Рисунки на ткани

Витиеватый запах специй и горячего масла различается еще на подступах к ярмарке. Ближе он мешается с цветочными ароматами духов в пестрых флаконах, которые развозят купцы на передвижных тележках. Орлейская деревенская ярмарка имеет мало общего с тем, что обычно называется «орлейский рынок». Тот же базарчик в Вал Руайо — аккуратные палатки с ровно выложенными товарами, салоны с приятными продавцами для тех, кто не хочет закупаться у всех на виду. Иногда там предлагают бокал красного вина, если чувствуют, что покупатель вот-вот созреет — не меньше, чем на новый спальный гарнитур или ножны, украшенные выложенными зигзагом рубинами. Учитывая их цены, это вполне весомые покупки. Инквизитору Максвеллу Тревелиану кажется, что его выбросили в центр какого-то праздника — именно такая атмосфера захватывает поляну, где рассыпалась передвижная ярмарка. Сколоченные домики на колесах окрашены в красный и золотой, а деревянная резьба точь-в-точь повторяет имперский орнамент — львов с широко разинутыми пастями. Сквозь их раскачивающиеся двери то и дело снуют ребята, приносящие новые товары. Полки не должны пустовать. За первым кольцом, как дома за городской стеной, раскладываются прилавки. На всем, на что можно выложить товар — столы, ящики, доски, наброшенные на стулья, — высятся целые города из диковинных штуковин, которые вряд ли найдешь где-то еще. Они почти покинули Орлей, когда, минуя выезд у Джейдера, наткнулись на путешествующую ярмарку. Самое время — скоро близится осенний бал, все хотят приобрести что-нибудь эдакое, чтобы похвастаться перед другими — покупателей хоть отбавляй. — Шумное место, — говорит Бык, идущий за ним. Он едва не спотыкается, когда мелкий сорванец, видимо на спор, пробегает мимо и шустро проскакивает между его ног. Бык качает головой, но догонять баловника не намерен. У него слишком хорошее настроение. Покидать Орлей всегда приятно — как сбрасывать липкую одежду, в которой танцевал очень долгий танец. Максвелл не уверен, что ищет что-то конкретное. Только смотрит. В таком месте он впервые, и все кажется интересным. Тот запах специй исходит от небольшого котелка. Грузная женщина макает в кипящее масло кусочки теста, нанизанные на крючки. Из белой массы торчат гвоздика, душистый перец и другие пряности, которыми она щедро ее осыпала. Тесто скоро желтеет, и кулинарка вывешивает его сверху, давая маслу стечь. Она продает свою стряпню, завернутую в бумагу, и зорко следит, чтобы юркающая туда-сюда шпана ничего у нее не умыкнула. Тем не менее, позади нее все равно толпятся дети, рассчитывающие обмануть старушенцию. Изредка им достается длинной деревянной ложкой по лбу, но они все равно не отходят. Максвелл собирается пройти к прилавкам, чтобы глянуть, что там за кинжалы так громко рекламирует гном с низким глубоким голосом, когда путь ему преграждает один из шутов. Выбрасывая руки в стороны, он танцует на одном месте и ловко жонглирует маленькими цветными шариками. Его лицо скрывает причудливая маска, но улыбка широкая и довольная. Максвелл невольно хмурится — воспоминания о балу императрицы, где шуты не были столь дружелюбны, подсказывают ему, что надо быть осторожным. И вовремя — пока он смотрит небольшое представление, напарница циркача, маленькая грязная девочка, пытается увести его кошель. Бык вовремя замечает разбойницу. Ему стоит только нависнуть над ней, дав понять, что видит, что она собирается сделать, а она уже дает стрекача. Он усмехается и поворачивается к Максвеллу. — Чувствуешь? — спрашивает он из-за его плеча. — Что? — Атмосфера. Зажмурившись, Бык взмахивает руками, будто подгоняя эту «атмосферу» к себе, и глубоко вдыхает. Максвелл щурится. — Этого нигде нет, — объясняет Бык. — Знаешь… На секунды он отвлекается, глядя, как мимо проносится суетливая женщина. Кто-то опрокинул ее лоток с цыплятами, и теперь ей приходится искать разбежавшуюся пернатую семейку под всеми ящиками. — Везде насилие, убийства, смерть, — Бык медленно ведет плечом. Не то чтобы ему все это не нравится, но он явно говорит о чем-то другом. — Война. Понимаешь? — Да. — Ага. Но тут это все не имеет значения. Просто бизнес, просто торговля. Тебе попытаются задвинуть шарфы за два золотых, не взирая ни на твое происхождение, ни на веру. — Тебе это нравится? — Нахожу это забавным. Хочешь купим тебе шарфик? — Ну тебя. — Я найду дешевле двух золотых. Максвелл закатывает глаза. Он в этом не сомневается. Одно присутствие Быка при торге обеспечивает весомую скидку. Бык улыбается и трогает его за плечо. Он иногда делает это. Показывает, что он здесь. Что он настоящий. Физический. Касается его шеи кончиками пальцев или, проходя мимо, ненароком задевает бедром. Шепча что-то, наклонялся ниже, чем то было нужно, и вздыхает горячо, отчего волосы на затылке Максвелла встают дыбом. Это постоянное вторжение в свое личное пространство он расценивает как заботу, неутомимое желание быть ближе. От этого он не может не чувствовать себя счастливым. — Я кое-что вижу, — делится наблюдением Бык. Максвелл задирает голову, пытаясь посмотреть туда же, куда и он. Впереди только шумная гутарящая толпа. Словно рой термитов на дерево, они налетают на каждую палатку и истощают ее запасы. — Небо, — поясняет он. Наверное, оно тоже участвует в ярмарке. На нем так же разлиты красный и золотой. Они вплетаются друг в друга где-то посередине, а снизу — непричастная полоска молочно-белого. — Красиво. — Тебе не нравится. — Да брось. Как мне может не нравиться небо? Бык изучает его взглядом, и тому приходится пожать плечами. — Я о другом. О ярмарке. — И что с ней? — Ну, — Максвелл мнется, стоит ли озвучивать свои мысли, — эти краски. — Да. — Они ведь… повсюду. Всегда. Всегда с этими людьми. Неужели они не устают от них? Эти цвета не въедаются в их глаза и не… не делают весь остальной мир за пределами палаток блеклым? — Без красок грустно. — Тем не менее. От них легко устать. Бык молчит, думая над его словами. Конечно, он понимает, что тот говорит больше о себе, нежели о них. — Ты устал? — Немного. — Пойдем обратно.

***

У себя Максвелл сбрасывает сапоги и разминает ноги, прежде чем окунуть их в таз, который ему любезно приготовили служанки. Надо было подтащить его ближе к постели, сесть, откинуться. Вода чуть теплая — наверное, его ждали раньше, — обволакивает кожу. Уставшие ступни наконец получают долгожданный отдых. Этот вечер особенно утомителен. Гостей было слишком много, и каждому пришлось уделить по полчаса жизни, чтобы выслушать все их предложения, восхищения и прочее, что они могут предоставить. Бык появляется тихо, но в то же время по-хозяйски. Он поднимается по ступеням, ведя рукой по перилам, останавливается сверху, осматривает комнату, как скептичный зодчий, которому предстоит много работ. Улыбается, заметив задранные брючины и голени, торчащие из таза. — Как ты? — спрашивает Бык, опираясь о перила бедром. Максвелл закрывает глаза, надеясь выбросить из головы весь сегодняшний вечер. Эти незапланированные танцы, яркие платья, каскадом разлетающихся юбок мелькающие перед его носом, и лица, лица, лица. Почти ни с кем он не знаком, но всем нужно улыбаться, всех нужно слушать. А они говорят, говорят. Их губы беспрестанно шевелятся, из них исходит жужжание то об одном, то о другом. Им нет дела до него, но ему должно быть дело до них. И лики меняются, маски, разноцветные, блестящие, скользят одна за другой, остаются только рты. Он мог бы обо всем этом рассказать Быку, но тот и без него все знает. Тому хватает только вздоха, чтобы понять, что он чувствует. Он не задает лишних вопросов. — Тебе нужно расслабиться. — Может быть. Его «расслабиться». Максвелл задается вопросом, чем это будет на этот раз. Чаще это секс, реже он разминает его плечи и просто укладывает спать. Он не знает, чего хочет на этот раз. Глаза почти высохли, а в ушах белый шум. Пожалуй, он предоставит этот выбор ему. — Ты хочешь? Бык всегда спрашивает. Даже когда ответ ясен. Когда чувствует. Или уверен на все сто процентов. Но услышать — и это то, что ему надо. Максвелл задерживает дыхание. Вода под ним совсем остыла, а в голове все еще шум. Он понятия не имеет, как выбросить из нее весь цвет, всех людей. Вернуться к тому, что близко и привычно. Если это хотя бы немного поможет, он согласен. — Да. По позвоночнику Максвелла бегут мурашки, когда Бык обходит его и останавливается за спиной. Он может развернуться и посмотреть на него, но это не то. Знать, что он там, сзади, что это его присутствие ощущается кончиками нервов, вот это бесценно. — У меня есть в планах кое-что. Голос Быка такой ровный, будто он делает предложение за военным столом по поводу размещения их войск у южной границы. — Что? — спрашивает Максвелл, не разворачиваясь. — Что-то необычное. С тех пор, как он узнал Быка, грани обычного для него значительно расширились. Он с трудом представляет, чем это может быть на этот раз. — Просто разреши мне. Максвелл нервничает. Он оставил полотенце слишком далеко от таза. Влезать чистыми ногами в грязные сапоги, как и идти мокрыми ступнями по ковру, ворс которого липнет к коже, как лапки мухи к меду, не хочется. Он думает, что бы предпринять. Больше не о том, как дойти. А согласиться или… или согласиться. — А на что… — он кашляет, — на что это будет похоже? — Ни на что. — Ну да. В руках зарождается дрожь. Он никогда не преувеличивает в этих делах. Максвелл шарит взглядом по комнате, пытаясь установить его на чем-нибудь и сосредоточиться. Все уплывает. — Хорошо. — М? — Разрешаю. Максвелл закрывает глаза, когда на плечах оказываются руки. В них столько силы и уверенности, что он в очередной раз хочет рухнуть под их — больше значимостью, чем весом, — к его ногам. Он смеется от щекотки, стоит им спуститься вниз и обхватить его за живот. Бык вытаскивает Максвелла из таза, как кусочек ткани, который нужно отжать. Его ноги в футе от пола, вода, задержавшаяся на коже, стекает на ковер. Это так трогательно, что Бык понял его нежелание идти пешком по грязному липкому ворсу, что хочется поскорее оказаться к нему лицом и обнять. И что-нибудь еще, что они делают. Потереться носом о нос, поцеловать в щеку, коснуться кончиками зубов подбородка. Но всего этого нет. Максвелл в некоторой растерянности на ворохе подушек. Он подбирает ноги, оставляющие темные следы на покрывале, и садится выше, ожидая, когда Бык присоединится. Он стоит у изножья, положив на него руки. Размышляя, перекидывая в голове какой-то план. Узнать бы его раньше. Решая, что лучше начать самому, Максвелл касается застежек на своем пиджаке. Отщелкивает одну за одной, наслаждаясь тем, как внимательно следит за движениями пальцев его любовник. Лицо у него серьезное и строгое, от этого под мышками влажнеет. Стащив пиджак, Максвелл разминает плечи. Плотная рубаха не дает в полной мере насладиться свободой тела, и он на ощупь ищет крючки и на ней. Отводит глаза всего на пару секунд, а Бык уже рядом. Если и на брюках были какие-то замки, то не очень надежные. Они не издают ни звука, раскрываясь, когда руки ложатся на бедра и стаскивают ткань прочь. Всю, чтобы он остался внизу совсем обнаженным. Максвелл нервно прячет нижнюю губу под верхнюю, отводя взгляд. Податливая мысль, что он возбужден больше от того, что его желают, чем от того, что успел увидеть сам, терзает его голову. Он чувствует себя слабым и беспомощным в этом порыве. Он втягивает воздух в нос резко, как перед ударом — ладонь оказывается на его колене. — Знаешь, что я достал? — медленно тянет Бык, гладя его по ноге. — Не… не думаю. Глаз Быка блестящий и темный в тени полога кровати. Он смотрит Максвеллу в лицо, будто игнорируя то, что происходит внизу. Ничего такого, но это слишком близко. — Мне угадать? — Вряд ли ты угадаешь. Хотя попробуй. И его лицо. Хотя все еще серьезно, эти черты там. Которые он любит. Морщинки на висках, носогубные складки. Бровь набегает на переносицу так, что образуется забавная полоска на коже. По ней хочется провести пальцем и прошептать «не хмурься». — Нет, наверное, не угадаю. — Тебе понравится. Голова Максвелла чересчур опухла от других мыслей, чтобы сосредоточиться на одной. Этой. Там ничего нет. Он оставляет свою рубашку расстегнутой и укладывается на подушки. Бык позволяет ему сделать вид, что он думает, пока он просто наслаждается. И потом они. Три шелковых шарфика. — Ого. Симпатичные. Под цвет пиджака. — Они не для того. — А для чего? Бык вытягивается над телом Максвелла, ловя его руки. Запястья напряжены. Ему приходится гладить кожу, прежде чем он окончательно расслабится. Быть пойманным. Как птичка в клетке. Что-то в этом есть. Ткань, кажущаяся почти белой в тени, но в свете лампад приобретающая оттенки морской пены, обматывается вокруг предплечий, петляет вверх, пока не стягивает обе руки вместе. Шелк на коже очень приятен. Его прикосновения легки, как дуновения ветра. Такая непричастность завораживает. — Где ты их взял? — шепотом спрашивает Максвелл, позволяя зафиксировать себя у спинки кровати. — Ну. На ярмарке я их купить не успел. Пришлось доставать там же, где и всегда. — Через Варрика. — Через Варрика. Максвелл немного смущен от того, что гном посвящен в такие аспекты их жизни. С другой стороны, три шарфа. Вряд ли тот догадается, что можно делать с тремя шарфами. И он понимает, что и сам не знает, зачем все три. — А что ты… — Тихо. Максвелл инстинктивно приподнимается, когда прохладная ткань скользит по его шее, прежде чем добраться до лица. Бык удобно садится и задумчиво ведет пальцем по своей губе. — Что мне тебе завязать? Глаза или рот? Он не отвечает. Это монолог, не требующий вмешательства. — Конечно, глаза. Мне очень уж нравится слушать, как ты стонешь. Но никаких слов? Только одно, да? Максвелл согласно моргает. Последнее, что он видит, это сосредоточенный взгляд Быка. Ткань, свернутая дважды, опоясывает его голову. Проходит под затылком, затягивая, но не слишком сильно, чтобы не сделать больно волосам, и не слишком слабо, чтобы не сползла. Больше он ничего не видит. И ему нельзя говорить. Темнота. В ней нет цвета — только черное марево. В ней почти нет звука — только собственное дыхание. В ней одни ощущения. Бык разводит полы его рубахи, открывая грудь и живот. Прохлада осторожно касается его кожи. Слабый ветерок гуляет вокруг живота. Нет цвета и звука, и ощущения затопляют. Все нервные окончания настораживаются, чувства обостряются. Максвелла почти подбрасывает от неожиданности, когда шелковая лента дотрагивается до его ребер — где ему всегда щекотно. А потом исчезает. Все исчезает. Он приоткрывает рот, чтобы нарушить правила, спросить, что происходит, но подушечка пальца ложится на его нижнюю губу. — Нет, — низко шепчет голос совсем рядом. Он кивает. Хорошо, нет, так нет. Он чувствует губы совсем рядом. Они как будто нависли над его и вот-вот поцелуют. Максвелл доверчиво тянется вперед, но их нет. — Веди себя, — продолжает Бык, но откуда-то с другого места, — правильно. Тогда и я буду играть по правилам. Ткань снова трогает кожу. Бежит по ней невесомыми ножками. — А иначе… Максвелл замирает, как кролик перед удавом. «Иначе», ему никогда не нравилось это слово. Наказание, если он ослушается. Его страх сильнее стыда. Он всегда делает то, что он ему говорят, даже если от этого сгорает кожа. — Я могу… — он почти уверен, что это губы касаются уголка его челюсти. Или же… или же это тоже ткань? — Могу рассказать, что будет. Навострив уши, Максвелл ждет. — Могу рассказать, как буду целовать тебя отсюда, — шелк сползает по ключицам к низу живота, — и досюда. Как буду трогать, что буду делать с твоим телом. Что ты сможешь сделать с моим. Я это расскажу. Голос становится таким тихим, что его едва уловить за собственным тяжелым дыханием. — И ты кончишь только от того, что слышишь. Нет, это совсем не то. Максвелл беспокойно ворочается, пытаясь понять, где он сейчас. — Но ты ведь хочешь, чтобы я тебя касался? — ему кажется, он улыбается. — Поэтому веди себя... хорошо. Бык делает вид, что он главный. Делает вид, что его все не волнует. У него отлично получается играть. Но Максвелл знает, хотя и не видит, что тому это тоже нравится. И поэтому он соглашается на все. Поцелуй похож на раскат грома посреди бела дня. Он мощный, неожиданный, предупреждающий. Максвелл сдается под ним, ловя чужие губы и язык. Он, наверное, выглядит очень глупо. Пытается представить себя со стороны. Распростертый на кровати с завязанными руками и глазами, в одной проклятой рубашке. Его ноги раскинуты, а стояк такой, будто вся кровь от тела отлила. И это его там еще не трогали. Бык целует в шею, совсем недолго — не до того, когда Максвелл начнет вжимать голову в плечи, чтобы избежать этой колючей нежности. А потом это путается — ткань, руки, рот. Они все где-то на груди, а потом ниже. И на его собственных руках тоже. Бык вздыхает, целуя его пальцы, и опускается. И новый раскат грома — шелковая петля стягивает основание его члена. Крепко и неотступно. И это непонятно. Максвелл испуганно сводит ноги, вновь пытается спросить, и вновь трусливые монстры внутри заставляют его молчать. Хорошо, Бык не держит в секрете то, что делает, и понимает, что происходящее для него недоступно. — Интересная штука, оргазм. Пожалуй, слишком интересная, чтобы от нее отступиться. — Многие сравнивают его с вхождением в… как это называется? Чертоги Создателя. Небесные врата. Ты понимаешь, о чем я, андрастианин. Максвелл совершенно не понимает. — Я так не думаю, — ткань удерживает, и внизу живота начинает тянуть. — Я бы сказал, что даже если сравнивать с Небесными вратами… Есть до — это секс. И после — это расслабление. Но оргазм… Когда он думает об этом, ему хочется получить его немедленно. — … это маленький порожек между до и после. Который ты преодолеваешь. Его можно перепрыгнуть, с него можно соскользнуть. Можно пойти обратно, но, в основном, когда ты ступил, назад дороги нет. Судя по движению на постели, Бык спускается вниз. Максвелл чувствует это — его руки на своих коленях, разводят в стороны. — И моя задача — подольше продержать тебя на этом порожке. Не дать уйти ни вперед, ни назад. Это были бы просто слова, если бы он не знал, что Бык исполняет обещания. Он не представляет, как это будет. Но хочет узнать. Максвелл напрягается каждой мышцей, каждой клеткой тела, ожидая прикосновений. Но их нет. Он просто лежит связанный с раздвинутыми ногами и ничего. Он безбожно краснеет от волнения. Ожидание. Ожидание. И снова ни-че-го. Максвелл двигает руками, но шелк опоясывает их плотно. Хотя прикосновение ткани нежно, как шея прекрасной девы, крепкий узел не выпускает его запястья. Максвелл взволнованно скрежещет зубами. Стоит позвать его? Или это проверка? Или стоит? Где он? — Самое приятное, — горячее дыхание на колене похоже на благодать. Он здесь, — что только я знаю, где буду трогать тебя в следующую секунду. Все волосы на теле встают дыбом. От холода и предвкушения. Губы касаются внутренней стороны бедра, и Максвелл облегченно выдыхает. Хорошо, что его глаз не видно. Он бы наверняка их закатил. Не то чтобы он там был особенно чувствителен, но минуты промедления сделали каждый квадратный дюйм его тела жаждущим любого прикосновения. Рот медленно сползает по бедру, отрываясь совсем ненадолго. Чем ближе он к цели, тем больше сжимаются его мышцы, тем больше жмурятся глаза. Наверное, Бык видит, как его пальцы стискиваются в кулаки. Это немного некомфортно. И он снова исчезает. Максвеллу так нужна рука, которая заткнет его бесстыжую варежку, издающую постыдное поскуливание от недостатка контакта. Он чувствует, как сверху алеет от жара, а снизу дрожит от холода, и это все полосует его, как острый нож — ветхую тряпку. Прикосновение ко второму колену — и он уверен, что сейчас повторится все то же, что и с первой ногой. Но это всего лишь кончик шарфа, повязанного между его ног. Максвелл ждет всего — прозрачных поцелуев, щекотки, ласки, чуть более трепетной, чем та, к которой он привык. Его обдает кипятком, когда рот накрывает его член, полностью вовлекая в свои теплые мокрые объятия. Глотка Быка такая глубокая, что, погружаясь в нее, Максвелл на миг теряется. Кончик носа касается узелка шарфа, обвязанного вокруг самого основания. Это всего лишь несколько движений, и он отпускает. Насторожившись, Максвелл слышит, как влажно размыкаются губы Быка, но касаний нет, и он предполагает, что тот облизывает свои пальцы. Он покорно разводит бедра еще шире, чтобы облегчить вторжение, но и его нет. Ничего нет. Он приподнимает голову, будто может видеть и озираться, но потом кладет ее обратно на подушки. Максвелл мог бы испытывать раздражение. Или злость. Или похоть, не находящую удовлетворения. Но он только дышит и ждет. — Ты бы видел себя сейчас. От голоса Быка приходит облегчение, но ненадолго. — Такой… ждущий. Не знающий, что происходит. И возбужденный. Распластанный. Ты думаешь о чем-нибудь? О чем-нибудь, кроме меня? Максвелл действительно ни о чем не думает. Только о том, где в следующий момент будут его губы и рука. Он не помнит гостей, не помнит цветов, не помнит их слов. Это прекрасно. Ощутив движение на постели, он снова напрягается. Уже автоматически. — Это все мое, — шепчет Бык ему на ухо. Он так близко, сверху. И в то же время внизу. Максвелл мычит, ловя воздух носом, когда пальцы проникают в него. По очереди, медленно до недопустимого. Тут лучше не торопиться. Он догадывается, что это левая рука, потому что правой тот упирается в матрац рядом с ним, и пальцев в итоге всего два, но Максвелл все равно запрокидывает голову и мычит. — Если бы я мог, я бы съел тебя целиком. Шелк на запястьях впивается в кожу, когда его тело против воли выгибается. Пальцы внутри, а рот возвращается к члену. Он потерян и разбит. Все до этого напоминало медленное карабканье на гору, а теперь они будто понеслись галопом. И быстрее, и жарче, и теснее. И вершина брезжит впереди заплутавшим огоньком. И Максвелл готов шептать любые слова, готов кричать, лишь бы не сбиться с курса, но все, что ему позволено — бессвязный стон и мычание как подавленное чувство. И это почти финиш, когда губы и язык исчезают, а ткань внезапно так плотно сжимает, мешая оттоку крови. Максвелл скулит от невозможности кончить. Фитиль подожжен, и огонь пробежался по всем нитям, из которых он сплетен, но за мгновение до того, как достичь взрывчатки, он тухнет. Максвелл мечется на месте, пытаясь понять, что происходит, но не происходит ничего. Его член кажется камнем, привязанным к телу, от которого не избавиться, а пульс в нем забирает всю его кровь и мысли. — Пожалуйста. Дай мне… — Молчи. — Бык… На второй зов тот уже не отвечает. Максвелла посещает жуткая мысль, что он может бросить его вот таким, в секунде до конца. Не там и не там. Но это только мысль. — Тебе нужно научиться терпению, — наставительно говорит Бык откуда-то сверху. Его пальцы осторожно касаются члена Максвелла, но тот не может понять, что они там делают. А, точно. Развязывают. — Это хорошее качество, — продолжает он. — Полезное. Максвелл в смятении — шелковая ткань проскальзывает под его затылком, обнимает шею. Он не может придумать ни единственного хорошего исхода при таких обстоятельствах. Пальцы все еще сжимаются в кулаки, а нервный пот прошибает его всего. Что. Что здесь происходит. — Ты мне доверяешь, — Бык вновь сверху, вновь говорит прямо в его губы, — поэтому позволишь сделать с собой это. Но если это слишком, скажи нет. Максвелл понятия не имеет, что слишком, что нет. Его шею просто опутывают шелковые мягкие узы, и он не знает, куда это его приведет. И возбуждение ли это в его крови, или действительно доверие, вкладывающее его сердце и душу в чужие руки, но он сдается. И молчит. — Я знал. На этот раз он наконец не мучает его. Касается. Касается по-настоящему. Ключиц, груди, пупка, ног. Не отпускает его, ни на мгновение не разрывая контакт. Снова втягивает его в рот, снова проникает внутрь него. А вторая рука на груди, около сердца. Или около шарфа. Где-то там. Давление сильное-сильное, а скорость медленная-медленная. Это невыносимо. Максвелл хочет попросить ускориться, промычать, простонать, хоть как-нибудь. Еще. Быстрее. Ну быстрее же. Он уже пал достаточно низко. Шарф на шее — ловушка, сжимает сильнее. Рука на груди двигается, пальцы ловят конец капкана и тянут, пока не становится совсем тесно, и дыхание перекрывается. На секунды — не больше, но и этой паузы хватает, чтобы Максвелл распахнул рот и грыз воздух, стремясь отхватить побольше. Он бы вырвался, ушел, а вероятнее убежал бы отсюда, если бы это было в первый раз. Но прикосновение рук Быка на шее, иногда сжимающих его перед самым концом, делая последние моменты слаще, зарождает в нем мысль, что и на этот раз это будет особенно. Вот только сейчас он ничего не видит и почти не слышит. А без воздуха — совсем обезоружен. Его часто стремились убить, найти зазор в броне души и тела. Ни у кого бы не вышло лучше, чем у Быка. Он ведь сам предоставил ему все нужное. Раскрытый, растянутый, размазанный. Максвелл позволяет Быку решать, когда ему дышать, а когда нет. И это. Это та грань. Тот порожек, на котором он замирает вместе с воздухом в своей глотке. Дурман тьмы сползает с повязки в голову и душит, как шелковые петли на горле. Он несколько раз так близко к финалу, что уже чувствует это покалывание в коленях, но оно успешно сбегает, оставляя его ни с чем. Воздуха так мало, что когда он перекрывается окончательно, Максвелл лишь жмурится с облегчением. Все. Эту борьбу можно закончить. Его уже не существует. Нет красок, и нет звука — и собственное дыхание не затмевает разум. Только ритм крови. Только удовольствие. Максвелл хрипит, вжимается затылком в подушки, дергаясь в блаженной судороге. Его сердце останавливается на мгновения. Он чувствует, как сперма покидает его толчками, весь ее путь из себя. И как сжимаются стенки горла Быка вокруг него, и он так глубоко, что тому даже не нужно глотать. Отходит он долго. Дольше, чем обычно. Быку приходится подождать некоторое время, прежде чем он может вытащить из него пальцы и отпустить. Вновь возвращенный воздух сладок, как душистое вино, и пьется ничуть не хуже. А прохлада, что казалась неуютной, только ласкает его разгоряченную кожу. Бык не дает ей стать холодом. Он развязывает ленты по очереди — руки, шея, глаза, — и ложится рядом. И все возвращается. Максвелл подслеповато смотрит в потолок, сложив ладони на груди, и дышит. Рубаха промокла от пота, а бедра непослушно дрыгаются. Он не знает, что следует сказать. Что это было… замечательно? Или предложить ему что-нибудь взамен? Вряд ли он сможет что-нибудь такое. Как никогда он сетует на то, что его фантазии в этом плане немного. Перевернувшись на бок, он прижимается к Быку рядом и обнимает его за живот. — Я никакой, — бормочет Максвелл ему в грудь и чувствует себя невероятно слабым. Рука убирает его волосы со лба. Он понимает. — Хочешь попить? — Бык приподнимает голову с подушки, выискивая на прикроватном столике графин с водой. — Не хочу, чтобы ты двигался. — Ладно. Максвелл вздыхает и жмется теснее. Пусть он не может связать его шарфами, он может связать его собой. Шелковые ленты в их ногах лежат непристойным воспоминанием. Он думает, что теперь никогда не сможет смотреть на шелк, как раньше. Иногда стоит отказаться от чего-то привычного, чтобы — соскучиться — понять, насколько оно великолепно. Цвет, воздух, Бык. Он это ценит.