Когда начнется новый день

Огибая невысокий каменистый мыс, о который то и дело с силой бьются волны, разнося долетающие даже до меня брызги во все стороны, я не удерживаюсь и любуюсь природным градиентом. Ветра занесли в сей неблагоприятный край семена карликовых березок, а те возьми да вырасти наперекор всему. Соленая вода мучает звонко-резные листья, выжигая до иссохшейся коричневы. По этим кустарничкам можно измерять силу и дальность прибоя. Глубже в долину цвет листвы плавно сменяется с погоревшего, пожухлого, растягиваясь в ржаво-золотистой гамме, и восходит до свежей зелени. Там, среди низкорослой чащи, взглядом натыкаюсь на возвышающуюся матовую шляпку гриба. В здешних условиях его вернее наименовать надберезовиком. В тундре грибы крайне редко бывают червивыми, но я, как и многие коренные северяне, за всю жизнь так и не смог оценить подобного дара. С детства усвоил, что грибы — еда оленя, и негоже лишать его пропитания. Даже в интернате, избавившись от веры в традиционные приметы, наблюдая, как городские жители вроде нашего воспитателя на выходных с радостью отправляются на тихую охоту, я все равно так и не познал их прелести. Позже, углубленно изучая физиологию, понял, что дело не только в обычаях и психике, но и в организме. Иногда он сам подсказывает, что требуется, а что нет. Занимательно было узнавать о предпочтениях своих приятелей в пище, проводить связи. У одного были проблемы с поджелудочной, а узнал о них по тому, что стоило выпить кофе, и будто по глотке вверх поднималась жгучая горечь. Другой имел значительный лишний вес, ему было постоянно жарко, а еще он обожал есть соленое; думаю, таким образом его организм занимался терморегуляцией, сбрасывая температуру повышенным потоотделением. Меня же с детства приучили к вполне определенному рациону, продиктованному природными условиями. Занимательная цифра: взрослый мужчина-ненец в день потребляет около полутора килограммов мяса — колоссальное количество белков и жиров для европейцев, которое непременно вызвало бы у них перегрузки и заболевания. Обратная ситуация со сладким, с углеводами. Их в нашем рационе практически нет. А грибы богаты не только белками, но и сахарами в том количестве, какое мой метаболизм едва ли мог побороть и расщепить. К сожалению, особенности устройства моего организма стали для окружающих еще одним поводом считать меня не таким, раздражаться и издеваться. Почему-то не только воспитанники детского дома, но и некоторые члены преподавательского состава были склонны думать, что мои постоянные несварение, тошнота и плохое самочувствие — не более, чем отчаянная попытка выделиться, выехать на жалости, нарочно лишний раз напомнить о своей инакости. Когда же наконец додумались пожаловаться врачу, и он, поняв, в чем дело, выписал мне специальную диету, все стало еще хуже. Сверстников бесило мое «особое положение», им было никак не понять, что отличие на генетическом уровне — не глупый каприз. Ни мой, ни природы. Но зато я отлично усвоил этот закон: для того, чтобы стать частью целого, нужно иметь единого врага. Общая беда сплачивает. А если такого внешнего фактора нет, то его очень выгодно придумать для отвода глаз. Что и делали наши власть имущие, все глубже пуская корни на троне, пока народ занимался пикировками с ветряными мельницами. Гомосексуальность — суть та же инакость по принципу физиологии, ставшая очень удобным скрепляющим материалом на фоне «предсказуемого падения загнивающего запада». Под занавес моего пребывания в мире двадцать первого века, на фоне набирающих обороты боевых действий, за однополую любовь не просто открыто притесняли. За нее начали отдавать под трибунал и, да, как и весь прочий биомусор, буквально посылать с шашкой наголо под танки. Пока я готовился к своей миссии, слышал краем уха новости от общажных соседей. На этаже две новенькие девчонки, второкурсницы, были уличены в «непристойных утехах и связях, порочащих…», а как с них спросили, вместо того, чтобы уйти в отказ, начали активно выступать за свои права, поднимать бунт, сеять смуту в общественности всеми доступными способами. Кончилось все это предсказуемо — очередным пополнением в двух ячейках монолита через пару недель после отправки непокорных на фронт. Биомусор в квадрате стал биомусором в глухо-черном кубе. Оттуда их голоса разума и чувств, порочащие нацию и развращающие малолетних, точно ни до кого больше не донесутся. Я не знал этих девчонок, и, хотя мне все равно было их жаль, прежде никак не мог взять в толк, зачем им нужно было подставлять самих себя вместо того, чтобы, подобно отдельным личностям в богемной среде, тихо жаться по углам и теням при случае. Привыкший довольствоваться отчаянно малым, самим лишь фактом, что жив, обглоданными подачками судьбы, я сам и хотел бы, да не смел желать большего, тем более, что кроме себя мне нечего было дать. Ни кола, ни двора, ни реализуемых обещаний. И тем сильнее не желал об этом думать оттого, что рыльце-то было в пуху! Я замечал в себе склонности. Инакость. Почему, ну почему я должен был оказаться неправильным во всем?! И если с внешностью и привычной едой так не выходило, в этом я старался как мог. Делал вид, что не такой. Для всех, но в первую очередь для себя. Словно обычный парень. Словно не мечтаю ночами или в душе лицемерно и паскудно о тех мужчинах, которые посмели проявить ко мне хоть что-то теплое, может даже, почти дружеское! В интернате этим человеком стал Яков Давыдович, тот самый врач, назначивший мне мясную диету. Он не был ни молод, ни красив, и я не испытывал волнения, раздеваясь перед плановым осмотром, но потом, когда его не было рядом, позволял себе вспоминать о теплых пальпирующих прикосновениях и бархатистом «одевайся» с влажным содроганием в кулак. Позже не раз видел заново пронзительный, оценивающий взгляд Максима Юрьевича, благодаря которому у меня появилась эта сомнительная, но альтернатива. Закрывал глаза, и чудилось сквозь веки, что он смотрит на меня так же, пока изучает реакции на свои движения, симулируемые трудом моих рук. И, конечно, Стас. Сомневаюсь, что наши отношения с ним хоть раз, кроме последнего диалога, пересекали грань деловых, и все же иногда, пока шутливо обменивались информацией, ловил себя на том, как его губам идет улыбка вместо извечной округлой потерянности, и как я уже почти был готов накрыть их поцелуем вопреки всему. Я ненавидел себя за эти мысли, обманывал, убеждал в том, как это отвратительно. Бывало даже, причинял сам себе боль в особых приступах нездоровой страсти, когда казалось, что «болезнь» наконец повержена, а потом наступала ремиссия. Вспоминал я и Оксану, злясь. Не на нее, на себя самого. Без сомнения, она пользовалась мной, развлекая себя, как аристократка дивной животиной в эпоху колонизаций. Только вот разве я сам поступал с ней иначе, трусливо прячась за показными нормами, стремясь поступательными движениями в ее горячее податливое лоно выдолбить из себя всю дурь? Не могу сказать, что не любил девушек; скорее, тогда еще я не любил в принципе, никого и никогда, а то, что сексуальные фантазии возникали в основном про парней, одновременно и казалось омерзительным, и заставляло еще плотней акцентировать внимание на данной теме. Все это привело к тому, что я почел за лучшее отказаться от самой идеи отношений с кем бы то ни было. Плотно закутавшись в не по годам широкий плащ отстраненности, надеялся сберечь свою якобы бессмертную душу, не войдя во искушение, не поддаваясь себе настоящему. Крупными инъекциями страха прививал любовь к конформности и жил кое-как, покуда жилось. Но здесь, вдали от наносных условностей, где все было таким диким и правильным, чуждым и близким одновременно, я воровато вдыхал свободу и ничего не мог с собой поделать. Незнакомые с нелепой пуританской моралью племенные не стеснялись себя и своих чувств; наоборот, они выражали их максимально бурно. Что ни ночь, то под сводами пещеры раскатисто разносились стоны удовольствия. Из-за пологов происходившее было не видно, но воображение и без того дорисовывало его вполне отчетливо. Прекрасно понимая, что все это снимается на камеры, а как вернусь обратно, будет тщательно изучено, все равно из раза в раз не мог удержаться от разрядки, позже оправдывая себя, мол: что ученые там не видели и кто сам так не делал? В конце концов, я ведь даже не палеолитическое порно снимаю, взяв в жены кого-то из местных, что еще хоть как-то могло бы быть любопытно не только в исследовательских интересах историкам, в отличие от моих сольных сдавленных копошений! А еще поражался, как иные, хоть тот же Гур, место которого было не так далеко от меня, умудряются спать себе спокойно под все эти звуки неприкрытых соитий и даже временами храпом перебивать их? Но прошло время, усталость от треволнений и дел начала брать верх надо мной, а позже чужой секс и вовсе вошел в привычку. Я стал воспринимать подобное как фоновое пение назойливых пташек за окном или случку двух котов за ним же, не более. Однако вопрос, по какому принципу здесь образуются пары, очевидно являющиеся устойчивыми, был для меня открыт. Я сам не искал себе никого, прекрасно понимая, что не смогу остаться, а значит, просто не имею никакого права брать на себя подобную ответственность. Да и кто вообще может заинтересоваться мало того, что пришлым и странным, так еще и охотником дурным? Такой, как я, ни семью прокормить не сумеет, ни статус дать иной, кроме низшего. Короче, в этом смысле все мало чем отличалось от моего мира, да и сами местные девушки не казались мне привлекательными от слова совсем. Чего я не мог сказать о парнях. Ежедневная помывка в более чем прохладных климатических условиях была не в чести, а пробивные запахи выделений никого, кроме меня, не смущали, так что видели друг друга голыми мы нечасто, но в любом случае я ожидал обнаружить нечто подобное под бесформенными малицами. Вне зависимости от комплекции мужчины выглядели подтянутыми, что неудивительно, ведь вся их жизнь проходила в активном движении. Я старался не пялиться по сторонам, но выходило скверно. То, что кого-то из них могут интересовать себе подобные, мне и в голову прийти не могло. Быть исключительным уродом — лишь моя привилегия, верно? Постепенно все устаканилось, а мои порочные помыслы свелись к редким передергиваниям под возбуждающий аккомпанемент. Мыслить о большем или даже представлять кого-то конкретного я себе не позволял и в остальном легко жил этой жизнью, простой и сложной одновременно. Что важнее, я все еще был иным, но больше не был одиноким; меня не только приняли в общину. Теперь у меня впервые появился настоящий друг. И свести на нет эту робкую улыбку судьбы, исковеркав все низменными помыслами, я просто не имел права, верно? Не знаю, скоро ли заметили окружающие, что наши отношения с Ышкой резко поменялись, но то, какой оборот они приняли в итоге, до меня определенно дошло самым последним. Поначалу же все шло своим чередом. На душе было удивительно спокойно, а внутри — тепло, несмотря на то, что моя зимняя накидка из белого ворса, над которой работал неустанно, забросив и близко не доплетенную сеть, до сих пор в отсутствии ворота и рукава не могла до конца защитить от морозов. Пока я корпел над этой проблемой, Ышка, сидя плечом к моему подмерзающему плечу, решал какие-то свои. Когда мы в следующий раз пошли с ним на прогулку, он удивил меня до глубины души; будто прочел давешние мысли. Спохватившись перед каменистым навесом, ведущим в белую даль, он отошел обратно к своему углу, а вернувшись, передал мне нечто. В моей ладони оказалась вытянутая костяная пластинка с двумя тонкими прорезями и продетыми по бокам кожаными шнурами. Когда я в недоумении поднял глаза на Ышку, захотелось хлопнуть себя по лбу: конечно, очки! Как бы комично они ни выглядели. Первая в своем роде горнолыжная маска, защищающая сетчатку глаза, которую в условиях снежной пустыни, массированно отражающей солнечный свет, спалить — плевое дело. На дворе был едва ли октябрь, а вокруг белым-бело; до полярной ночи месяца два. Такая забота удивила и глубоко тронула; раньше обо мне волновалась только Хада, убеждаясь, что мне тепло и сыто, что я здоров и не грущу. С тех пор прошло время, отчуждение научило самостоятельности, но в глубине души всегда хотелось, чтобы нашелся тот, кому не все равно. Кто поинтересуется, как я, не из банальной вежливости. Конечно, внешне я со своей болезненной гордыней никогда бы не показал, что на самом-то деле готов тереться как паршивый котенок о ногу любого, кто проявит ко мне не праздный интерес, а простую человеческую доброту. Только ведь на одном этом жесте Ышка не остановился. Молчаливо, без пустых заявлений, он делал не просто шаги мне навстречу; он всегда шел рядом. Пещера, в которой мы остановились, служила домом весь зимний сезон, длящийся приблизительно с октября по конец апреля; из этого около четырех месяцев приходилось на полярную ночь, а наступавшее в начале июля лето было коротким и холодным. Она располагалась в холмистой долине на границе с тундрой. Неподалеку протекала порожистая река. У самого входа и внутри сквозь расщелины пробивались тонкие струйки горячей минерализованной воды, создавая постоянную легкую паровую завесу. В природном кипятке и мылись, и руки грели, а как наступали особо холодные дни, даже вводили в обиход примитивные грелки: наливали воду в бурдюки из плотной кожи и использовали их как подушки. Согревались по ночам и огненными постелями: заранее выкапывали ямки, разводили в них костер, доводили до углей и застилали их плотным покрывалом. Еще — долго не остывающими плоскими камнями из очага, ну и, разумеется, естественным и древнейшим способом; кто как мог. Мне был доступен лишь один вариант, с теми самыми грелками, поскольку, стыдно было показывать, но я так толком и не научился разводить огонь. Знать об этом позоре не следовало никому, но конспиратор из меня тот еще… Как-то раз проснулся посреди ночи, дрожа от холода. Вода в бурдюке давно остыла, и я, завернувшись в шкуры, как в мантию, крадучись пошел ее менять. Конечно, все равно своим перемещением всполошил свору чутких псов, что не было удивительным. Кивнул им, будто людям, а они опустили свои настороженные морды и лениво продолжили следить за моим перемещением. Десятка шагов не успел ступить, когда услышал тихое Ышкино: — Эйко. Обращение, прозвучавшее громом в ночной тиши, заставило меня подпрыгнуть. Успокаивая клокочущее нутро, подобно случаям, когда воспитатели глубокой ночью заставали за чтением, я повернулся к другу. Он смотрел на меня сонно и вопросительно, приподняв голову с лежанки и близоруко щурясь. Почему-то мне все не удавалось отделаться от мысли, что сейчас он станет ругаться, но нет; лишь с легким беспокойством прозвучал вопрос: — Мо маннэ? И в самом деле, что у меня случилось такого, чтобы всех будить? Мог бы и потерпеть до утра. Со смущенной улыбкой выудил из своего скудного словарного запаса объяснение того, что мне холодно: — Мэ калмэдэ. Потряс бурдюком, указав на дальний угол, откуда и в темноте парило призрачным духом. Похоже, мой план Ышку не впечатлил. Он махнул рукой в сторону очага и с нажимом посоветовал: — До сэ кэдкэ, а адаш. Взять камни из общего огня? В их языке не было и примерных вариантов для моего ответа, а если бы и были, я бы все равно не решился сознаться, что мне глупо и иррационально стыдно так поступать. Неопределенно пожав плечами и смущенно улыбнувшись, я поспешил скрыться от чуткого друга, понадеявшись, что тот просто уснет и забудет о моих глупостях. И уж конечно, возвращаясь с новой порцией жидкого тепла, я никак не ожидал увидеть Ышку, тащившего камни от очага к моему ложу. К моменту, как я подоспел, он уже заканчивал подкладывать их под лежак, заботливо устраивая так, чтобы наверх не торчало острых углов. Я порадовался, что кругом довольно темно, а значит, он никак не может увидеть моих пылающих щек. — Гийидто, — поблагодарил я хрипло, а Ышка кивнул, потрепал меня по плечу и отправился досыпать. Камни приятно грели тело, а место, где он трогал меня, жгло; я всегда старался делать все по возможности тише, особенно — плакать. Так что этой ночью, к счастью, мне удалось больше никого не разбудить. На следующее утро было жутко неловко, и, хотя Ышка не вспоминал о ночном инциденте, я все равно постарался как можно скорее уйти заниматься ловушками, а как вернулся — нарочно держался от друга подальше, находя себе общественно полезные работы. Но Ышка то ли не понял моего настроения, то ли, наоборот, слишком хорошо его прочувствовал. Когда я проходил неподалеку от него, напустив на себя крайне занятой вид, он довольно громко позвал: — Ваара. Не сговариваясь, на людях мы продолжали называть друг друга мирскими именами. Делать вид, что я не слышал, не имело никакого смысла; даже Инц, рядом с которой я остановился, повернулась. Проглотив судорожный вздох, я изменил траекторию, подошел к своему другу и сел рядом. Он улыбнулся мне, неловко, как и всегда, когда брался выражать иные, нежели суровость и спокойствие, эмоции; вообще делал это Ышка редко и неохотно, словно первоначально они ему были чужды, но пришлось заучить для социализации. Я смотрел на его плавный подбородок и обветренные губы, разглядывал шелушащуюся вокруг них белую кожу, и далеко не сразу решился поднять глаза. Когда наши взгляды все же встретились, он чуть кивнул мне и зачем-то шепотом поздоровался: — Тирвэ, Эйко! После достал из-за спины необычайно маленький лук, длиной от кисти до локтя, и кивнул, чтобы я смотрел. Вслед за луком появилась плоская полешка с проковырянной выемкой, заостренный пруток, щепки и варежка. Приготовив инструментарий, Ышка взялся за дело. Он вставил колышек, очевидно являвшийся сверлом, острием в выемку, обмотал его тетивой, придавил защищенной рукавицей ладонью и, прижимая дощечку ногами, начал энергично крутить сверло, двигая луком взад-вперед. Как завороженный, я наблюдал за занимающимися по щепе искрами и легким дымком, однако Ышка не стал раздувать пламя. Окинув меня взглядом, он остановился и протянул орудия мне, ожидая, когда я повторю. Я ведь не говорил ему на эту тему ни слова! Как, как он понял, в чем именно дело? Ышка возился со мной, пока я не добился желаемого результата дважды, а когда протянул его вещи ему обратно, махнул рукой, чтобы забирал эту громоздкую зажигалку себе. Возражать было бесполезно. Снова рыдать от переизбытка чувств — тоже, да еще и стыдно. Вместо этого, поддаваясь искреннему порыву, я сначала обхватил его ладонь как для рукопожатия, но, подумав с секунду, притянулся к нему всем телом и обнял. Мне было страшно, что такое проявление чувств на людях он сочтет неуместным и оттолкнет, а потому, когда почувствовал руки, ответно обвивающие мою спину, не удержался и выдохнул. Теперь я никогда не останусь без огня. Что важнее и страшнее, бесконтрольное пламя, разведенное Ышкой, начинало заниматься и внутри, грозясь перерасти во всепоглощающий пожар, сметающий что угодно на своем пути. Я хитрил, убеждая себя, что это — чисто дружеское, что между друзьями тоже возникает как бы любовь, просто она иного рода. Иного, как же! А мучившие похлеще кошмаров сны о том, как мы с Ышкой лежим вдвоем в узкой юрте у очага, и он ласкает меня все ниже и глубже, а я, задыхаясь и поддаваясь всем телом навстречу умелым рукам, смотрю на яркие звезды сквозь дымник, или о том, как, выгибаясь в пояснице подобно опасному саблезубому тигру перед прыжком, он нескромно разводит передо мной свои мускулистые ноги, покрытые мягким рыжим пушком, и призывно оглядывается, тепло улыбаясь, — абсолютно не выходили за рамки обычных дружеских отношений! Тем не менее, я больше не спасался от Ышки или самого себя трусливым бегством, внешне поддерживая общение в обычном формате. Усмирял себя мыслью, что уже следующим летом, как племя дойдет до прежнего лагеря, вернусь обратно в свой мир. Только вот почему-то вместо ожидаемого облегчения хотелось кричать и кусать себя за костяшки пальцев. Примерно этим я и занимался, как задумаюсь: нервно обрывал зубами заусенцы под недовольное цыканье Ышки. В какой-то момент его окончательно достала моя привычка, и как только он увидел, что я тяну руки ко рту, схватил их, сжал в своих сильных ладонях и где-то полчаса отказывался отпускать, несмотря на мои вялые трепыхания. Странно, но, кажется, именно это совсем неэротичное прикосновение выбило землю из-под ног, сокрушило так и не успевшую плотно сомкнуться линию обороны. Пришлось признаться себе: я влюбился. Хотелось заржать от идиотизма ситуации, но я ограничился ироничным фырканьем с перекошенной мордой, а на вопросительный Ышкин взгляд лишь отмахнулся. Во мне развернулась настоящая гражданская война, с размаху бьющая тяжелой артиллерией по нервной системе. Сражались долг и чувства, принципы и первое, сильное, настоящее. Пока верх не брало ничто, а любые перспективы и варианты страшили, одни пуще других. Окончательно доведя себя и так ни к чему и не придя, я плюнул. Потом. Все это потом. А сейчас еще есть время. Время на то, чтобы просто жить. Устав истязать сам себя, я решился на очередной шаг в своей жизни: быть предельно искренним и естественным в своих поступках, как в детстве. Но все эти осознания пришли ко мне с наступлением полярной ночи, когда дел стало меньше, а времени на раздумья — значительно больше. До этого я продолжал жить в слепом и счастливом неведении относительно всего, происходившего со мной и между нами, не рефлексируя чрезмерно. Внимания требовало лишь насущное, а заглядывать дальше не было ни времени, ни смысла. Я беспокоился за своего друга, являвшегося одновременно моим пациентом, нетерпеливо рвавшегося взяться за дело. Он понаделал запас стрел, кажется, для всего племени и на годы вперед, а теперь раздраженно выстругивал нечто, несущее скорее художественную, нежели утилитарную ценность. На возвращающихся с уловом товарищей глядел с завистью и тоской. Передвигался Ышка, заметно припадая на правую ногу. Мне даже объяснять не пришлось, что на охоту в таком состоянии ходить не стоит, он и сам прекрасно понимал, но его настроение все равно было скверным. Что делать, я не знал, но очень старался его если не развлечь, то отвлечь: разговором, делом, а иногда просто дурачась, чего не случалось десяток лет. Сейчас это почему-то выходило само собой. К моим инфантильным выходкам или корчению гримас он не присоединялся, глядел чуть снисходительно, но за этим напыщенно-заученным видом я определенно различал блеск его глаз. Значит, не зря бесчинствовал… Через пару недель после того, как мой друг встал на ноги, его подозвал Гур. Они отошли вместе и что-то долго обсуждали. А на следующий день Ышка после завтрака велел, чтобы я следовал за ним. Пургой меж тем уже намело по колено. Я только-только решил сделать снегоступы, но у Ышки все было готово наперед. Он вручил мне камусные лыжи, обитые снизу плотной оленьей кожей, что находится у зверя ниже колена. О подобных я смутно помнил из детства, кажется, даже ходил на них, но сейчас почему-то не додумался заранее. Идти поначалу было непривычно, но, подражая Ышке, освоился быстро. Дорога оказалась длинная, не в пример моему обычному маршруту. Зачастили деревья; мы углублялись в тайгу. Поравнявшись с целеустремленным Ышкой, я поинтересовался у него о целях нашего похода: — Гоз эрэ, а маннэ? Он обвел рукой чащу, затем хлопнул ладонью по топору на перевязи и пояснил: — Ахшу ратэн да калмэ. Заготавливать дрова к холодам, ну конечно! Снова я не подумал об очевиднейшем варианте. В этот день мы больше разведывали, чем набирали, натянув напоследок силки. А уже на следующий тащили на себе волоком дикое количество бревен, пригодность которых Ышка, казалось, отличал по одному прикосновению к коре. Для меня психологически такое занятие как сбор дерева было гораздо приятнее, нежели охота на живность, но физически изматывало в разы сильнее. Лень — двигатель прогресса, не так ли? А уж тем более, что велосипед с меня изобретать никто не требовал; достаточно было вспомнить о факте его существования. Устав бороться с то и дело цепляющимися за корни и выступы сучьями, сидя вечером у костра и растирая исцарапанную даже сквозь перчатку руку, я обдумывал, возможно ли упростить процесс? И наткнулся в своей голове на озаряющее воспоминание. У моего нынешнего племени были лыжи, да. И собаки были. Но почему не было саней? Все так просто. Я тут же кинулся сооружать некое подобие отлично знакомых мне нарт, а как подошел недоуменный Ышка, сбивчиво и возбужденно-хаотично махая руками донес до него общую концепцию. Вообще, надо сказать, община, в которую я попал, была не столь консервативной, как это обыкновенно свойственно всем традиционным сообществам. Я предполагал, что меня и мои безумства приняли так легко лишь потому, что до этого уже был создан прецедент. Возможно, самим старейшиной, который отличался от остального племени, а может — Ышкой. Кто-то из них, явно произошедший из иной группы, мог доказать своим примером, что новшества — не всегда плохо и опасно. Вот и нововведения с санями окружающие приняли, постепенно и неохотно, но плотно, будто всю жизнь такими пользовались. Так, в труде и заботах, мы и жили. Да, один день был похож на другой, только вот почему-то, в отличие от апатично-серых детдомовских и темных, со стробоскопическими флуоресцентными вспышками, московских, меня это не утомляло и не печалило. Напротив: я впервые в жизни наконец чувствовал себя нужным. Прежде каждое утро мечтал, чтобы день поскорее закончился, а сейчас — вскакивал как угорелый одним из первых и незаметно для себя начинал насвистывать случайно всплывающие в памяти мотивы. В одну из таких побудок, когда солнце в кои-то веки проглянуло из-за бесконечных снегопадов, я чуть ли не выплясывал вокруг лениво пробуждавшегося Ышки, поторапливал его подниматься, параллельно накидывая на себя белую кухлянку. Это привело к забавному диалогу. Запрокинув руки за голову и вальяжно косясь на меня одним глазом, он вдруг с широкой улыбкой выдал: — Эйко, сза нохо! — Нохо? — притормозив в своем наворачивании кругов, удивленно переспросил я. Знал, что так называют песца, но изумился, с чего вдруг Ышка приравнял меня к нему. Тот кивнул и, сморщив от размышлений лоб, откомментировал: — Ольйно рсиво ышкуэ. Сза вильгэз, нэ на чапэз. Вторая фраза означала, что из черного я стал белым, и, должно быть, таким образом Ышка по примеру смены песцом шубки с летней угольной на зимнюю снежную проассоциировал мое перевоплощение. А первая?.. Я задумался. И понял. Похоже, он пытался звукоподражать моему языку, заучив то, что я сказал, когда увидел песца и своими эмоциями отговорил его стрелять. Не знаю, предполагал ли Ышка, что у моего народа этот пушной лисок так зовется, а может, пытался прояснить, о чем речь, думая, что я не понял; неважно. В любом случае: он запомнил. Как нечто значимое. Это шокировало. Это говорило о чем-то. О том, что я значу для него. О том, что так он проявляет свое умиление и нежность. Однако тогда я не понимал этого и истово шарахался от любых двояких смыслов. С наступлением полярной ночи все больше времени мы проводили общиной у костра. Вяленого мяса и строганины, равно как и поленьев, было запасено изрядно, вылазки за свежатиной осуществлялись, но краткие. Складывая сказы, представляющие собой скорее эмоциональные театральные сценки, напевая хором за ручной работой песни с повторяющимся мотивом и куплетами, но живой душой севера, занимаясь обучением детей, играя с псами и просто обмениваясь короткими репликами, все мы глубже проникались друг другом. И это тоже помогло неожиданным образом раскрыть наши с Ышкой взаимоотношения. Он по своей натуре был замкнутым и малообщительным, зато я за годы молчания истосковался по беседе. При этом то, что говорят соплеменники, понимал довольно отчетливо, но сам верно подбирать слова еще не научился и слишком уж боялся ошибиться, не то ляпнуть. Подметив мой живой интерес, Ышка начал шепотом интересоваться, чего именно я хочу; я пояснял короткими рубленными фразами, а он кивал и, говоря как бы от нас обоих, высказывал мои вопросы вслух. Так постепенно он не только влился в общие беседы, от которых старался нарочно или привычно отстраниться, но еще и со временем научился понимать меня верно и вовсе без слов. Часто, покончив с каким-нибудь этапом своих занятий, он приваливался ко мне, как-то странно, задумчиво разглядывал то огонь, то мои глаза, и сердце начинало биться, как загнанный зверь; под его весом плечо затекало скоро, но я ни разу не подал виду. На тот момент я уже прекрасно осознавал свои чувства к нему и беззастенчиво пользовался общепринятыми традициями вроде теплых дружеских объятий, массирования шеи и вычесывания, считавшимися в этом обществе, в отличие от того, где был воспитан, обыкновенным делом, нормой. Такой сублимацией я скорее не удовлетворял, а доводил сам себя до исступления, ведь стоило мне взяться за расслабление вечно напряженных Ышкиных плеч, как он принимался тихонько мычать от удовольствия. Хотелось большего, но я обрывал эти мысли и напоминал, что скоро все кончится, останется сказкой, далеким прошлым. И это пройдет, думал я. Только вот не прошло. Более того, все случилось само собой, однажды и без умысла. Уже перед самым отходом ко сну я сидел на Ышкиной разложенной постели. Час был поздний, но я упорно ждал, когда Ышка закончит украшать орнаментом очередной бычий рог, и сам не заметил, как задремал. Пробудился неожиданно, от громкой брани. Впервые в жизни я видел, чтобы Ышка ругался. И с кем! С самим Игием! То есть, ругался больше старейшина, а покрасневший скулами Ышка огрызался в ответ, порыкивая. Сам он полулежал, а моя голова покоилась на его животе; в таком положении я был впервые и, не до конца осознавая происходящее, поначалу отметил лишь то, что с такого ракурса в гневе его ноздри раздуваются особо угрожающе. Затем начал вслушиваться. Тогда из их речи я понял мало что. Игий без конца твердил что-то про некий весенний ритуал, называя его «найм», но большего я вычленить был не в силах. Под конец, то ли устав от бесконечных повторений, то ли решив поставить точку в разговоре, Ышка, прежде негромко ворчавший, рявкнул, перекрикивая Игия: — Ваара — ма коабзэз! Это слово несколько раз звучало из уст Игия в перепалке, но его смысл вывести так и не сумел. Как бы то ни было, Игий умолк, склонил голову набок и принялся разглядывать странно то Ышку, то меня. Помолчав какое-то время и пожевав губу, он кивком согласился, а я почувствовал щекой глубокий вздох облегчения от своего друга. Тем не менее, старейшина все равно потянул меня за руку, мотая головой, чтобы к себе шел, а напоследок бросил, обращаясь к оппоненту: — Найм, а кид. Азэ Сейд Ягд. Речь шла о весеннем «найме» после священной охоты, но суть этого ритуала так и оставалась для меня загадкой. Кем меня назвал Ышка? Что все это значило? Позже, кутаясь в шкуры, я с невеселой усмешкой подумал, что все произошедшее живо напомнило мне интернатовские деньки. Тогда старшие парни, подобно рыцарям-бастардам, проникали в спальню прекрасных дам, а если воспитателям удавалось их на этом поймать, следовали жуткие выволочки и выговоры в стиле того, свидетелем или, вернее, участником которого я стал. Подобное сравнение показалось комичным. Мог ли я знать, как на самом деле в нем много истины? Не будь я таким слепцом — наверное, да. Но мне куда проще было заниматься отрицанием очевидного и плыть по течению. А дальше… Дальше был и смех, и грех. Словом, началась по-настоящему счастливая жизнь.