Когда начнется новый день

Низина со следующим за ней болотом — одно из немногих мест на километры и километры открытой всем ветрам тундры, где после не так давно сошедших ледников умудрился взрасти реденький хвойный лес. Неудачно ступаю по тонкому трухлявому бревну и чуть не заваливаюсь в топь; часть коры с треском отламывается, демонстрируя колонию причудливых склизких грибов на обнаженной древесине. Впереди со ствола на землю спешно соскакивает потревоженный мной лемминг. Забавно: бегством рыжеспинного юркого зверька был встречен и мой первый шаг в этих землях. Когда я появился здесь… Не только временной расчет дает погрешность в сотни лет; с пространственным, видимо, не лучше. По плану точка выхода должна была оказаться на спокойной равнине. По плану, разумеется, не вышло. Вместо этого я замер у самого края плато, возвышавшегося над долиной с многочисленными зеркалами озер. Забрось меня на полметра вперед — разведывательная миссия закончилась бы, не успев начаться. Но это мне еще повезло! С ужасом представлял: вот из-за ошибок в расчете я появляюсь в толще скалы или холма, а вот — мучительно умираю. Как бы то ни было, а продолжать стоять на краю своей потенциальной гибели, удачно не случившейся, настроения не было. Я сделал шаг назад и от неожиданности чуть не прыгнул вперед, с обрыва: из-под ног выскочил лемминг и, пропищав что-то грозное на прощание, ускакал вдаль. Такой маленький и такой опасный. Чуть не погубил большое глупое животное в лице меня. Наверное, гордился бы, коли знал. Пытаясь успокоиться, вдохнул полной грудью, и запахи вернули меня к давно забытому. Так пахло мое детство. Я огляделся по сторонам. Я был дома. И я никак не мог поверить, что это — иной мир. Не позволив себе углубляться в болезненные воспоминания, собрался с мыслями. Болотистый край выглядел не идентично, но близко к смоделированной карте, которую заставил себя запомнить досконально. Я представлял, куда мне надо идти, если планирую встретиться с живыми людьми, но все равно заплутал. Ту ночь пришлось провести одному в небольшой выбоине в скале с узким входом. Она была труднодосягаема для хищника; чтобы добраться до нее по отвесной стене, требовалась сноровка. И все равно я не сумел сомкнуть глаз ни на секунду. Белые ночи всегда окончательно сходили на нет спустя две недели после моего рождения там, в настоящем, и здесь это правило тоже работало. Тьма была не такая, как в городе по ночам, и даже не такая, как зимой в селениях титульного народа моего родного округа. Она была не только кромешная, без единого огонька. Она была холодная. Пустая. Одинокая. В завываниях и свисте ветра, игравшего в каменных лакунах, я слышал обрывки угроз потусторонних сил. Стоило лечь, как под ухом звучал топот тысячи маленьких ног. Отовсюду — скрежет, шипение, рычания. Внутри — постоянный страх. Я всегда чувствовал себя одиноким, но, оказалось, никогда не был таковым по-настоящему. Прежде мир был наполнен людьми; они находились, самое дальнее, за соседней стенкой, и это казалось раздражающим. Но в тот миг я бы многое отдал за подобного рода «дискомфорт». Костер разжигать не решился: побоялся угореть, да и выходило до сих пор плохо, раз через десять. Для разведения огня трением и трутом нужна непоколебимая решимость и твердость рук, а внутреннее состояние было слишком близко к отметке «паническое», чтобы такими качествами блистать. Потому я был воистину рад наступлению зябкого росистого утра. Однако, выбравшись на склон, тотчас замер. На разнотравье красовались гигантские следы. Мамонты?! Нет, конечно, в виртуальных мирах я сталкивался и с ними, но они для меня являли собой нечто столь же небывалое, как и гигантские скорпионы, которых в игре расчленял магическим огненным мечом. Только вот здесь-то все взаправду! И именно после всего этого я понял, почему вариант «пожить месяц на одном месте, дожидаясь, пока портал откроется вновь и не вливаясь в социум» для меня не рассматривали. Возможно, он был бы применим для матерого отшельника, опытного егеря, прожженного военного. Для человека с годами физической и психологической подготовки. Но никак не для городского мальчишки, возомнившего, что он особенный и ко всему готов. Пускай это не было выражено во мне так же ярко, как в иных сверстниках, но, должно быть, снобское презрительное превосходство читалось за версту. Я взобрался на высокий пустовавший постамент, и Стас был очень прав, когда, прочистив горло и похлопав по плечу, указал мое место и предложил, смерив гордыню, аккуратненько спуститься. В одиночку мне никак не протянуть; я бы сошел с ума, но, скорее, меня бы раньше растерзали и сожрали дикие звери. Люди… Они могли поступить так же, конечно. Но существовала вероятность, что ничто человеческое им, пускай совсем иным, но уже хомо сапиенсам, не чуждо. Я несколько раз переспрашивал у нашей исследовательской группы: «вы уверены, что именно палеолит? Почему не мои, ненэй ненэче, но лет двести назад?» Объяснения были разной степени расплывчатости; общую картину пришлось составлять самому, причем окончательно вышло почему-то лишь в эту ночь. До того ответ на вопрос интересовал столь же лениво, как его мне давали. Скорее всего, погрешность времени была не в плюс-минус сотню лет; это самый оптимистичный прогноз. На деле она могла измеряться пятьюстами, а может, и тысячами. И если отправляться «назад» в таком случае не так рискованно: собственно, как жили ненцы веками, так и живут себе, — но, забрось меня вместо этого вперед… Кто знает, что бы произошло. Может, меня встретила бы радиационная пустошь, льющая кислотными дождями на мать-Россию. А может, господствующие на некогда «нашей» территории иные расы, возможно даже — внеземные. Кто знает? Никто, но мне такое знать точно не положено. Нет, нужно было время, когда на протяжении тысячелетий все оставалось неизменным. Когда развитие измерялось не годом, а сотнями лет. Основываясь на существующих данных вроде остатков стоянок и очагов, ученые спрогнозировали, где бы мне имело смысл очутиться. С наибольшей вероятностью выделяли два места: скалистый берег у моря, где не раз встречались кости крупных животных, мясо с которых было аккуратно снято скребками, а еще — захоронения людей, и следы лагеря под горой близ Пым Ва Шора — минерализированных термальных источников, самых северных в Европе. Эти два места разнесены друг от друга, но не слишком далеко; они наверняка охватывают ареал перемещения кочевников. Поскольку отправляли меня ориентировочно в лето, решили, что в это время года искать людей следует у моря: зимой как-то логичнее подбираться к семидесятиградусным природным ваннам, а летом можно и рыболовством промышлять в умеренно-прохладной воде. А почему вообще север? Помимо того, что сам я из тех краев, а значит, места и рацион должны быть для меня привычными, все посчитали, что так безопаснее. Ведь где много жизни, там много и смерти. На юге все ярче, быстрее… скоротечнее. Север плавен и обстоятелен, выживать сложнее, и желающих это делать в неблагополучных краях меньше, но если уж удается — непременно размеренно и степенно. Это правило одно для всех детищ природы: растений, животных, скал, воды, людей… Поэтому я здесь. И как же я радовался, несмотря на бившийся в груди страх, когда на третьи бессонные сутки уже в закатных сумерках на короткий миг вдалеке полыхнул алеющий язык. Огонь. Он был бы едва заметен в других обстоятельствах, но только не посреди бесконечного одиночества. Возможно, это был мираж тундряной пустыни и моего воспаленного разума, ведь под какими углами ни пытался высмотреть пламя после — не удавалось. Но и выбора у меня не было. Игра стоила свеч. Морок мог оказаться реальным оазисом жизни. Я должен был проверить. Идти пришлось с час. Все это время я обдумывал, как лучше подобраться, крадучись или напрямик. В итоге решил, что вскоре совсем стемнеет, а если тратить время еще и на длительные разведывательные наблюдения, шанс стать жертвой ночного зверья с острым сумеречным зрением значительно выше, да и если шпионить без должной сноровки, гораздо проще получить стрелу промеж глаз, чем при непосредственном контакте. Лишь бы не каннибалы… Лишь бы вообще были. Осторожно и плавно, но не таясь (тем более, что в долине укрываться особо было не за чем), наконец приблизился к месту, где, казалось, видел огонь. Я был ровно над ним, но склон слишком крут, чтобы спускаться напрямик. Когда начал огибать холм и опустил свой взгляд, то даже замер на секунду, а потом ускорился в два раза, почти срываясь на бег. Теперь точно — не показалось. Все так просто! Я больше не видел отблесков огня, потому что вход в пещеру довольно плотно занавешен, да и костер явно рассчитан на планомерное прогревание и горение, а не на исполнение роли сигнального факела. Меня заметили еще издалека. Грозно завыла свора собак. Три мрачные тени ночных дозорных тут же выскочили из-за барабаном натянутой светящейся шкуры. Они безлико подняли луки. Я плавно вскинул руки и крикнул, протяжно, но не резко: — Э-э-эй! Костяное острие трех стрел продолжало смотреть на меня. Псы угрожающе рвали лапами землю, пригибаясь к ней брюхом, в любой момент готовые к прыжку. Предпочитая не думать ни о чем и не прислушиваться к себе, ибо панический ужас подначивал развернуться и бежать, а инстинкты — выхватить свое оружие и защищаться, я просто продолжил свой путь навстречу судьбе, теперь уже находившейся не в моих руках. Я не прогадал. Когда дистанция между нами сократилась до не выгодной в стрелковую пользу и уже стало возможным при желании разглядеть лица, один из племенных совершил резкий выпад и, прежде чем я успел что-либо понять, заломал мне руки. Страх подгибал колени и липко тек холодным потом вдоль хребта. Собаки все надрывались и тыкались носами мне в ноги, придирчиво обнюхивая. Кажется, так же поступил и человек за моей спиной: тяжело втянул воздух у самой шеи, будто мог по запаху считать, что я из себя представляю. Дальнейшее отложилось в памяти хаотичным световым мельтешением. Меня затолкали внутрь пещеры. Осмотреться я не успел. Со всех сторон звучали голоса; тарабарщина из перешептываний, вопросов и эмоциональных выкриков. В меня вглядывались и тыкали пальцами; кто-то размахивал руками и делал рубящие жесты. Не разобрать было ровным счетом ничего. Мои запястья продолжали находиться в захвате, пока они снимали с меня лук и колчан, отвязывали пояс с притороченным скарбом, без конца продолжая что-то спрашивать на непонятном мне наречии. Вещи были тщательно досмотрены, травы — особенно. Их с пристрастием обнюхали, но попробовать не решились. Пара женщин осмелилась приблизиться. Теперь они без конца водили пальцами по узлам и нитям из шерсти овцебыка, украшавшим мою кожаную тунику, рассматривали грубо положенные швы. Я не шевелился, и с губ не сорвалось ни звука. Даже если и хотел вырваться или сказать что — все равно бы не смог. Полный ступор. От переполнявших чувств, шока, усталости и тепла вело так, как, должно быть, иных от алкоголя. Поверхностно и рвано дыша, как астматик, все ждал хоть какого-то их решения. Наверное, трясущийся, высокий, бледнокожий и тощий, безбородый, закусанный мокрецом и проведший без сна пару ночей, выглядел я на их вкус более чем жалко. Потому что вскоре меня подпихнули к костру и заставили сесть поверх мехов, скрученных в тугие свертки наподобие пуфов. Человек, все это время до отечной боли сжимавший мои руки, наконец отпустил и вышел из-за спины, сел поодаль. Он стал первым, кого мне удалось разглядеть. Пытаясь успокоиться, я сконцентрировал все свое внимание на нем одном. Мужчина, сурово, но спокойно глядевший в ответ, определенно был молод, возможно даже — младше меня. В его внешности отчетливо проглядывали неандертальские корни: рыжий, с мощными надбровными дугами и плавной линией челюсти. Кожа была светлой, будто полупрозрачной, с проступавшими на висках венами. Через бровь, по скуле и по кистям тянулись давние шрамы. Сказать про телосложение наверняка было затруднительно, поскольку одет он был в висячую рубаху с капюшоном наподобие наших ненецких малиц, но при том, что ростом был невысок, ощущался крепко сбитым и сильным. О том же недвусмысленно напоминали жгущие крапивой запястья. Во всей своей основательности парень казался высеченным из камня умелой рукой. Нашу «игру в гляделки» прервал шорох справа. Развернувшись, я увидел перед собой мужчину совсем иного типа внешности. Лет тридцати пяти, черноволосый и с темно-пепельным оттенком кожи, с раскосыми, как у меня, глазами, он напряженно стоял подле, а обратив мое внимание к себе, произнес что-то раскатисто-лающее с явно вопросительными интонациями. Мне не удалось вычленить из этой тирады отдельные слова, хоть отдаленно фонетически напоминающие привычные языки. Я поджал губы и попытался как можно яснее выразить мимически недоумение и непонимание. Мужчина вздохнул тяжело, а потом сказал по буквам: — Игий. — Игий? — сорвалось с языка вслед за ним, звук в звук. Он кивнул, показал рукой на себя и повторил. Затем указал пальцем на рыжего парня и столь же отчетливо прорычал: — Вэрр. Тот плавно кивнул мне, как бы приветствуя. Я ответил ему тем же и попробовал на слух и его имя тоже. В том, что это было именно оно, сомнений не оставалось. Вполне логично, ведь первое, для чего, должно быть, появились слова — имена собственные, вот и «знакомство» с новой общиной и новым языком для меня начинается «с начала». Прижав ладонь к груди и почтительно склоняя голову, я представился перед ними: — Вара. Мы обсуждали момент возможного знакомства с нашими, и они сами предложили мне при случае представиться по фамилии, ведь та звучала достаточно просто и лаконично, уж в сравнении со специфичным «Игорь» точно, а своего настоящего имени Ейко я никому никогда суеверно не называл, хотя к самому себе в мыслях обращался именно так. Игий кивнул коротко, показав, что понял, потом что-то произнес, и одна из еще незнакомых женщин подтащила ко мне полуобглоданные кости. Печеное мясо по вкусу напоминало конину и было довольно жестким, но я, со своей нарушенной от недосыпа терморегуляцией и отчаянно мерзнущий, был рад любой теплой еде. Какое-то время все или молчали, или тихонько перешептывались, а я разглядывал каждого. В основном жители этого племени имели схожие морфологические признаки, в отличие от тех двоих, что познакомились со мной «лично». Лица у них широкие, с вытянутым заостренным подбородком и круглыми мощными скулами, кожа смуглая, волосы тоже какого-то среднего тона, близкого к русому, глаза, хотя и монголоидного типа, но, по большей части светлые, серые или болотистые, носы широкие, чуть приплюснутые, а носогубные складки ярко выражены. И у женщин, и у мужчин узкие бедра, широкие плечи и вытянутые контуры тела. Вообще роста они немногим ниже меня, что, насколько я понимал, для древнего мира считалось значительно выше стандарта. Одежда на них была совершенно иного покроя, так что вызванный мной ажиотаж неудивителен. В основном она представляла собой мешковатые плотные кафтаны с капюшонами и меховой оторочкой, украшенные костяными и деревянными крупными бусинами. Волосы носились собранными в косички, но их плели в три раза меньше и толще моих. Еще были две девушки и парень, больше похожие на Игия. В сумме же — десять мужчин, шесть женщин и четыре ребенка, чей пол я с ходу не разобрал. Полагаю, большинство если и было старше меня, то ненамного; однако я же со своей гладкой кожей и худым плавным телом, не успевший заматереть в суровых жизненных условиях, должен был казаться им подростком. Это и подтвердилось позже, но тогда я не понял. Стоило мне доесть, как Игий, исполнявший, насколько стало ясно, роль вожака, снова обратился ко мне: — Ваара, йидэд. Конечно, я не понял. Тогда он показал, сначала на себе, как бы снимая одежду, а после потянув меня за рукава. Подчиняясь, одним движением скинул тунику, но этого оказалось мало. Меховые мокасины и штаны, обмотанные замшевыми ремнями, легли рядом. Я стоял перед незнакомыми мне людьми абсолютно нагой. Из-за близости костра холодно не было, но поджилки все равно снова затряслись, хотя внешне я отчаянно не подавал вида и уж тем более смущения. Ко мне приблизился Вэрр и, отделившись от толпы, еще один крупный парень, имя которого, как выяснил позже, было Гур. Они стали тщательно осматривать меня и внюхиваться, прощупывать тело, отводить пряди волос за ухом, придирчиво вглядываться в подмышки, похлопыванием между бедер заставили раздвинуть ноги и посмотрели там тоже. Я попытался отнестись к этому как к медицинскому осмотру, тем более что именно этим, похоже, происходившее и являлось. Наконец, они дошли до моих стоп, и, поднявшись, Гур заключил: — Сза зуэнн. Игий спросил что-то еще, и парень кивнул. Как я узнал позже, речь шла о том, что я чистый. Без признаков болезней, за которые меня могло изгнать мое племя, убоявшись, но и без каких-либо меток, говорящих о принадлежности. Отсутствие шрамов также настораживало. Подумав, старейшина сделал вывод: — Сза айкь цдзуэйгэ. Этим Игий приравнял меня по возрасту и статусу к младшим, едва вошедшим в возраст настоящего охотника. То есть, перекладывая на наши реалии, фактически он предположил, что мне около тринадцати-четырнадцати. Вожак кивнул мне, чтоб одевался, между тем шепчась еще о чем-то со своими. Потом отошел куда-то, а вернулся уже с плоским вытянутым камнем, на котором была растерта сырая субстанция, напоминавшая зеленую глину. Посмотрев мне прямо в глаза, Игий спросил: — Ваара, альм? Ма виэль? Я снова не понимал, о чем речь, но Игий быстро и лаконично объяснил пантомимой. Он обвел своих людей и свое логово узловатой дланью, повернулся обратно ко мне и раскинул руки как для объятий. Приглашал меня остаться с ними? Сглотнув, я кивнул и сделал шаг вперед. Игий остановил мое движение вытянутой рукой. Подошел вплотную сам, закрыл ладонью мои веки. Я почувствовал, как по лицу, от виска до виска, проходится что-то холодное и вязкое, оставляющее после себя след. Понял, что это — ритуальное нанесение глины. Вопрос был только в том, под каким именно договором я сейчас подписывал соглашение, и что они попросят взамен? Но об этом пока не было речи, а если бы и была, разве же я разумел? Спать меня отправили на узкие шкуры, заботливо расстеленные в дальнем темном углу пещеры, однако перед этим было долгое знакомство. Каждый член общины по очереди подходил ко мне и представлялся, а я кивал в ответ и отчаянно пытался запомнить огромный массив непривычной информации на и без того оглушенную впечатлениями голову. Позже я узнал, что каждое имя несет в себе какой-то конкретный смысл и, по сути, является словом. «Игий» означало «ночь» или «темный», очевидно указывая на его тип внешности. «Вэрр» — «кровь» или «красный»; возможно, у этого была иная предыстория, особенно учитывая многочисленные шрамы, рассекающие его тело, но тогда я думал, что все дело в пламенеющей рыжине. То, как они называли меня, «Ваара», означало «одинокая гора» и казалось им логичным. Все же я возвышался над любым из них; довольно доступная ассоциация. Когда я неумолимо, несмотря на треволнения, засыпал, кутаясь в тяжелую шкуру, мне чудилось, что все вокруг не по-настоящему, что я слишком надолго остался в виртуальности, но огненного меча смерти у «изголовья» не наблюдалось. Вообще оружие у меня временно отобрали. Вернули только на следующий день, когда с утра, позавтракав остатками вчерашней дичи, мужчины засобирались в путь, очевидно, на охоту. Поглядев, Гур махнул мне рукой, чтобы шел с ними, и кинул мои лук с колчаном. Сами они, помимо прочего, были вооружены копьями и костяными ножами. Я пригляделся — каменные пластины наконечников казались тонкими и очень острыми, как сталь. Когда я сам тренировался обрабатывать нуклеус разными способами, выходило в основном скверно и грубо, сколы шли не по тем местам, орудия получались едва ли достойными даже раннего палеолита. Полгода — отчаянно мало для совершенства в подобных навыках; современный человек, обыкновенный потребитель и раб технического прогресса, с ироничным превосходством отзывается о способностях людей древних, но попроси его повторить нечто столь «примитивное», неважно, наскальную живопись или ручное рубило — непременно облажается. И лажать будет сотни, тысячи раз, прежде чем начнет хоть что-то получаться. И это не говоря о злорадном вопросе «ну и где твоя техника теперь?», обязательно бы назревшем, окажись такой человек, и отдаленно не напоминающий Кулибина, в «чистом поле», ином времени или мире без всего. Возможность моментально получить ответ на любой вопрос сильно упрощает жизнь, но она же здорово развращает. К этому привыкаешь как к должному и чувствуешь себя почти всесильным, было бы желание. А потом оказывается, что ничего на самом-то деле не можешь, не знаешь и не умеешь. Я исключением не являлся. У меня были какие-то навыки. Базовые. Никчемные. Сказать, что на практике охотник из меня вышел неважный — все равно что промолчать. Нет, в первые дни, когда мы ставили ловушки и добывали мелкую дичь, а потом дошли до берега моря и там собирали прибитые волнами ракушки, а кто-то из парней ловил рыбу гарпуном, все было нормально, и я не выделялся особо, хотя, бывало, некоторые из них на меня «шикали», чтобы ходил тише. Свободное время я тратил на попытки коммуницировать, обучаясь новым словам через игру в «крокодила», у которого правила наоборот. Ведь загадывающих было сразу много, а разгадывающий один — я сам. Чувствовалось, что ко мне приглядываются, но никто не пытался меня гнать. К жизни в пещере, достаточно просторной для всех, я привык довольно скоро. Почти все ее стены как лоскутным шитьем были покрыты шкурами разных цветов и оттенков. Местами висели черепа и кости, очевидно, украшавшие помещение. У очага размещалась пара здоровенных бивней; на одном из них кто-то пытался выгравировать изображения неких зверей, не поддающихся видовой идентификации. Одна из стен была оголена, и на ней тоже тренировались в художественном высекании изображений; по мастерству исполнения они не годились в подметки и онежским петроглифам. Спали здесь же, все вместе, но не вповалку, а каждый по своим привычным углам. При этом — никакого «свального греха»; похоже, была строгая моногамия и имелись устоявшиеся пары. Они ложились вместе, обыкновенно завешиваясь пологом из более тонких шкур. Это было неожиданно, но меня отчего-то радовало. Во мне жила моя малая родина, примеры, вспышками и моделями запечатленные в детском мозгу, и я боялся грязи, той, которой встретил меня большой мир. Ни керамики, ни, разумеется, металлов не использовали. Позже я пытался вылепить из глины и обжечь крупные сосуды вроде котлов; не знаю, что я делал не так, но они неминуемо трещали и лопались при обжиге, а наши смотрели недобро и подозрительно, не понимая, чего я пытаюсь добиться, и злясь, что я так тупо расходую ритуальный материал, который возможно добывать лишь два месяца в году. Удалась мне только пол-литровая плошка, и то лишь на днях, когда я попробовал взять сусло из другого — очередного — карьера, а потом еще попытаться очистить от примесей и заведомо подсушить на солнце. Консервативные соплеменники к моим причудам привыкли давно и знают, что иногда это приносит пользу. В этот раз результат их поразил к моему вящему удовлетворению. Не сразу, конечно. Лишь тогда, когда я показал им, как благодаря этому вода может стать горячей; значительно горячей, чем термальные воды Пым Ва Шора. И первым делом сварил ягодный морс, а после — пару моллюсков, вечно получающихся при нерегулируемом запекании в костре слишком жесткими, а сейчас — в самый раз. Кажется, новыми вкусовыми ощущениями я умудрился впервые за все время пребывания здесь действительно хоть в чем-то им не просто помочь, а перевернуть сознание. Еще вчера вечером многие сидели, набрав себе глины и прилежно вылепляя миски разной степени кривости. Что у них получилось в итоге и получилось ли — я не знаю, а теперь не узнаю и вовсе никогда. Снова что-то, глупое и горькое, встает в горле рыбьими костями, но я только головой мотаю, не смея отвлекаться. Сейчас будет длинный подъем на крутой склон, и если я опять разревусь — дыхалки не хватит. Возвращаю себя из настоящего и почти не прошлого к более дремучим временам, когда я был зеленым «айкь цдзуэйгэ» по местным меркам. Первыми, с кем удалось сойтись, оказались дети. Два мальчика и две девочки; наверно, младшей было около четырех, а старшему — девяти. В отличие от закоснелых взрослых, малышню интересовало все новое. Они вились вокруг меня и смеялись над чем-то своим. Как-то раз они играли в хищных птиц; пытались имитировать их голоса, а я подключился. Вспомнил, как в далеком детстве мы занимались тем же самым с Варук и Сатако, и у меня выходило так убедительно, что, спрятавшись, мог обдурить старших, заставить их задирать голову, ища в небе или вблизи крылатого. Нынешнее окружение дало почувствовать себя там, в по-настоящему счастливых мгновениях. Сложив ладони вместе, я ритмично выдохнул в оставленную меж пальцами щель. На получившееся уханье полярной совы, разнесшееся по пещере и эхом отозвавшееся от свода, повернулись все. Дети застыли в немом восхищении, а потом засмеялись. Они дергали меня за руки и просили научить их. Я брал маленькие ладони в свои, складывал их, показывал, как надо дуть. Потом продемонстрировал им еще несколько свистов, а напоследок, когда взрослые стали расходиться от костра и ребятня притомилась, заговорщицки поозиравшись, исполнил пение дрофы, спустив полные щеки воздуха в сгиб локтя. Конечно, они не могли знать об этой птице и том, что за трели та выдает, но этот непристойный звук, моментально вызвавший новую порцию веселья, был им отлично знаком, а навык его реалистичного воссоздания покорил окончательно. Это не являлось специально продуманным коварным планом, но через внимание малышни я заинтересовал и их родителей. Видя, как охотно играют со мной дети, без непонятных мне разговоров умудряясь найти общий язык, они стали охотнее включать меня в беседы и старательно объяснять незнакомое. Все шло своим чередом, пока в одну из охотничьих вылазок привычный маршрут внезапно не сменился. Все мужчины как один резко замерли по легкому взмаху руки Гура, и лишь под моей не успевшей остановиться ногой хрустнуло. На меня зыркнули, но смолчали. Всматривались куда-то вдаль. Тем же занялся и я. Перед нами, в долине, точками виднелось стадо неких животных. Сам бы я никогда не увидел. У них же, привыкших сосуществовать на равных с дикой природой, и чутье было воистину звериное. Они были способны обонять тоньше, видеть зорче, осязать сильнее и чувствовать… чувствовать естественней и искренней. Но это — потом. А тогда — загонная охота. Рассудив между собой, меня отправили в группу, которая должна была ждать у ущелья с оружием наизготовку. Мы стояли вместе с Вэрром и Дуйвой. От напряжения подрагивали руки, а перья на конце стрелы раздражающе щекотали промеж пальцев. Я старался стоять ровно, как изваяние, подобно невозмутимому Вэрру, но не удерживался от того, чтобы нет-нет да дернуть лицом, отмахиваясь от мошки, пытающейся сесть то на белок глаз, то на губы, незащищенные глиной. Наконец вдали послышались крики, лай и оглушительный вой, вроде августовского брачного рева оленей. Вскоре показались и они сами. Обезумев от страха, животные мчали на нас не разбирая дороги. В этом была природная мощь, подобная цунами, и я нелепо испугался, что сейчас окажусь погребенным под пышущими жаром телами, позабыв, что стою на недосягаемой возвышенности. А потом они приблизились так, что стало возможным их разглядеть. Метко полетело копье Дуйвы, посыпался град стрел Вэрра. Одно, другое животное в прыжке подвернуло ноги и рухнуло под добивающие копыта своих. На серебристо-белом ковре лишайников растекался багрянец крови. И, натянув тетиву потуже, вглядываясь в могучего северного оленя, выбранного целью, встретившись с его черным мокрым живым взглядом… я опустил лук. Этот выбор был отчаянно, катастрофически неверным. Но я вспомнил наших оленей, с лентами и бусами в рогах, их бесстрашно подставляемые под ладонь теплые шерстистые бока. Вспомнил и не смог. Это было совсем не то же, что ловить птиц и мелкую дичь в смертоносные силки или даже на рожны, хотя и в тех случаях, как выпутываешь окоченевшие тушки, сердце кровью обливается. Но олень — друг, олень — кормилец… Я ел оленину не раз. Я, разумеется, и тогда знал, что животных из стаи для того забивают. Я понимал, что сам рано или поздно займусь этим. Знать и мочь — совсем не одно и то же. Да, это было трусливо. Если бы племя зависело от меня одного, я бы, конечно, заставил себя любыми правдами и неправдами… Только вот ответственность за гибель живых созданий сейчас можно было переложить со своих плеч на плечи более умелые, а себя оправдать тем, что плохой охотник, верно? Я умом понимал всю бесчестность и идиотизм своего поступка, но заставить себя передумать за все то время, пока стадо бежало мимо, так и не смог. Дуйва что-то кричал зло, то и дело вплетая мое имя. Я не стал оборачиваться и не понимал ничего, но заранее признавал все плохое, что он про меня говорил. Поток глупых олешек-смертников иссяк. В ущелье на земле осталось пять бездвижных мощных тел, а шестое билось в агонии, бессмысленно елозя изящными ногами и размазывая кровь из стороны в сторону. Я неотрывно и не обращая внимания ни на что больше наблюдал за муками на пороге смерти, пока не подошел Гур и не проводил дух несчастного создания за этот порог. Затем он поднял глаза на нас и махнул рукой, чтобы спускались. Я подошел последним, давая Дуйве фору в пересказывании всего, что ему хотелось выплеснуть. Остальные слушали этот эмоциональный поток внимательно и мрачно, хмуро исподлобья зыркая на меня. Парень распалялся все сильнее, а Гур, похоже, сделал ему какое-то замечание, пытаясь урезонить. Тогда он взвился, резко отскочил, в два прыжка оказался подле меня, с силой ткнул локтем промеж ребер и занес руку вновь. Это было ожидаемо, и я не мог решить, должен ли сопротивляться. Неожиданностью же стало, что обычно молчаливый Вэрр внезапно подал голос. Он не кричал, но его ровный тон звучал до мурашек угрожающе. Дуйва тут же опустил руку и фыркнул что-то. Отошел, принялся освежевывать ближайшее тело. Тем же занялись и остальные. Мне никаких указаний дано не было, а когда я присоединился к процессу, окружающие сделали вид, что меня нет. Это продолжалось и пока мы шли до нашей пещеры. На меня нарочито не смотрели, а в молчании витала тревожная угроза. Я гадал, что со мной будет дальше, и клял себя за тупость, отлично понимая, что предложи мне кто переиграть — я не стал бы ничего менять; просто не смог, да. Не знаю, что им сказал Игий, но ни наказывать, ни изгонять меня не стали. Однако на следующий день, когда охотники начали собираться в путь и я привычно пошел следом, Гур выставил ладонь передо мной, потом схватил за запястье и заставил сесть у очага, кивнув головой на женщин с детьми. На охоту брать меня больше никто не хотел. Остался, где приказали; нас тут выходило двенадцать: женщины — хранительницы очага и собирательницы, дети, старейшина, чуть хромающий на левую ногу, и я. К какой группе отнесли меня, было неясно, но, чтобы не сидеть без дела, сам предпочел присоединиться к первой. Дни стали тягостными, и дело было не в работе. Большинство парней выказывали мне явное презрение, при дележке пищи до меня доходили последним и старались дать кусок пожилистей и поменьше, да и девушки сторонились и как бы невзначай начали отвлекать внимание своих детей, стоило им завязать игру со мной. Как относится ко мне немногословный Игий за его черным непроницаемым взглядом прочесть не удавалось. Деятельный Гур, без конца нагружавший сам себя, времени на меня попросту не имел. А Вэрр, как обычно нелюдимый, сидевший чуть в отдалении то с костью, по которой что-то вырезал, то за совершенствованием своего или чужого оружия, больше никак не пытался меня защищать и продолжал делать вид, что меня не существует, хотя, готов поклясться, при этом временами боковым зрением я замечал его пытливый взгляд. Я не был уверен, что передумай они, и все бы во мне изменилось, и убийство не составило труда. Но как же отчаянно хотелось доказать свою полезность! Я решил подойти с другой стороны. Рыбалка. Она всегда давалась мне хорошо, а у них почему-то была почти не развита. Я могу показать им принципиально новое, развить эту область, и тогда они, возможно, смогут меня простить! Теперь, когда выдавалось свободное время, я усердно вытачивал фигурные крючки, но случая пойти до реки или моря все не представлялось, да и этого казалось мало. Поражать стоило по-крупному и до глубины души. Так я взялся плести сеть. Работа была долгая и муторная. На меня поглядывали недобро и подозрительно, но с интересом. Меж тем холодать начало стремительно, осень наступала семимильными шагами, неделя за день. Закончить с сетью не успел. Через полторы недели (я вел счет, делая зарубки на своем свежевыточенном копье) лагерь засобирался. Складывали снятые со стен шкуры, трофеи, пожитки и заготовленное различными способами мясо. Меня охватила легкая паника. До открытия портала оставалось две недели, а выходить племя явно стремилось со дня на день, если не сегодня же. У меня был выбор: пойти со всеми или остаться одному. То есть — выбора не было, ведь умирать, как я обиженно подумывал, прежде чем здесь очутиться, уже давно расхотелось. Убедив себя нелепицей в духе «за две недели далеко мы не уйдем, так что я всегда смогу вернуться к сроку», тронулся в путь вместе со всеми на следующий день. Кочевали мы чуть больше недели, упорно следуя на юг, и я с тоской думал, что если все еще планирую вернуться домой в ближайшее время, то мне следует поторопиться с принятием этого решения, ведь с каждым днем мои шансы неиллюзорно угасают. К моему удивлению, для сна мы не искали пещер; ежевечерне сооружался огромный чум из переносимых с собой шкур, костей и палок. Погода портилась. Удивительно, как скоро все менялось; недавно был конец лета, а уже со дня на день можно ждать снега. Холод пробирал до костей, так что спали мы вповалку. Мое место оказалось рядом с псами; те кисло воняли мокрой шерстью, а волкособ Вэрра Орн то и дело перекатывался во сне, придавливая меня мощным телом. Вообще ароматы в чуме стояли до тошноты естественные; тогда еще с ними мне было тяжко. До места назначения оставалось совсем немного. Именно тогда и случилось на самом-то деле жуткое событие, умудрившееся перевернуть всю мою дальнейшую судьбу. Глубокой ночью нас разбудил лай собак. Сердце мое забухало так, что, казалось, заглушало их гвалт. Я мало что соображал, а вот мои соседи вскочили моментально, похватали оружие, лежавшее у ног, и ринулись во тьму. Когда я вышел, то просто обомлел. Мужчины уже унеслись далеко вперед. А им навстречу шло существо, гигантское как дом. Его поступь, казалось, вызывала легкое землетрясение и отдавалась вибрацией в моих ногах. Я различил по освещенным луной контурам и по походке: это был шерстистый носорог. Чудовищно и абсолютно бессмысленно свирепая тварь. Что с такой можно сделать, и возможно ли вообще, я не знал. Стопы приросли к земле. Я считал минуты до смерти, уверенный, что мы обречены. Я ошибся, и то один из немногих случаев, когда до слез был рад этому. Похоже, нашему племени уже доводилось бывать в подобных ситуациях и у них была выработана тактика. Врассыпную мельтеша вокруг с факелами, они одновременно сбивали с толку зверюгу и отгоняли ее прочь. Вскоре их абрисы скрылись за холмом. А через долгие пятьсот секунд я увидел, как они спешно возвращаются. От сердца отлегло. Рано. Что-то было не так. Еще издалека донеслись крики. Женщины, высыпавшие наружу, остолбенели на миг и засуетились. Я не мог разобраться в происходившем, пока не увидел своими глазами. Гур нес кого-то на руках. И «кем-то» оказался Вэрр. Еще в свете одинокого факела я понял, что все очень и очень скверно. Когда его внесли внутрь и уложили близ вновь ярко растопленного очага, кто-то из женщин, не выдержав, разрыдался. Вэрр был весь в крови, бледен, но в сознании. Он стонал сквозь зубы не прекращая. Попытался приподняться, чтобы посмотреть на себя, но Гур цепко схватил его за плечи и не позволил. Всеобщая растерянность. Она была почти осязаема. Не думая ни о чем, я кинулся к раненому. Спешно освободил его от одежды, чтобы понять степень повреждения. Увиденное ужасало. Похоже, носорог распорол его. Глубокая рана тянулась по внешней стороне бедра и заходила на живот. Точными аккуратными движениями прощупал стонущего Вэрра на внутренние повреждения, но диагностировать таковых не удалось. Все это время я едва ли мог говорить с окружающими, но теперь слова всплыли и сорвались с языка сами собой: — До мэ мигд, кдаррэв э вульн чадзь! Моя речь была безграмотна. Дословно я просил принести мне мховое болото целиком и воду, что под ним. Никто не пошевелился. Я повернулся на изумленного Гура и впервые позволил себе проявить сильные эмоции. Я закричал ему в лицо: — До мэ!!! Гур посмотрел на меня безумными глазами. Я подумал, что он сейчас запросто убьет меня. Но нет. Гур вскочил и унесся прочь, а вернулся через минуту. Он понял меня… В его руках были спешно выдранные клочья мха, которые кинул рядом со мной на шкуры, и бурдюк полный воды. Я благодарно кивнул и тут же принялся за дело. Под вопли боли омывал рану, вычищал ее, затем вскочил, принялся искать, чем можно зашить. Вернулся, достал костяную иглу, продел нить… Гур перехватил мою руку, когда я стал подносить ее к ране. Все-таки не понял. Он занес было кулак, но Игий и Вэрр одновременно крикнули ему что-то. Нехотя и проведя остро наточенным костяным ножом мне у самого горла, парень выпустил меня из захвата. Угроза была ясна. Я сглотнул. Можно было уйти, оставить все как есть и в случае чего формально не являться повинным в смерти его друга и соратника. Не рисковать собой. Но, как и в ситуации с оленями, выбор был сделан; я просто не мог иначе. И не потому, что хотел быть полезным пуще жизни. Не потому, что стремился выделиться. Даже не потому, что там, в своем мире, приносил клятву Гиппократа. Просто по-другому было невозможно. «Другого» не существовало. Я должен был попробовать. Вэрр дрожал и покрывался испариной, а когда я протыкал его кожу иглой, сшивая, он дергался и не мог сдержать крика. Шансы ткнуть его при этом не туда и причинить дополнительную боль были велики, но я сдюжил. Стресс заставил выполнить свою работу филигранно, несмотря на душераздирающее несовершенство инструментария. Я видел краем глаза, как рядом со мной напряженно дергается Гур, но меня это не волновало. Дело давалось нелегко, а глаза застилал разъедающе-соленый пот, который не было времени смахнуть. Окружающие смотрели на то, что я делаю, в немом изумлении. Не знаю, насколько у них была развита медицина, но концепция наложения швов на человека, а не одежду, им явно была незнакома. Лишь закончив, обернув ногу Вэрра сфагнумом и примотав его шкурами, я позволил себе выдохнуть. Все произошедшее дошло и обрушилось разом. Счастье, что колотить меня начало только теперь. Вэрр забылся вскоре, а вот я и его друг не сомкнули в ту ночь глаз. Я — потому что следил за состоянием больного, а Гур занимался тем же, но еще пристальнее следил за мной. Он молчал и хмурил брови, без конца подозрительно вглядываясь, зато больше не пытался угрожать. До Игия кое-как удалось донести, что идти пока нельзя. Состояние Вэрра становилось то хуже, то лучше, в себя он почти не приходил, а я, соответственно, практически не спал. Рана без конца гноилась. Сначала я пытался справиться с этим регулярными промываниями, но ситуация не менялась. Тогда я вспомнил о старом надежном способе, в очередной раз шокировав моих новых соплеменников: устроил охоту за сонными мухами и дождался, чтобы они отложили яйца на рану. Вылупившиеся опарыши быстро и эффектно расправились с гноем. В день, когда должен был открыться портал, я, плотно сжав губы, поставил на копье особо длинную зарубку, а зуб-ретранслятор мучительно зудел, раздражая десну до крови. Все это я игнорировал и совсем не думал… Разумеется. Как о белой обезьяне. Вообще поспать нормально я позволил себе только когда мы оказались в пещерах, очевидно являвшихся постоянным жилищем нашего племени на зимний сезон, а Вэрр впервые пришел в себя на достаточно долгий срок и даже сам проявил интерес к еде. Как задать ему классические врачебные вопросы я не знал, но начавшее улучшаться с каждым днем состояние говорило само за себя. Меня теперь не презирали; наоборот, проявляли инициативу и стремились включить в свои разговоры, а Гур даже потрепал по плечу, сказав что-то, чего я, разумеется, не понял. Со временем я стал разбираться в их языке детальней. Смог кое-как ответить и на абстрактные вопросы, вроде «откуда ты пришел». Не нашел ничего лучше, как с улыбкой сказать: «Прошел через годы и годы, упал с неба». Кто-то посмеялся как над шуткой, а кто-то воспринял всерьез. Однажды, когда я в очередной раз проверял состояние своего подопечного, и сейчас продолжавший оставаться извечно замкнутым одиночкой Вэрр предложил мне посидеть с ним чуть подольше, чтобы показать, как высекать камень до рубила. Это до сих пор мне не давалось, так что я охотно согласился. Я следил за его ловкими руками и повторял, а он брал мои ладони в свои и задавал вектор и силу движений. Одним рубилом дело не ограничилось. Он взялся за меня упрямо, терпеливо обучая и никогда не злясь. Разговаривали мы крайне мало и в основном по делу, не переходя на личности и личное. Вообще по сравнению с остальными членами племени, бурно изъяснявшимися не только на словах, но и через неприкрытые эмоции, и Вэрр, и я были крайне нелюдимыми, сдержанными. В каком-то смысле мы оба были изгоями, оттого ощущали некое родство. Как бы то ни было, а к его компании я успел привыкнуть, и впервые за долгое время тревога уступила место спокойствию. Прошел месяц, и выпал снег. Вэрру, только-только начавшему ходить самому, все не терпелось выйти на охоту; чувство бесполезности и прозябание в бездействии ощущались им столь же остро и болезненно, как и мной самим. Я читал это в его вздохах и взглядах то на соратников, собиравшихся за дичью, то на по сотому кругу до совершенства отточенные орудия. Прекрасно зная, что он никогда не выдаст себя просьбой, в один из погожих дней я сам предложил ему прогуляться неподалеку от пещеры. Вэрр старался сохранять степенность, но энтузиазм, с которым он принял мое предложение, скрывался плохо. Сам я тоже ежедневно выбирался на охоту, но ходить со всеми на крупную дичь так и не смог себя заставить. Меня категорически не понимали, но мое решение приняли, оставив на откуп занятие ловушками. Оказавшись за пределами каменного свода, Вэрр восторженно втянул носом леденящую свежесть, широко раздувая ноздри, и удивительно ловко захрустел по искрившемуся снегу, словно и не было никакого ранения. Вскоре мы оказались на вершине невысокого холма. Все кругом ослепительно сияло. Когда же я, внутренне поверхностно сетуя на отсутствие такого блага цивилизации, как солнечные очки, сумел оглядеться, то не сразу, но заметил движение под нами, совсем рядом, мажущее белым по белому. А вот уже в белом-маленьком я разглядел три черных пятнышка. Нос и глазки. То был песец, успевший нарядиться в зимнюю шубку. Наверное, он был совсем молодой и неопытный. Скакал от занесенной кочки к кочке, махал по снегу хвостом, поднимая переливавшуюся в звонком воздухе пургу, и вообще всячески высказывал свое довольство жизнью. С улыбкой засмотревшись на трогательную картину, я не сразу, но понял, что неожиданно прошедшийся ветерок знаменовал бесшумно вскинутые Вэрром руки с луком наизготовку. Я перевел взгляд на него, а он — на меня. Детского восторга, зажегшегося в груди, как ни бывало. Улыбка сползла с лица, а порхавшие в животе мотыльки передохли, моментально вызвав несварение. Понимая, что сейчас произойдет, я отвел взгляд вниз. Но звука выпущенной стрелы, легко рассекающей пространство, все не звучало. Я осмелился поднять взгляд вновь. Вэрр стоял подле меня. Его лук был опущен, стрела убрана в колчан, а глаза под нахмуренными мощными бровями выражали смущение. Передумал стрелять в зверя из-за моей чудовищно неуместной реакции горожанина? Я понимал, что чувствовать радость за такое — неправильно, но ничего не мог с собой поделать. К этому примешивался жгучий стыд; моя инфантильность была ненавистна мне самому. Хотелось оправдаться перед Вэрром, но просить его сделать «как надо» язык не поворачивался. Вместо этого с него необдуманно сорвалось оправдание на чуждом этим краям и временам русском: — Уж больно красиво мышкует. Вэрр издал удивленный булькающий звук, и тогда я понял, что натворил, но исправлять положение было поздно. Чего ожидать теперь, я не знал. А потому изумился до глубины души, когда Вэрр, влет сократив дистанцию между нами и напряженно заглядывая мне в глаза, потребовал повторить. Я повторил. Он обмер, а потом резко громко выдохнул. Резвившийся внизу песец только теперь понял, что тут не один, и в ужасе принялся улепетывать пока цел, но утрата потенциальной добычи совсем не расстроила Вэрра. Вместо этого, почему-то смущенно улыбаясь одними кончиками губ, он произнес: — Ышка. Я посмотрел на него недоуменно. Он наклонил голову вбок, вскинул ладонь, указал на меня. Утвердительно прозвучало: — Ваара. Ладонь гулко ударилась ему в грудь, а голос прохрипел: — Ышка. Я все понял. Я кивнул, повторяя его жест руки, указывая на него произнес его Настоящее Имя, а потом, приложив пятерню к ключицам, впервые за одиннадцать лет назвал свое: — Ейко. Такого бурного проявления эмоций в ответ я не мог ожидать никак. На мне сомкнулись костедробильные объятья, и я ответил на них с равной силой. Над самым ухом прозвучало: — Эйко! — звонко и с ликованием, а после проникновенным шепотом, — гийидто ээназ. На их языке это означало высшую степень благодарности. Я подумал, что впервые в жизни обрел друга, никак не ожидая, что на деле обрел много большее. Но об этом нам обоим еще предстояло узнать.