в покое, а вы требуете запредельного. Чтобы они стали новыми созданиями. Нельзя ломать фундамент. Это основа всего.       – Ты меня, – глухо произнёс Шариф, – порицаешь?       В вибрирующей интонации скрывались и сухой треск предостережения, и далёкий рокот грома, и низкий рык.       – Вы перфекционист, – мягко, но решительно ответил Дженсен. – И максималист. Вам нужно, чтобы всё, сразу и идеально. С механизмами это срабатывает. С людьми – нет. В этом вся проблема: сверхидея безукоризненна. А люди до неё не дотягивают, они несовершенны. Я понимаю, что вы стремитесь сразу на финиш, но дайте им хотя бы съехать с этого трамплина.       Что-то неуловимо изменилось в бронзовой маске, похожей на лицо.       Что-то.       Шариф опустил веки. И поднял. С усилием, с судорогой, вытаскивая себя из водоворота, из глубины.       – Вот почему, – проговорил с проникновенной иронией, – ты вечно мне противоречишь, а? – Разомкнул сцепленные за спиной руки. – Нравится пререкаться со мной и опровергать?       На левом запястье синел вдавленный след от механических пальцев.       Адам вслушался во внутреннее: разлом исчез. На контакт легли клеммы, скрепили края.       Чертовское самообладание. В секунду выжать сцепление и сбросить скорость на свихнувшемся спидометре до нуля – не каждый сумеет.       Дэвид с неудовольствием потрогал наплывающий на коже синяк.       – Называется, пережмёшь механикой – сам себе руку откусишь, – пожаловался. – Хорошо, что я без усилителей рефлексов. Таггарт был бы счастлив. Не преминул бы выразить соболезнования и обличить. Сюжет как раз для его речи. Очень любит выступать в твоём стиле – напоминать о тонкой психической организации, пронзатель хренов. Даже было бы любопытно вас столкнуть на какой-нибудь такой теме, кто кого переубедит.       Покрутил кистью, восстанавливая кровообращение:       – Кстати, о ланче на двоих, – насмешливо сощурил глаза. – Кого ты там угощать собрался?       Адам покраснел совершенно неожиданно для самого себя.       – Это было сказано чисто гипотетически, босс.       – Тогда, чисто гипотетически, – Шариф усмехнулся, – возьми с диетической порцией. И тогда твоё человечество влезет в платье.       Иногда кажется, что ты меня понимаешь.       Иногда – что почти. Совсем немного осталось.       Иногда – что не сумеешь никогда.       Я о великом, ты о малом. Они неразделимы, одно произрастает из другого, как ветвь из корня, но откуда эта, буквально в полтона, невыносимая разница в восприятии?       Ты человек, человек.       Но почему – именно такой человек?       Я могу дать тебе всё. Что имею и что придумаю.       И ты откажешься.       Даже если узнаешь о себе.       Не захочешь. Не примешь.       Для тебя – всё, что не снилось никому, мир на блюдечке. А тебе оно не надо.       Ты не способен оценить весь масштаб, постичь его потенциал. Который почти не разработан, и всё только ещё впереди – и неукротимый тяжёлый труд, и ступени наверх, и долгий подъём.       Переворачивать мир бесполезно, Адам. Это делают все, кому не лень. Революции, священный джихад против кого и чего угодно, тротиловые шашки злобы ко всем: сирым, убогим, богатым, именитым, «чистым», модифицированным, кто там говорит на чужом языке, кто верит не в моего бога, у кого лучше и счастливее, чем у нас?!       Ату, стравите нас, и мы пойдём. Бить иных.       Таких же, как мы.       И выбирают кумиров, и ищут пророков. Которые обещают изменить мир, а сами подминают его под себя, насилуют, слетают с катушек. За ними приходят следующие, и всё начинается сначала: крики, вонь, пропаганда, холодная война.       А потом – ковровая бомбёжка армии освобождения против ополченцев спасения. Или наоборот, уж кто громче закричит в СМИ. Одно и то же каждый раз. До оскомины и рутины.       Мир надо – разворачивать. На себя. Как волчок, как малыша, бегущего за цветным мячом.       Колесо истории не остановить, слишком оно неповоротливое, неумолимое, слишком велика инертная сила. Уже не раз пытались вогнать стопор в коленчатый механизм, пробовали затормозить – перемалывало вместе с рычагом, размазывало наглядным пособием для других.       Но если упор не вбить, а выбить. Разогнать скорость до той степени, что слетят зубья, лопнут шестерёнки и сломается ось – вся эта махина обвалится.       И бег по замкнутому кругу прекратится. Потому что некого будет заставлять бежать, и некого – давить чудовищной инерцией.       Адам, в тебе – великое таинство. Чудо. Трепет. Возможность изменить генетический код последующих поколений. Изменить само бытие, исправить первородный грех, рождённый в Эдеме.       Исцелить самих себя.       Твоё тело – невероятный сплав твоей природы и вложенного в тебя труда. Живой ключ, который откроет любые двери, подарит подлинную свободу.       И ты откажешься.       Даже если.       Потому что считаешь себя обычным, хочешь быть таким, и не пожелаешь стать – великим. Даже ради высокой цели, наперекор своему предназначению.       Любой другой на твоём бы месте!..       Но не ты.       Размениваешь себя на глупый быт, на мелочи, на возню с бывшими девушками, личные отношения, тебе ценнее твои напарники, коллеги и друзья, какие-то их проблемы, да что угодно, кроме самого важного. Главного. Истинного.       Это мука. Насмешка судьбы. Такое сокровище – и тебе. Империя, трон, неизмеримое будущее – тому, для кого эти богатства пустой звук. Всё равно, что постучать вилкой по бокалу шампанского.       Я пытаюсь понять тебя.       Иногда мне кажется, что уже почти.       Иногда – что не смогу. Никогда.       Ты прощаешь людям их слабости, их несовершенство. Я – нет.       Ты человек.       Даже слишком.       Если бы я мог, я бы ненавидел тебя, Адам.       – Второй этап, Дэвид! Рубеж взят!       Каблучки по полу победоносным стакатто, от дверей – к столу.       – Я тебе доказала? Кто был неправ? Ты!       Густо прокрашенные тушью ресницы трепещут крыльями махаона:       – Моя идея сработала! Мы...       – Буксуем.       – Что?       Монитор с двумя открытыми файлами. Курсор на таблице «состав проб ДНК». Одинаковой что слева, что справа.       Триумф нескрываемой радости – гаснет.       – Дэвид, просто…       – Ну?       – Эрик Косс заболел, у него сильнейшая пневмония. И его участок… провисает.       Калибровочный график отображает самую нижнюю планку динамики, практически полное её отсутствие.       Щелчок мышкой – окна закрываются.       – Возьми отпуск, Меган. – Бархатный рокочущий тембр. – На эту неделю. Пока Косса нет.       Непонимание, недоуменный взгляд:       – Зачем?       Медленно вращается золотой световой глобус.       – Отдохнёшь. Развеешься. Пусть и твой участок повисит. За компанию с Эриком.       – Дэвид!       – А какая разница, если без одного человека ваша команда оказывается почти недееспособной? Зачем мне эта имитация активности?       Глубокий тёмный бархат ещё мягче, ещё тяжелее:       – Я не тиран заставлять людей работать сутками просто так.       Жемчуг на длинной нити превращается в молитвенные четки:       – Я могу взять его сектор.       – Не можешь.       – Почему?!       – Иначе ты бы уже сделала это. Так что, Меган. – Спокойный холодный приказ. – С сегодняшнего. Не волнуйся, за счёт компании, в деньгах не потеряешь. Ничего страшного. Все мы живые люди, надо и расслабиться немного.       – Но тогда вообще всё встанет!       – Ну да, – рассеянный кивок. – Очень неприятно. Но твой проект всё равно стерпит.       Чистая пепельница, перо на подставке. Рядом с коммутатором – стопка бумаги для записей, на верхнем листочке номер телефона, под аккуратными цифрами – резко вдавленная линия.       Ни укора, ни окрика. Лёгкое неудовольствие – и всё.       Так относятся... к аутсайдерам, которые даже разочаровать не могут. Нечем.       – Дэвид.       Решительный выдох, руки на колени. Пальцы сплетением в замок, до порозовевших костяшек.       – Я возьму на себя оба участка.       – Меган, – на мгновение взгляд отрывается от отчёта другой команды. – Я не прошу тебя прыгать выше головы.       – Я – справлюсь. Не надо меня жалеть. Я потом отдохну. Забирай отпуск обратно.       Некоторое сомнение на смуглом хищном лице.       – Милая, ты несёшь невероятный груз ответственности. Ты уверена?       – Лампочки и Эдисон, твой урок. Так что да, уверена!       Шариф говорил по телефону, рисуя на листочках линии и рожицы. Показал жестом, мол, подожди. Адам покачался с пятки на носок и принялся рассматривать книжные полки. Это было забавным занятием – настолько разные вещи читал босс. Некоторые книги были Дженсену знакомы, о некоторых, судя по названиям, он вообще не слыхал, что такая тематика в мире существует. А некоторые хотелось взять и утащить с собой – полистать и почитать самому.       Вошла Афина – вернее, вплыла, строго, аккуратно, с полным подносом воздушного фарфора. Идеальная сервировка всех этих чашечек, ложечек и салфеток поражала Адама каждый раз. Он сразу вспоминал срач на собственной кухне и столе, тарелки, огрызки и сэндвичи на ходу, всухомятку, без чинного чаепития. Безукоризненный порядок и высокие манеры в обычной жизни казались реликтовым пережитком.       Ну а превращать лёгкий перекус в произведение искусства и витраж «так вкушают аристократы» могла только Маргулис. Как, впрочем, и всё, что она делала на своей должности. Такой профессионализм, ум и чуткость Адам встречал редко. Их взаимодействие с Дэвидом напоминало одну капиллярную систему на двоих.       – Адам, – кивнула Маргулис. – Для тебя чашка справа и вот эта тарелка.       – Афина, – вполголоса попросил Дженсен, – можно меня не кормить?       – Тебя это расстраивает?       – Я не… гм. Афина. Я похож на человека, который пьёт какао? Его… только детям наливают. Вместе с завтраком чемпиона.       – Адам, – Маргулис с укоризной покачала головой. – Горячий и питательный шоколад полезен всем. Особенно тебе. Ты такой хороший мальчик, Дэвид так гордится тобой. Пожалуйста, не огорчай его.       Кивнула на накрахмаленную до несгибаемости салфетку, накрывающую тонкое блюдце.       – Я положила тебе малиновый пирог, мой дорогой. Надеюсь, ты оценишь.       – Я ценю. Правда.       – Спасибо, милый. Так приятно слышать от тебя доброе слово. Запомнил, какая чашка?       Иногда Маргулис казалась Дженсену хранительницей очага, который зажёг Шариф. Не только того, что горел в кабинете, но и вообще. Дэвид мог уйти куда угодно, в любое время, и она держала огонь для него. Чтобы он вернулся из-под дождя и снега к сухому оживляющему теплу.       Это было чем-то большим, чем профессиональная выучка личного помощника или корпоративная преданность. Это было как беззаветная любовь и верность к человеку, с которым полжизни вместе в горе и радости, и эти отношения крепче, чем брак, семейные альбомы или дружеские отношения старых соратников.       Дэвид бросил трубку и откинулся в кресле, привычно закинув на колено вразвалку ногу.       – Ох, Афина, – он лучился удовольствием. – Мне печеньки?       – Нет, Дэвид, пудинг.       Лицо Шарифа вытянулось:       – А с каких это пор я начал есть пудинги?       – Врач рекомендовал тебе диету, иначе с твоим ритмом жизни ты посадишь себе не только сердце, но и желудок. Он вообще очень удивился, как ты до сих пор в такой форме.       – Пускай сам себе рекомендует диеты, – сварливо отозвался Дэвид. – Я что, по его мнению, развалиной должен быть?       – Не будешь соблюдать назначения, в скором времени станешь. Тебе надо себя беречь. Меньше кофе, Дэвид, больше сна, режим дня и спокойный график.       Шариф расхохотался.       – Спокойный график? – подтянулся к столу. – Именно это меня и убьёт. Афина, отправь этого дурака в отставку, мне бестолочи не нужны.       – Я бы прислушался к мнению специалиста, – подал голос Дженсен.       – О, ты тоже меня в пенсионеры записал? – Шариф почти обиделся. – Да что такое? – заглянул под накрахмаленные оборки. – Боже, какая гадость. Он даже выглядит невкусно. Дорогие мои, рано меня закапывать. Где мой кофе?       – Я знала, Дэвид, – Маргулис развернула поднос. – Вот твоё печенье и кофе. Тебя не переубедить.       – И не забудь, – промурлыкал Шариф, – уволить этого труса. Кашки, ну надо же. Пудинги!.. Адам, если ты хочешь что-то взять, то бери, не надо запоминать корешки.       – У вас настоящая библиотека тут.       – Именно. Неплохо, да?       – Когда вы находите время всё это читать? Вы вообще спите?       Шариф задумался.       – Вообще-то сплю. Но мало. Знаешь, какой у меня самый страшный враг?       – Таггарт?       – Пф. Много чести. Время, сынок. Оно убьёт нас всех в итоге. Вопрос только, когда. И я не хочу давать ему ни одной лишней возможности меня обогнать.       – Личные счёты?       Дэвид едва не подавился, хорошо, что мальчик стоял к нему спиной. Иногда этот парень умел проникать в самое сокровенное, куда не было доступа никому. В ту жизнь, в которой Дэвид Шариф ещё не был великим, известным, и прочее, и даже не подозревал, что сумеет хоть что-то изменить.       Это было давно. Очень давно.       – Адам, – Дэвид отставил чашку. – Афина зря старалась? Я смотрю, ты её обаял вконец, пирог с малиной, это что-то новенькое. Она тебя балует больше, чем меня.       – Я любимый внук? – усмехнулся Дженсен, оборачиваясь от полки. В руках была книга. – Эту можно?       – Да хоть все, – отмахнулся Шариф. – Давай, приземляйся, мне нужен твой взгляд со стороны.       Шахматы, которые стоят на углу большого стола главы корпорации, никогда не сдвигаются с места. Ряд фигурок строг и неизменен, декоративный штрих, не больше. А настоящая партия – объёмная, сложная – происходит в голове Шарифа. И он держит в памяти все ходы, пропущенные ошибки и соотношение фигур на доске.       И чем дальше, тем интереснее и закрученней замысел, тем сложнее следующие комбинации. И выше риск.       В этом самый цимес, – в полушутку, полувсерьёз ответил Шариф, когда однажды Адам напрямик спросил, не боится ли он промахнуться и получить шах. – У тебя есть соперник, твои мозги и тактика боя. И экстрим, конечно же. Временами, скажу тебе, такой, что только держись. Но без этого было бы не так интересно. Ты на миссиях не испытывал ничего подобного?       Дженсен тогда едва не брякнул, что адреналина иногда схватывает с избытком. Иначе пришлось бы признаться, что некоторые задания едва не выходят ему боком, так, что дальше только с матом. О таких случаях Адам предпочитал помалкивать, понимая, что сохранность шкуры – его проблема, а вот за допущенную ошибку получит нехилый втык.       Но Шариф был прав – оценивать обстановку, силы противника и маршрут решения задачи прежде, чем начинать движение – затягивало азартом похлеще любой игры, и неважно, шахматы это или боевая задача. Просчитать, рискнуть – и победить. Испытывая послевкусие полученного драйва.       Просто они играли на разных уровнях одного и того же поля.       Дэвид с сожалением посмотрел на опустевшую тарелку. Такие непринуждённые беседы на двоих напоминали ему проталины весенней травы в плотном жёстком графике. И если ещё они были бы подлиннее, подольше и не ограничивались короткими кофе-паузами...       Мало этого.       Мало.       Хочу большего.       Дженсен подобрал книгу и поднялся.       – Босс, – сказал задумчиво. – А чем занимается Меган?       Шариф неторопливо подпёр рукой подбородок. Посмотрел на своего подчинённого. Снизу – вверх, не испытывая ни малейшего дискомфорта от подобной позиции.       – Тебя заинтересовал её проект? Внезапно, Адам.       Взгляд был безмятежный и с лёгким упрёком.       – А я тут причём? Пойди и спроси у неё сам.       Дженсен замялся.       – Не говорит?       – Всё сложно.       – У неё? Или у вас?       Дженсен насупился, мгновенно встопорщившись, как ёж. Однако Шариф примирительно поднял ладонь.       – Тихо-тихо, я лишь хотел уточнить, то ли ты решил положить в карман достижение «учёный», либо у тебя есть веские причины мне в лоб задавать вопросы о закрытом проекте. Она с ним полгода возится, а ты спрашиваешь только сейчас. Почему?       – Мне кажется, вы чересчур давите на неё.       – Я? – Шариф моргнул. – С чего ты взял?       – Ну, – Дженсен неловко переступил с ноги на ногу. – Такое впечатление, что вы каждый раз ей шприц адреналина в сердце всаживаете. Она и так… от работы нервная, а после встреч с вами… становится почти одержимой.       Дэвид несколько секунд осмысливал сказанное.       – То есть, ты просишь меня, чтобы я её пожалел? Или что?       – Просто можно как-то… помягче, что ли. Что там такого, чтобы её так гнать?       Шариф потянулся за мячом, откинулся в кресле.       – Адам, – начал снисходительно. – Я никогда не требую от своих людей невозможного. У Меган блестящий ум, но иногда она ленится. Я знаю, на что она способна, и она тоже прекрасно знает, так что я вообще не вижу проблемы. В конце концов, любая работа требует полной самоотдачи. Хотя то, что ты её защищаешь, весьма… галантно.       Дженсен нахмурился.       – Я понимаю. Просто…       – Что «просто»? – Дэвид приподнял брови. – Я тиран и деспот? Так и есть. Местами. Там где надо. Я её не щажу? А кого я тогда берегу, скажи мне? Может, себя?       Адам отрицательно покачал головой.       – Может, Ниа Колвин у меня на особом счету? – продолжил Шариф. – Фарида? Притчард? Или ты, например?       Дженсен хмыкнул.       – Что, – Шариф мгновенно поймал настроение. – Тебе нагрузки не хватает? Так я могу добавить.       Адам прикусил язык. Но упрямо повторил:       – Ни один проект не стоит угробленного в ноль здоровья. Объясните, что такого особенного в этой работе. Другие команды тоже пашут, но не до такой степени. Они хоть дома появляются. А не… ночуют прямо в лаборатории.       – Что, даже так? – удивился Дэвид. – Почему я не знаю?       – А вы одинаково, – скупо усмехнулся Дженсен. – По пропускам видно, кто когда уходит. И, честно говоря, вы как хотите, но для Мег этот темп держать тяжело. Она не глава корпорации, чтобы на рабочем месте круглосуточно.       – Дерзишь, – ровно произнёс Шариф. – Нехорошо.       Покатал мяч в ладони.       Сжал.       – Допустим, речь идёт о технологии, которая в перспективе не потребует никаких дополнительных материалов, энергии и расходников.       Посмотрел на сосредоточенное лицо Дженсена.       – Так, ясно, но не совсем. Попробуем проще.       Опёрся на жёсткий подлокотник:       – Любой имплант является «присадкой» в человеческий организм. Тело какое-то время его терпит, а затем отторгает, как чужое. Такая биологическая война называется «хозяин против имплантата».       Мяч в руке Шарифа казался намагниченным, настолько точно и непринуждённо Дэвид им манипулировал.       – Теперь возьмём технологию ПЭДОТ. Не трогая деталей – она позволяет обмануть природу и поставить не один-два импланта, а сколько надо. Но. Несмотря на биосовместимую матрицу, организм по-прежнему считает их «своими» лишь частично. Иначе говоря, всё равно находит тонкие химические различия, включает сигнализацию и, в конце концов, начинает отторжение. Следишь за мыслью? Хорошо.       Мяч из одной руки перешёл в другую:       – Именно по этой причине после модификации принимают нейропозин – он этот процесс замедляет. То есть, подавляет естественную реакцию «хозяин против имплантата». И война вроде бы закончена. Однако у нейропозина есть побочное действие – он пробивает гематоэнцефалический барьер и… хм, ясно, надо ещё проще.       Шариф с досадой потёр лоб:       – Сынок, ты бы хоть немного интересовался той областью, в которой мы работаем. Так называется защитный фильтр между кровью и нейронами. Препятствует поступлению в мозг чужеродных веществ, токсинов и прочей дряни.       Бейсбольный мячик вернулся обратно в плотный захват протеза.       – Итак, барьер в твоей голове. Действие нейропозина увеличивает его проницаемость – и он со временем ломается. И мы получаем двойную зависимость. Не только физическую, но и наркотическую. Чем больше в теле аугментаций, тем больше требуется на их поддержание нейропозина, тем быстрее и безнадёжнее развивается абстинентный синдром. Проще говоря – ломка. Боли в суставах, обильное потоотделение, нервозность, депрессия, галлюцинации и другие физические и умственные страдания. И это опять война, Адам, только уже наоборот: «имплантат против хозяина».       Дэвид огладил кончиком металлического пальца рубчатый шов на белой коже своей игрушки.       – Победителей в итоге нет. Или ломка наркотическая. Или физическая, с теми же выкручивающими болями и остальным букетом. При отказе от чудо-инъекций – вплоть до летального исхода. Потому что всегда и везде имплант является «присадкой», которую организм рано или поздно отторгнет.       – Но вы же не наркоман, – неуверенно возразил Адам.       – Ну спасибо, – иронично отозвался Шариф. – То пенсионер, то наркоман. Что за день?       – Но всё-таки.       – Я повторю, – терпеливо сказал Дэвид. – Степень интенсивности зависит от количества приращений. Чем их меньше, тем проще. Это не значит, что всё безоблачно. Но это можно контролировать. А не кидаться в клинику «Лимб» за новой дозой. Хотя… некоторым и одного импланта достаточно, чтобы опуститься на самое дно и шариться по барыгам, распродавая последнее. Всё зависит от человека и его воли. Кто-то всю жизнь спокойно и без бзиков. Кто-то сгорает за пару лет.       – Так что, – после долгой паузы выговорил Дженсен. – Вы нашли способ это убрать?       – Пока нет, – Шариф подбросил мяч, поймал. – Но мы работаем над этим. Как я уже сказал, идёт поиск технологии, которая не потребует ни использования дополнительных материалов в виде ПЭДОТ, ни расходников на своё поддержание, как нейропозин. И твоя Мег – пионер и первопроходец в этой области. Если она сумеет довести до конца свой проект, разумеется. Теперь понятно? Или будешь продолжать меня терроризировать намёками на рабовладение её душой?       Стремительно сорвался с кресла – к полкам.       – Вот, почитаешь, – вытащил одну из книг. – Не позорься. Весь язык о тебя намозолил рассказывать элементарные вещи.       – Каждый спец в своей сфере, – буркнул Дженсен, принимая толстый том «Детальной истории кибернетики».       – Ты работаешь на меня, – мягко напомнил Шариф. – Ты моё доверенное лицо. А понимание ключевых принципов действия киберимплантов на уровне бульварной прессы. И чем ты тогда отличаешься от обывателей или аудитории «Пика»?       Небрежно потрепал Дженсена по плечу:       – Я не требую сверхсложного, верно?       Адам перехватил взятые книги поудобней:       – Верно.       – Вот и не выступай, – проникновенно сказал Шариф. – Наша девочка твёрдый орешек и все решения принимает сама. Не могу же я с ней спорить, раз она хочет себя проявить. И на будущее – не задавай больше вопросов на этот счёт.       ... оставшись в одиночестве, Дэвид медленно вернулся в кресло. Опустил мяч на подставку. Сжал и разжал пустую ладонь.       Так близко.       И так далеко.       Огонь в камине.       Нежность в груди.       Он и не знал, что такая существует. Что способен на неё.       Нелепую, пронзительную, совершенно бессмысленную.       От неё – тяжело. Невыносимо.       Шершавое ощущение чужого плеча на коже. Память прикосновения почти фотографическим узором капилляров, оттиском линий в ладони. Когда хочется – остановить и сжать до хруста, почти болезненной гримасы «какого чёрта, босс?». Трогать, и слушать, и осязать – как стучит сердце, расходится грудная клетка, напрягаются мышцы. Исследовать. Прижать ладонь, как прижимают к камню или дереву, впитывая шероховатости тактильным восприятием. Провести рукой, запоминая рельеф физически, а не глазами, впечатывая детали через прикосновение.       Машины, эскорты, перелёты. Нечастые кофе-паузы, деловое общение, иногда чуть смягчённое парой фраз о том, о сём, за жизнь. Всё, точка. Дальше невидимая демаркационная полоса, линия: нельзя. Он бережёт своё личное пространство до какой-то нечитаемой ревности, чуть тронешь – смыкается, как ракушка, обрастая бронёй. И тогда отступаешь и гладишь по уязвимым точкам, показывая, что безоружен. И смотришь, как он выползает из защитного контура, любопытный, пытливый, заинтригованный. Ближе на шажок. Ещё. И ещё. Весь такой независимый, весь такой «я сам». Подкупаясь на спрятанные крючки.       И от этого смешно и грустно. Это как игра один на один, у кого хватит больше упорства.       Плавятся замки. И слабым импульсом – нежность. Невозможная, недопустимая. Независимо от эмоций, гнева или неудовольствия, досады или раздражения, иронии, трезвого расчёта, любой реакции, которую он испытывает от некоторых слов или решений Дженсена.       «Знаете, как-то слишком в нарушение закона». – «И что?» – «Можно иначе».       От упрямства его, характера, норова, когда не угадать, согласится или взбрыкнет.       Для тебя – мелочь. Для него – сделка с совестью, дурацкими своими принципами.       «Адам, не усложняй себе жизнь. И мне, пожалуйста».       «Если не сработает мой вариант, будет ваш».       Молчишь, смотришь на него и думаешь, ну зачем тебе это, зачем? И даже затрудняешься, как назвать такой… режим достижения, энергоёмкий, с усилиями, иным путём решения.       … Серьёзный подход?..       «Это не ерунда, босс. Нет. Не чепуха».       Цель оправдывает средства.       Разве нет?       «Выходит то же». – «Но по-твоему». – «Какая вам разница, как вы получите результат?»       Вот именно, почему тогда не принять мою разницу? Если можно легче, быстрее и без ненужных матримоний. Не накручивая лишнего, не растрачивая себя и время на человеческий фактор.       «Я вижу одни дополнительные проблемы». – «Ну, как их решить, лучше знать мне, без обид, босс». – «Если провалишь, ответишь головой». – «Знаю».       И открытый спокойный взгляд. Человека, который уверен в своей правоте.       «Так проще. Поверьте».       И кто из кого вытягивает все соки – тот ещё вопрос.       Одно его присутствие рядом – крошит барьеры. Греет, жжёт, втягивает в себя. И острое, непривычное, ненормальное чувство вдруг бьёт в щит с обратной стороны так, что почти приступом астмы, глухим удушьем, тараном по сжатой в кулак воле.       «Чёрт с тобой, хорошо».       И не знаешь, смеяться или плакать от того, что тот, кого привязываешь к себе, спокойно вяжет – тебя.       «Поступай, как считаешь нужным».       Шариф массирует пальцами глаза, осторожно нажимая подушечками на тонкую кожицу век.       Пламя успокаивает привычным треском горящих поленьев. Искры летят в стороны и рассыпаются вихрем, упёршись в камень и огнеупорное стекло.       Ладонь. Тепло. Плечо. Прикосновение. Слепота.       Порог.       Нежность.       Всё время. Вопреки здравому смыслу и логике. Невесомой подкладкой с изнанки, ручными стежками, тонким швом по рассудку.       Терпкая. Жгучая. Не вытравить.       – Дэвид, – женская рука без колец и украшений мягко погладила по голове, прижалась к виску. – Что ты? Всё в порядке?       Афина. Вернулась забрать поднос.       Он рассеянно кивнул. Под сомкнутыми веками было горячо и красно от каждого кругового надавливающего движения пальцами.       Сухие губы Маргулис коснулись короткого шрама на щеке – аккуратно, легко, без подоплёки.       – Дэвид. – В её голосе сердечность старого товарища, верного друга. – Побереги себя.       Ей жаль его – стремительного, резкого. Не привыкшего уступать и отступать. И выжимающего сейчас тормоза до предела.       – Будь осторожен. Этот мальчик… может тебя сжечь.       Шариф поднял на неё больной, измученный взгляд.       Взял за тонкую, в глубоких венах, руку, поцеловал в ладонь.       – Я знаю, – сказал совершенно серьёзно, без тени улыбки. – Но я сильнее.       ***       Перед камином листы. Плотные, белые. Шариф раскладывает их – один за другим, – как любимую мозаику.       Дождь бьёт в окна косым ливнем. Чёрные шары под потолком напоминают и планеты и погасшие созвездия, и мерцают матовыми сферами.       Дэвид не обращает на них никакого внимания.       Он смотрит на листы. Медленно вышагивает между ними, разглядывая наброски и планы.       Так легче. Успокаивает.       На полу лежит человек. Проекция.       Будущее, ради которого.       Ручные протезы. Кисти. Имплант здоровья. Социальный корректор. Инфолинк, взлом, ступни, колени.       Распластанный Икар, которому ещё предстоит взлететь.       Шариф наклоняется, убирает один лист, кладёт другой.       Так лучше. Колени не трогать. Отказаться от экзоскелета. Поставить сразу полные протезы.       Усилить позвоночник.       Наслоить панцирь кожи. Со «стражем» будет не так болезненно заживать после операции.       Руки. Что делать с руками? Слишком слабые.       Дэвид сводит собственные руки на груди. Привычка Дженсена.       От этой мысли дёрнуло уголок рта.       Когда-нибудь, мой мальчик. И если не ты, то кто-то после тебя – станет Икаром. Расправит крылья.       Вариант с пулемётом ему не нравится категорически. Высокий радиус простреливаемости, но в контактном бою почти полная беспомощность. Консервная банка со встроенной пукалкой.       Его человек должен быть лёгким, функциональным и – красивым. Идеальный баланс, возможность совмещать. Превращать птицу в бронированную гору, обшитую железом, не хочется. Оставлять же без защиты, шпионским ходячим взломщиком – зачем тогда вообще начинать?       Должно быть равновесие. Между убийством и возможностью щадить. Карать одной рукой и миловать – другой.       Быть всемогущим и – свободным в выборе. Не зависеть от жёсткого вектора поставленных модификаций.       Людей-танков он видел. Тяжёлые, неповоротливые, буквально приваренные наживо к толстому слою металла, припаянные к защитному доспеху. Видел разведчиков, заточенных исключительно под шпионаж. При невезении и сработавшей сигнализации – им ломали хребет об колено, перехватывая и вскрывая, как контейнер для загрузки данных.       Видел модифицированных болтунов, раскручивающих людей на допросе на подноготную. Видел их многих, разных, кого готовили под спецзаказ. Красивых девочек, умных мальчиков, угрюмых солдафонов, тренированных агентов – каждого брали как карандаш и затачивали под что-то одно. Конкретное. Острым грифелем, вживлённой модификацией. Скальпель – чтобы резать, игла – чтобы шить, этот человек вместо терабайтной флешки, тот – живой отмычкой для закрытых серверов, недоступных через сеть, этот – чтобы утюжить периметр врага вместе со всеми живыми помехами внутри обозначенного квадрата.       Фломастеры в упаковке, каждый строго по цвету.       Это всё не то. Люди с придатками приращений лишь части чего-то целого. Однозарядные функции, инструменты, созданные для монозадач. Узкий луч, лезвие Оккама, направление по рельсам без развилки.       Шариф аккуратно обходит по кругу чертежи его изобретений. Несколько бумаг отправляется в камин, пламя пожирает их быстро, оставляя лёгкий дымок.       Это занятие унимает внутреннюю боль, когда становится совсем тяжело. Искать и сводить, перекладывать паззл и перекраивать его, доводя до совершенства.       Каждый лист – схема той или иной разработки. Наброски, изображения, некоторые модификации даже без эскизов, лишь короткий список из названия и функций, и их ещё предстоит воплотить в действительность.       А всё вместе – рисунок, разложенный секциями. Блоки, перекрывающие друг друга по краям. Углы, сходящиеся линиями в золотом сечении.       Универсал да Винчи.       Творение Шарифа.       Витрувианский человек.       Игрушечный, почти ненастоящий.       Но когда-нибудь – он сбудется.       Придуманный, выпестованный, лелеемый неутолимой мечтой.       От этого хорошо и, в кои-то веки, спокойно. Наконец-то можно не заваривать себя в рамки и быть творцом. Без оглядки на природу и неосуществимость задуманного. Шлифовать детали, моделировать концепцию, ловить тонкое равновесие.       Если кто-то скажет Дэвиду, что он почти одержим, он не поймёт. Он логик, бизнесмен, учёный. Практик и воин, а не голословный романтик, ноющий о небе в алмазах. И собрал под своё крыло людей талантливых, заражённых такой же страстью, увлечённых его философией, своими проектами и идеалами трансгуманизма. Всё и всех – вместе, чтобы воплощать бесплотный эфир теорий в реальность. Действия, вещи, аугментации. Приручать миражи, стирать их недоступность. Это его смысл. Дело его жизни. Иначе нельзя.       Заставить несбыточное – быть. Поставить на колени. Преодолеть невозможное. Сделать обыденным, привычным. Своим.       И выломать невидимую, сжавшую весь мир, клетку.       За окном злая мгла и ветер. Теневая завеса переливается цветами. Город подсвечивает ночь гигантским стробоскопом: белый, чёрный, синий, жёлтый.       На большом экране разворачивается жёсткий финал в бейсбольном матче. Поле игры. Трибуны.       Одержимость – удел безумцев. Тех, кто разрушает и сжигает, стопорит ход, а не двигает мир вперёд.       Удар. Беззвучно кричит комментатор.       Шариф задумчиво сдвигает одну страницу, подбирает с пола другую.       Вариант с зеркальной бронёй хорош. Но требует больше зарядов на питание. Если расширить пазы на аккумуляторы, может оказаться ущемлённым имплант возвратного дыхания.       Снимать? Оставлять?       Надо подумать.       И заставить команду, которая отвечает за это, попробовать оптимизировать подобное сочетание.       Лист возвращается на место. Кирпичиком, задвинутым зодчим в кладку храма. В условный контур человека. Живого механизма. Идеального создания.       Рукотворного бога.       Хоум-ран, мяч за пределами поля. На экране новый счёт. «Детройтские Тигры» победили.       Один удар решил итог.       Шариф наступает на пустые квадраты макета между плечами и поясом. Руки. Надо что-то делать с руками. И прицепить усилитель прыжков.       Всё хорошо.       Ежедневная работа, кропотливые детали, взвешенные решения.       Неважно, какой ценой. Неважно, что будет потеряно: его доверие, ясный взгляд, сцепление между ними. Умение понимать друг друга. Принимать.       Важно, когда.       Время, время, чёртово время.       Терпи. Спокойно.       Мальчик рядом. И значит, всё хорошо. Он с тобой.       Терпи.       Когда он узнает, как изменил мир, когда увидит, что это будущее только благодаря ему – станет легче.       Или – нет. ___________________ Примечания по тексту: "...исправить первородный грех, рождённый в Эдеме" — первородный грех заключается не только в том, что первый человек вкусил запретный плод. Нарушив запрет, Адам потерял своё совершенство, которым его изначально наградил Бог. Перестал быть идеальным существом, полным образом и подобием Создателя, заимел червоточину в своей природе. И теперь, из поколения в поколение, этот изъян первородного греха передаётся потомкам. Откусив яблоко, первый Адам не просто перестал быть безгрешным, но и повредил саму природу человека. «Витрувианский человек» – иллюстрация Леонардо да Винчи для книги, посвящённой трудам Марка Витрувия. В рисунке человеческое тело идеально вписывается в квадрат, который суть – символ земного, и в круг, который суть – символ божественного. Согласно некоторым концепциям, витрувианский человек есть микрокосм и макрокосм одновременно, его природа имеет божественное происхождение, отсюда следует, что человек равен мирозданию и может быть поставлен на одну ступень с Абсолютом, то есть — Богом. Хоум-ран – удар бьющего. Мяч, не касаясь земли, улетел за пределы поля. Обычно достигается сильным и точным ударом отбивающего.