***
Максвелл держится за стену, чтобы унять грохот в голове. Ему кажется, он чувствует все здание, словно живой организм. В стенах шевелится глина, что-то пересыпается, где-то внизу булькает вода. На губах все еще вкус драконьей крови. Он опустошил последний фиал одним глотком, чтобы избежать долгого послевкусия, но теперь пришла дурнота. Он потеет, и влага скатывается по его шее и груди вниз, и мышцы неконтролируемо сжимаются. То нога напряжется, то рука. Он смотрит на свой пах и морщится. Эта реакция тоже не его. Проходит время, прежде чем звон между ушей устаканивается, и Максвеллу хватает смелости на то, чтобы толкнуть дверь в комнату. Тут явно постарались. Он видел другие номера, и там было не так уютно, как здесь. Служанки, видимо, очень хотели, чтобы ему тут понравилось. На карнизе новая штора, с цветами. У стола бутыль с темным вином в дорогой бутылке с печатью. И постель наскоро перестелена — судя по тому, как ткань ловит свет свечей, не меньше, чем атласом. Он идет по ней рябью от луны на дрожащей водной поверхности и замирает только у бедра Быка, сидящего, положив подбородок на руки. Он поднимает голову, глядя на Максвелла, как пес на неожиданно открывшуюся дверь. Его зрачок прыгает. — Закончил? — осторожно спрашивает он. Максвелл нервно кивает. Его колени дрожат, а температура подскочила как минимум на два градуса. Кровь в плече стучит так, как будто туда лупят тупым концом булавы, и этот стук отдается в каждый уголок тела. Вверх. В голову. Вниз. К кончикам ног. — Закончил, — медленно озвучивает мужчина свой жест. Потому что нужно вслух. Потому что вслух это разрешение. И дрожь уходит, сосредотачиваясь в одной его части. Он не знает, кто первый к кому бросается. Это укусы, царапанье, удары, рык, шипение. Максвелл злится и пинается, Бык стаскивает с него одежду — рубаха рвется по швам, вытягиваются нити, повисают шнурки. Все кружится тьмой, и Максвелл приходит в себя, только оказываясь сверху. Он хватается за лицо Быка под собой обеими ладонями, щупает его, как ученый — какой-нибудь реликт. Закрывает его глаз и подбородок, оставляя на виду только губы, и целует, целует, целует. Надеясь поделиться вкусом крови, еще не угасшим на кончике его языка, вкусом сумасшествия и огня, разведенного в нем парой глотков дикого коктейля. Вся его кожа вибрирует и жаждет контакта, он трется всем обо все, и даже через одежду ощущения острые, как укол кинжала. Волосы выпадают из-за ушей и липнут на лоб, на оба их лба. Любовники прерываются на несколько секунд, чтобы вдохнуть, а когда вновь схлестываются, это слишком резко. Максвелл не чувствует, как хрустит его переносица, только видит кровь, стекающую на лицо Быка. Рубиновая струйка сбегает из ноздри и непристойно дерзко шлепается на чужие губы. Бык ухмыляется под ним, и багряный след в уголке его рта слишком вызывающий, чтобы не попытаться его стереть. Максвелл поднимает голову и прижимает тыльную сторону ладони к носу, и Бык пользуется этим его промедлением. Комната делает перед глазами круг, мужчина почти падает с кровати, но оказывается подхвачен на середине. Каркас постели ударяется о поясницу, и боль растекается по нему жидким металлом. Но с этим смириться легче, чем с отросшими ногтями, продолжающими стаскивать с него штаны. Максвелл упирается руками в пол, чтобы лягнуть Быка, но тот сжимает слишком крепко. Брюки с подштанниками спущены до колен и свернуты тугим жгутом. Он даже еще не полностью голый, когда Бык хватает его, держа за бедра одной рукой. Второй он стаскивает свои штаны, и времени на это уходит больше обычного. — Оближешь? — хрипло спрашивает он, кивая вниз. Максвелл несогласно рычит, суча ногами, и нетерпение скрипит на кончиках его зубов, стиснутых так сильно, что Бык и сам бы не рискнул сунуть что-нибудь ему в рот. Он проводит языком по его полусухожильной мышце, уходя под колено, пробуя ярость с кожи на вкус, но и это не то, что нужно — Максвелл упирается ступней в его рог, отталкивая от себя. Тот быстро уворачивается и сгибает его пополам. И это как держать мешок с диким котом. Но он знает подход к животным. Максвелл смотрит на комнату вверх тормашками, стоя на руках, и дрожи нет, неуверенности нет, грохота нет. Бык плюет на ладонь, растирая слюну по своему члену, и сам вздрагивает от своего прикосновения. Максвелл негодующе ворчит, не позволяя ему развлекаться с собой, и тот наконец вспоминает о нем. Устроившись на коленях, он удерживает ерзающий зад и больно шлепает по нему, что он перестал. От этого в ушах звенит, а кожа на месте, куда пришелся удар, горит, как от свежего клейма. Мужчина думает о мести, но момент упущен — Бык входит в него. Почти без предупреждения, хотя и так долгожданно. И он перестает сопротивляться и дрыгать ногами. Волнение, гнев и злость перестают убегать, обращаясь в совсем другую энергию. Она пьянит и затопляет, и этого так много. Максвелл совершенно полностью доволен.***
Он оглушен событиями вокруг, но видит только пятно перед собой. Быку приходится ослабить оборону и отвлечь дракона на себя, дав подобраться ближе. Секира впивается в бок, застревая в роговых пластинах, и разгневанный глаз разгневанного монстра ловит рогатого нарушителя спокойствия по правому флангу. Дым валит из ноздрей, а пасть чуть приоткрыта — он набирает воздуха для огненного залпа. Бык едва удается впрыгнуть за камни, и пламя лавиной проносится над ними. Зрачок, утонувший в желтой радужке, сужается: дракон замечает Максвелла, но поздно. Пожалуй, поздно. Он сливается с клинком в единое целое — в его воображении во мгновенную вспышку, — с прыжком всаживаясь в прореху на груди зверя. Рев, боль, и кровь везде жжет все, на что попадает. Несколько капель на губах дают ввернуться сильнее, упираясь в скользкие чешуйки. Кожа зудит, а в голове пусто. Дракон стряхивает его с себя, и он лежит, смотря в небо, и где-то клацает пасть, и свист, дыхание, всплеск. Свист, дыхание, всплеск. Металл на его плече вспорот — зубами ли, когтями ли. Драконья кровь палит кожу, и почему так больно? Может быть, из-за обиды? Или из-за раны, тянущейся по всему плечу. Из нее что-то сочится, и в нее что-то втекает, но он уже ничего не чувствует.***
— Ты. Бык выдыхает в его плечо с обратной стороны, щелкая зубами, и не прекращает вбиваться в его тело. Это… второй? Второй или третий раз? Максвелл сбился со счета. Пламя дракона всегда сходит с него быстрее, пока чужое продолжает палить. Наверное, потому что он такой по своей природе. Неудержимый Бык с кипятком, текущим по венам, и сердцем, заполненным огнем. Ему не нужны драконы, чтобы быть таким. И Максвелл от его сути дуреет. Напивается им досыта и утопает в забвении. Быку так сносит крышу иногда, и он забывает, что перед ним всего лишь человек с тонкой кожей и хрупкими костями. Он хватает его, сминает, щупает. Вылизывая, забывается и начинает грызть. И человек тоже забывает, что он человек. Максвелл выгибает поясницу, и колени ползут по ускользающему атласу, возвращая его на место. Его кожа обращается в сплошной кровоподтек, а от сознания остаются какие-то тусклые обрывки. — Демон. Максвелл тонет лицом в ткани и согласно воет. Кто угодно. Все равно. Только не останавливайся. — Ты сводишь меня с ума, — шепчет Бык. — Кадан. Ты безумие. Максвелл мнет простыни, и атлас течет между его пальцами, как растворяющиеся мысли. — Когда ты убил его, — Бык перемежает фразы со словами из своего языка, но он все равно понимает его, — я подумал, что ты можешь все. Снова. Он переворачивает Максвелла на спину и сгибает его ногу в колене, упирая в свою грудь, чтобы тот мог использовать ее как рычаг, если он зайдет слишком глубоко. Как будто это когда-то было нужно. Как будто они не ходили по грани столько раз. Как будто, чувствуя, что уходит на глубину, он не держал лицо на поверхности и не шел дальше. Ради него. Ради них. — Ты приручил его. Ты приручил меня. — Овладел им. Овладел всем миром. А я сейчас владею тобой. Максвелл вытягивает руки и гладит его, гладит все, до чего может дотянуться. Пальцы напарываются на шрам. Потом на еще один. И следующий. Белая звезда — от шальной стрелы. Разорванная черта — от зазубренного лезвия. Длинный, похожий на комету — коготь дикого животного вонзился в его руку. Он тянул кожу за собой, вспарывая ее, запуская внутрь зудящий яд. Брови Быка приподнимаются, и с его лица исчезает зверь. Приходит это уютное, мягкое, заботливое. Влюбленное. Он смотрит на Максвелла и кончиками пальцев трогает его тело в ответ. Осторожно, как маленькое мягкое животное. Чуть заметная полоска на груди — он почти вовремя ускользнул от меча. Неровный шрам на виске — хотя и не всегда был так успешен. И новая рана через все плечо, свежая настолько, что еще чудится запах крови. Их чертеж. Их история, нацарапанная на мягкой коже. Бык упирается лбом в его распрямленную ногу и жмурится, крупно вздрагивая. И они уходят в омут, но теперь вместе. Свист. Дыхание. Всплеск.***
Боль пульсирует в плече, будто пытаясь оторвать его. По крайней мере, ощущение похоже именно на это. Его дергает, тянет, жжет. Он сперва отбивается от рук, пытающихся помочь ему, но сдается. Кто-то кладет холодную тряпку ему на лоб, кто-то промывает рану, кто-то ободряюще шлепает по ноге. Безобразно воняют припарка и его собственная кровь. Озноб пробирает все тело, и мужчине кажется, что это предсмертные судороги. Отравленный ядом, он едва ли может назвать себя жильцом. Но смерть все не приходит и не приходит. Приходит зрение. Он видит навес палатки, такой коричневый и шершавый. А потом слух. Кто-то говорит, что ему повезло — не пей он до этого драконью кровь, сейчас бы его уже не было. И ощущения. Иголка с грубой нитью скользит по обеззараженной ране, смыкая края. Пахнет травой, которой его обезболивали, но она мало помогает. Каждый укол скребет ножом по нервам. Максвелл морщится и вздрагивает. За лекарем наблюдает Вивьен. Ему нравится, когда она волнуется. Женщина с непривычной для нее озабоченностью смотрит то на его плечо, то на лицо. Сжалившись, она собирается для небольшого ледяного заклинания, — и боль стихает окончательно. Только лекарь ворчит, что теперь шить придется дольше, но это уже не так важно. Его плечо туго забинтовано, и тогда целитель наконец отстает. — Рана неглубокая, милый мой, — сообщает ему чародейка. — Но длинная и некрасивая. Останется шрам. Он пожимает плечами, и это все еще не больно. Он думает, сможет ли это сделать, когда холод сойдет. — Я могу его убрать, — говорит женщина. — Когда рана зарастет. — Не стоит. Максвелл думает, что некоторые шрамы представляют ценность. Бык его этому научил.***
Максвелл вытягивает ноги, скрещивая их с ногами Быка, и они по-прежнему горячие. Это так же волнительно. Как и разница между их температурой и температурой кубка с вином. Оно кажется совсем ледяным в теплых руках. Металл, покрытый узорами, взмокает конденсатом, и капли воды сползают по пальцам к запястью. Бык своим вином не любуется, он просто пьет. Чуть морщится: очень уж оно кислое, но потом чмокает губами и привыкает к необычному вкусу. Даже ему немного стыдно за все после. Он не решается открыть рот, втягивая губы, пока Максвелл сам не показывает ему, что все в порядке. Тогда он выдыхает вроде как с оправданием: «фууух, все прошло» — и обнимает. Максвелл чуть улыбается. Вот они, пьют вино, сплетаясь ногами на этих простынях, все еще голые. Он почти наяву чувствует, как раны зарастают на нем, как на собаке. Все чешется. А больше ни до чего нет дела. Хмель ли это или посткоитальная дрема сознания, или просто спокойствие. Ему это нравится. Бык тоже улыбается. Вздыхает чему-то своему и тянет руку, чтобы погладить его по голове.***
Максвелл фыркает и содрогается от глотка драконьей крови. Он отставляет склянку на стол и быстро заглатывает воду, чтобы разбавить горечь. Он должен подпитывать себя ей, чтобы не отравить той, которая нарочно попала в его организм. И теперь приходится ее пить не только перед боем, но и как дополнительный стимулятор для собственного иммунитета. А в обычное время у нее совершенно непредсказуемый эффект. Конечно, в этом есть свои плюсы. Много плюсов.***
Бык смотрит на него, как на зачарованную шкатулку. Только рот осталось приоткрыть. Похоже, он и сам понимает, как странно выглядит, потому что жмурится и виновато улыбается. Руку сводит, и пальцы вздрагивают. Несколько капель вина соскальзывают, рушась вниз. Одна — падает на кожу, расползаясь меньшими каплями. Еще несколько — на атлас простыней. Этим их не испортить. Максвелл думает об их поте, сперме и даже крови, пропитавших ткань ранее. Бык говорит, только поплакать осталось, чтобы все жидкости тела собрать. Максвелл смеется не совсем искренне, и Бык опрокидывает его, заваливаясь сверху. Кожа все еще горит, опаленная его прикосновениями всюду, поэтому ему не хочется повторять. Не снова. Он пытается отбиться, но не от чего. Бык смотрит в его лицо и улыбается. Наклоняется и проводит языком по розовому шраму вдоль его плеча — его самому чувствительному месту. И как-то это намного интимнее, чем когда его язык на всех других местах, скрываемых одеждой. — Она, — он вдыхает, жадно поглощая запах, — очень красивая. Как ты. — Ну спасибо. Бык щиплет его губами за шею и щекочет под ребрами. Совсем не так, как было до этого. Неуклюже Максвелл сбивает кубок с остатками вина. Красное, как кровь, оно расползается по светлому атласу. С этими простынями уже ничего не поделать, вздыхает Максвелл. — Это пятно похоже на хер. Бык смеется, когда Максвелл пытается повернуть голову и посмотреть, о чем он говорит. Разглядеть он не успевает. Губы, прохладные и кислые, как вино, пьяно дразнят его рот, и он забывает об остальном. С этими простынями уже ничего не поделать. Но нужно ли? Эти милые, смешные, а порой и трагичные рисунки, рисунки на ткани их жизни, прочерченные болью ли, трудом, желанием или любовью, остаются всегда с ними. Будь они пятнами от их страсти на атласе или шрамами на коже. Они могут шелковыми лентами скользить вдоль жизней, в конце сплетаясь вместе, или вельветовой ночью скрывать их маленькие тайны. Они внутри, в голове и памяти, или в крови, внутри тел, где плоть бархатная и восприимчивая. Их история чертится рисунками на ткани, и Максвелл не отказался бы ни от одной тряпочки.