— У каждого из нас есть точка силы и… — И целая плоскость — слабости.
Алиса говорит много, пытается рассказать то, что не успела. Первая ссадина от падения с велосипеда, любимое место в Москве, аллергия на ягоды облепихи — все это вдруг кажется таким важным и нужным, таким отчаянно родным и дорогим, что не хочется забирать его вместе с собой. Алисе кажется необходимым оставить свои воспоминания, передать их кому-то, кто сможет почувствовать и понять.— Когда все устаканится, я подмешаю тебе в чай облепиховое варение и буду долго-долго смеяться над цветом твоего лица. — Ты не успеешь: облепиха зацветает в мае.
Миша светлый — светлый настолько, что рядом с ним, кажется, тьма и страх отступают. Алиса тянется к этому свету неосознанно, непроизвольно, неистово, уже не боясь обжечься. Огонь очищает, в конце концов, а у нее скопилось так много хлама, что спалить все к чертям кажется отличным выходом. Алиса не знает, что чтобы согреть ее, Миша выжигает себя изнутри. Новое дело слишком похоже на насмешку судьбы, а Миша давно уже должен был пошутить про то, что Алиса, с ее-то всепоглощающим страхом и ощущением смерти, стала бы отличной примой — вот только он боится задеть ее. И эта осторожность пугает больше всего.— Почему все балеты — трагедии? — Потому что за счастливым финалом наблюдать было бы неинтересно. Потому что счастье, если честно, вообще не должно иметь финала.
Когда распахивается дверь гримерки, Миша не задумываясь шагает вперед, закрывая собой Алису. Движение кажется настолько естественным и правильным, а широкая спина — такой надежной, что скулы сводит от отчаяния. Алиса может справиться с болью и страхом, но как быть с удушающим ощущением того, что она что-то не успела, что она потеряла то самое, родное и безумно нужное, чего, может, и вовсе никогда не находила? Миша уже не улыбается.— Тебе нельзя нервничать. — Мне нельзя умирать. А вот нервничать — запросто.
Алиса злится невыносимо, почувствовав чужую — чужую ли? — ладонь на своей щеке. Руки сами сжимаются в кулаки, а жжение из правого бока уходит к клокочущему комку в груди. Перед животной яростью страх и боль исчезают, словно уступая сильнейшему. Алиса наконец понимает, что помогало ей держаться все это время. Испуганная балерина младше ее едва ли на пять лет, но Алиса чувствует себя так, будто между ними — вечность. Обнимать другого человека немного странно, но, в целом, довольно терпимо. Алиса говорит слова, в которые не верит, и радуется, что девчонка не видит ее взгляд. Врать, глядя в глаза — единственное, чему Алиса у Миши так и не смогла научиться.— Ты должна жить. Ты должна наплевать на все и двигаться дальше. Ты должна переступить через все и поверить, что станет легче. Ты… — Ты путаешь местоимения.
Алиса видит Мишу, замершего на лестничной площадке, и торопливо вытирает слезы. Ей не нужна его жалость — не нужна чуть меньше, чем любая другая. Страх и боль вновь просыпаются в правом подреберье, и Алиса ненавидит сердце за то, что оно находится слева. Занавес поднимается. Все воспринимают балет по-разному, но Алисе кажется, что сегодня, именно сегодня, рассказанная танцем история одинаково понятна каждому. И с каждым рывком, с каждым падением, с каждым заломаным подъемом балерины Алиса чувствует, как что-то рвется, падает и ломается в ней самой. Миша хочет, чертовски хочет обнять ее за плечи, притянуть к себе и не отпускать никогда в жизни. Миша хочет целовать соленые от слез скулы, прижимаясь лбом к чужому — чужому ли? — разгоряченному лбу. Миша хочет спрятать ее от всего мира, заслонив, закрыв, защитив собой. Миша хочет… Но не может себе этого позволить. Потому что тогда Алиса позволит себе сломаться.