Рисунки на ткани

Жозефина так активно жестикулирует, что цветастые оборки на ее рукавах вращаются, как элементы в калейдоскопе. Загипнотизированный пестрым танцем, Инквизитор Максвелл Тревелиан почти не слышит, что она говорит. Это один из тех приемов. Скучный. Претенциозный. С такими же скучными и претенциозными гостями. Господа в чулках и коротких брюках, перетянутых чуть ниже колен, на туфлях с подошвами, которые цокают, как подковы по булыжнику. Дамы в шнурованных корсетах, в которых они выглядят, как воронки с грудями сверху. Они говорят о политике, в которой ничего не смыслят, погоде, которая не меняется, и моде на синие пояса со светлыми брюками — пару лет назад такое бы посчиталось кощунством, но сейчас все больше и больше встречается желающих испробовать такое смелое сочетание. Иногда гости говорят об Инквизиции, словно внезапно осознав, зачем они здесь. Но недолго. Пока не наколют на длинную вилочку с блестящими зубцами новый бутерброд и, прожевав, не вспомнят о чем-нибудь более важном. Максвелл зевает, прикрывшись пустым бокалом. Нужно потрудиться, чтобы найти официанта. Кажется, вся их братия решила скрываться. Еще бы. Мадам Д'Эмильер открыла на них охоту. Пока Жозефина рассказывает о преимуществах торговли с Инквизицией у северной точки, он обегает лениво безмятежным взглядом зал, надеясь найти хоть что-нибудь новое. Но все по-старому. Кассандра, злая, как волчица, пытается испепелить взглядом поднадоевшего собеседника. Он больше поглядывает на ее открытую шею, чем задумывается, о чем говорит. Это не может не раздражать. Ее пальцы сильнее стискивают собственный бокал, а глаза темнеют и темнеют. Вивьен же, наоборот, почти наслаждается своим положением. Она в платье, на которое недавно сетовала, что его некуда надеть. Бесчисленное количество тяжелых слоев ткани окутывают ее, как лепестки — бутон черной розы. Несколько человек вокруг стоят и смотрят на нее с немым восхищением. Им почти все равно, что она говорит. Они согласны со всем. Каллен смотрится среди них всех почти умиротворенно. С ходу заявив, что для речей у него не тот склад ума, он переложил все свои обязанности на Жозефину. И пока их дипломат производила в два раза больше слов в минуту, чем обычно, он занял удобное место в углу. Натыкаясь взглядом на Быка у стола с закусками, Максвелл против воли улыбается. Тот пытается нанизать на одну вилочку несколько коктейльных бутербродов и очень злится, когда кусочки сыра падают обратно на блюдо. Иногда он смотрит на подходящих к его столу гостей, и от его сурового взгляда аппетит у них отшибает напрочь. Они уползают ближе к центру зала с большим желанием умереть голодной смертью, чем отобрать у грозного кунари его паек. Бык, наверное, и сам не знает, зачем напросился на этот прием. Максвелл предполагает, в его кабаке санитарный день. Несколько раз ловит взгляд Быка и расправляет плечи, стараясь казаться как можно значительнее. Пытаясь не распороть вилкой небо, Бык пропихивает в рот канапе и только пожимает плечами, когда кто-то из проходящих мимо персон одаривает его любопытным взором. Он смотрит на Максвелла и смеется в кулак, стараясь не расплевать еду вокруг. Тот очень забавен в своей попытке выглядеть важнее, чем он есть. Словно нахохлившаяся мокрая птица, расставившая крылья в стороны, он проходится по залу и делает вид, что тут один. Как в музее. Осматривает гостей, будто скульптуры, которые его мало интересуют. Бык действительно не знает, что тут делает. Может, ему просто хотелось побыть в приличном обществе или с Максвеллом. Он предполагал, они немного потопчутся, а потом ему без промедлений удастся подхватить его под руку, спрятать за пазуху от назойливых поклонников и транспортировать в покои, чтобы наконец спокойно перепихнуться. Ему не нравится, когда Максвелл задерживается, а так он хотя бы будет точно знать, что он не завернул никуда, прежде чем добраться до спальни. Прием слишком долгий, а гости слишком нудные. Это становится пыткой. Максвелл внимательно кивает мадам Д'Эмильер, жалующейся на скудные выбор и количество напитков. Судя по съехавшему парику, ей уже достаточно и того, и другого. Но он только отвечает: «сделаю, что смогу» — и пытается исчезнуть. Это становится опасным. В одном углу Жозефина, чей голос, сейчас особенно сдобренный экзотическим акцентом, продолжает вещать. В другом несколько франтовых господ, ищущих его внимания с самого начала приема. Да и Кассандра обязательно воспользуется им, подсунув вместо себя на съедение обрыдлым собеседникам. Его взгляд, еще не полностью затуманенный пеленой алкогольных паров, падает на тяжелые занавеси. Он поднимает голову, и начинает болеть шея, так высоко ее приходится задрать, чтобы увидеть, где те начинаются. Их иссиня кобальтовая темнота обволакивает глаза, словно клочок ночи, спрятавшийся в зале от солнца. Они закрывают стену и часть окна. Как раз там, где выставлены свечи. Дневному свету не позволено нарушать их молодящую тусклость, в которой непонятно, сколько вашим спутницам лет — шестнадцать или шестьдесят. Максвелл заговорщически оглядывается и лисой крадется к занавесям. По пути ему удается стянуть бокал красного вина — чересчур сладкого, как на его вкус, но единственного доступного в этой части зала. Вельвет шторы мягок и приятен, как теплое одеяло зимним вечером. Долго щупать его не удается, Максвелл старается исчезнуть как можно незаметнее, но отголосок скользящего бархатистого прикосновения дорогой ткани все еще на его ладонях. Напоминает о себе, хочет заставить коснуться еще раз. Он выдыхает облегченно, оказываясь наедине со шторой, стеной и бокалом вина. Это одиночество его устраивает. Максвелл разворачивается к окну. Толстый подоконник прочный, но очень уж прохладный и высокий, чтобы он попытался на него влезть, поэтому он только кладет на него локти и отставляет бокал. В мыльном багрянце закатного неба облака выглядят очень съедобно. Их сизая роза оплетает вершины гор на горизонте. Красиво. Максвелл вздыхает, кладя подбородок на сложенные руки. Остается совсем немного. Посидеть тут тихо, чтобы никто не трогал, а там уже, когда начнут отбывать первые гости, и самому незазорно будет испариться со сцены. Он протягивает руку назад, касаясь мягкого теплого вельвета, и представляет мягкие теплые покрывала собственной постели. Как они будут ласково греть уставшую спину, когда он ляжет, как расслабится на них поясница, и перестанет ныть первый позвонок. Он представляет, что будет там не один. В его фантазию, осторожно прикрывая за собой дверь, вклинивается Бык. Он ложится рядом, кладет руку на его живот, целует в шею, в то место, где так приятно. Максвелл касается губами хрусталя бокала, и вино сладит их виноградной вязью. В мыслях же на губах совсем другой вкус. Вкус рта Быка, кожи его ключиц, сосков, пупка и внутренней части бедра. Легкий отголосок солоноватого предэякулята и капельки пота, сползающей по колену вниз. Он не может не поцеловать его там. Шторы властно шуршат за его спиной, и по позвоночнику бежит дрожь от мысли, что это Жозефина или кто-то еще, кто может прямо сейчас лишить его такого славного расслабляющего спокойствия наедине с собой и своими немножко — совсем немножко — недостойными мыслями. — Думал, спрячешься? — глухо спрашивает Бык, толкая его сзади. Легкий жест под его мощным прикосновением получается достаточно грубым. Грудину от нежданной встречи с подоконником начинает колоть. — Думал, ты меня найдешь, — хрипит Максвелл, недовольно потирая грудь. — Нашел. Бык по-хозяйски кусает его за загривок и становится рядом. — Жози склевала мне все мозги, — вздыхает он. — Железный Бык, почему я вижу ваши соски? Я не должна их видеть! Наденьте немедленно рубашку. Он так забавно изобразил ее, что Максвелл не удержался от смеха. Он быстро совладал с собой. Еще не хватало ему выдать их по такой глупости. — Это неприлично! Так она и сказала. — Бык кивает в подтверждение своим словам и раздраженно качает головой. — Приличия — явно не та вещь, которой стоит гордиться. Нет, серьезно. Почему нельзя есть рыбу длинной вилкой, а платок заправлять в карман брюк, а не пиджака? Свет от этого не перевернется. — Так принято, — пожимает плечами Максвелл. — Так принято! — Не передразнивай меня, у тебя все равно не выходит. — О, очень даже выходит. Сохраняя серьезное лицо, Бык распрямляет спину и притворяется, что убирает невидимые пряди волос со лба. — Налейте мне живо ванну, кажется, я испачкал свой мизинчик! — Какой ты гадкий. — Самый гадкий. Максвелл спешно отпускает бокал, чтобы случайно не пролить его содержимое. Руки Быка обхватывают его со спины, а подбородок ложится на плечо. От него тоже пахнет вином. Но не сладким. Каким-то другим. Более приятным. — Давай уйдем, — шепчет он. — Нельзя, — мотает головой Максвелл, не упуская случая теснее прижаться к нему поясницей. — Почему? Это неприлично? — Именно. Бык бурчит и тихо стонет с негодованием, чтобы показать все, что он думает о приличиях, но Максвелл непреклонен. — Я бы поддел тебя тем, что прятаться от гостей тоже неприлично, и вызвал бы на танец, но мне самому так лень отсюда уходить. — Вот и хорошо. Вдыхая запахи — смешанные, немного Быка, немного чудесной зазанавесочной страны, Максвелл смотрит в окно. Некоторые облака кажутся ему похожими на предметы. На овечку. На барашка. Еще на одну овечку. С фантазией у него не очень. Хотя вон то рогатое облако ему нравится. При взгляде на небо его охватывает непонятная тоска. Невозможность. Он думает обо всем, что ему недоступно и что прекрасно. И от своих мыслей он сладко плывет. — Так вот что ты считаешь приличным? — усмехается Бык сзади, когда Максвелл дотрагивается до него рукой. Заводит себе за спину и касается его сквозь брюки. Обхватывает, будто проверяя таким способом, что он там. Трогает по всей длине и это вполне реально, потому что белье Быка это такая странная вещь, оно вроде есть, но непонятно где. Бык напрягается под его рукой. Все его части. И даже дыхание, которые было таким ровным, стихает. — Ты предлагаешь все же уйти с торжества? — горячо спрашивает он сзади и опирается на обе ноги. — Мы не можем. — Тогда тебе лучше перестать это делать, — мягко советует Бык, но не предпринимает ни единой попытки, чтобы оградить свои чувствительные области от мануального вторжения. — Нет. Максвелл отводит сгиб ткани и пробирается внутрь. Дрожь пробегает по всем его нервам, задевая их, как палочка ступеньки клавесина. Этот звон, который оставляет после себя стеклянное эхо, проходится по нему, и от этого все трепещет. В этом не было бы ничего такого — они часто это делали, и Бык уже привык к тому, что его вели в постель, держа за член, — если бы не обстоятельство. А конкретно — люди в паре футов от них. Они слышат их голоса, шаги, пустой брех бесед и шуршание дорогих одежд. Они так близко, но они не видят. Не видят всей шалости, на которую решаются оба. Обоюдно, потому что никто не протестует, каким бы неправильным это ни считал. — Теперь я не смогу отсюда выйти, — для вида жалуется Бык на свою эрекцию, возможности которой Максвелл ощущает всеми пятью пальцами правой руки. — А ты куда-то собрался? Бык сопит в ответ и кусает его за ухо. Чуть более ласково, чем мог бы, задевай его в действительности хоть что-то. — Эта штора, конечно, плотная, и иногда кажется, что мы в другой комнате, но… они же там. Одно движение и… нас застукают. — Да. — О, тебя это заводит, маленький бесстыжий Инквизитор? Максвелл хихикает и поворачивает голову к нему, не прекращая двигать рукой. Бык целует его смеющиеся губы и разворачивает в этом поцелуе, чтобы им обоим было удобнее. Если бы их застали в первоначальном положении, еще были бы шансы оправдаться и сделать вид, что ничего не происходит. Но теперь они оба полубоком к шторе, и все желающие отодвинуть ее могут тотчас узреть то, что они явно не рассчитывают там обнаружить. Максвелл делает еще шаг в направлении незамедлительного раскрытия — достает его член наружу и сжимает так крепко, чтобы это уже нельзя было переносить тихо. Он шумно вдыхает воздух носом, смотря вниз. Представляет, что мог бы сделать еще. Например, опуститься, взять в рот. Но шторы, пусть и плотные, пола не касаются. Если просто стоящих трудно в чем-то заподозрить, то если один станет на колени… Это уже нельзя будет понять двояко. Так рисковать он еще не готов. Между ключиц Быка, не покрытых по его желанию одеждой, сползает капля пота. Та самая, о которой он фантазировал до этого. Кожа сквозь нее смотрится совсем сказочно, а блестящая дорожка напоминает след от слюны, который он обычно ведет языком от пупка вниз. Максвелл поднимает глаза на его лицо. Бык жмурится и пытается не улыбаться так довольно. Его руки вытянуты вдоль тела, а бедра чуть разведены. Он опирается ими о подоконник и, кажется, абсолютно доволен. — Обожаю тебя трогать, — тихо признается Максвелл, ненадолго отпуская его. Он гладит его по животу — той доступной части, не скрытой брюками, по груди. Ведет пальцами по локтю. Пытается достать везде, пока Бык не перехватывает его руку и не возвращает на прежнее место. — И ты хочешь, чтобы все были в курсе, да? — с расстановкой говорит Бык. — Ну… — Мне это нравится. — И мне. Мне многое нравится. — Конкретизируй. — Мне нравится мысль о том, что все они там бессмысленно болтают языками, а твой зажат между зубов, чтобы не сказать лишнего. Что ты обычно говоришь мне, когда возбужден. — Просто хочу напомнить, что пару лет назад ты зарывался от стыда под одеяло и занавешивал окна, чтобы я не видел, как ты трогаешь меня ниже ватерлинии. — Много времени утекло. — Ты изменился. Максвелл прижимается щекой к его плечу. Сплевывает на сухую ладонь и продолжает. — Ты тоже. — Неправда. — Правда. Бык не спорит. Он пьяно смотрит в штору и улыбается. Удовольствие крутится штормом внутри, будоража все ощущения и сметая лишние мысли. Пальцы его Максвелла очень приятные. Возможно, не такие мягкие и ласковые, как его губы и рот, и сжимают не так тесно, как его задница, о которой он не забывает ни на секунду, но у этого есть свои плюсы. Он не может думать, Максвелл думает. Максвелл контролирует его и себя, а он позволяет ему это. Возможно, в чем-то он и прав. — Где бы ты сейчас хотел быть? — Там, где ты, кадан. Слыша молчание в ответ, Бык хмурится. Кажется, он мелет чепуху, о чем он и оповещает Максвелла. — Не чепуху, — не соглашается с ним тот. — Просто я думал о месте. — О-о-о, место. Не буду оригинальным. Кровать. Ты верхом. Максвелл облизывает губы. — Но тебе не понравится, — предупреждает Бык. — Почему? — Недостаточно свидетелей. Пиная его локтем в бок, Максвелл показывает ему зубы. И рука его, не менее дерзкая, чем он, также ускоряет темп. — Ты меня убиваешь, — шепчет Бык, жмурясь. — Быстрее. Он против желания толкается в занимающие его пальцы, и удержать его не так просто. — Ты сейчас нас выдашь. — Я сейчас кончу. Максвелл вновь упирается щекой в его плечо и сам закрывает глаза. То маленькое пространство, плен вельветовых штор, наполнено запахами. Пыли, вина, похоти, тела, пота, удовольствия — он уверен, что у удовольствия есть свой аромат. Манящий и сладкий, как первая ложка любимого десерта. Он чувствуется на языке, как тягучая молочная пена, как покалывание от дуновения прохладного ветра в самый жаркий день. Максвелл бесшумно охает, когда Бык притягивает его лицо к своему за шкирку и целует, влипая в его губы пересохшим ртом. Он весь такой горячий, острый, подрагивающий, как предсмертный спазм, а пальцы его сжимаются на плече в такт биению сердца. Вслед за ним Максвелла немного уносит в сторону от реальности. Они ловят друг друга, захватывая в этом вихре наслаждения, объявшего одного, но утянувшего вслед и второго. Максвелл чувствует его финал каждой частью, каждым маленьким элементом и мгновением существования себя. И так же, как и тот, он выдыхает с облегчением, когда это все заканчивается. — Ух. — Бык закатывает глаз в не таком уж и притворном блаженстве. Максвелл рассматривает свою руку, и маленький озорной бес в нем заставляет его медленно облизать пальцы один за одним, пока Бык смотрит. Того это приводит в неистовый восторг — по крайней мере, так он расценивает его бурную реакцию. Словно позабыв, где они, Бык хватает его в охапку, приподнимая над полом и целует, вылизывая его рот, в довершение праздника. Максвелл смеется, а вся его взволнованная сущность болтается в нем, как желе. Свет из зала вылавливает их, как факел крыс, прячущихся в темном углу. Жозефина упирает руки в бока и кажется недовольной. Максвелл стыдливо соскальзывает с Быка и неловко улыбается, пока тот заправляет брюки за ним. — Нашли, где целоваться, — восклицает советница, всплескивая руками. То ли это ее наивность, то ли такт, но они все равно виновато кивают. — Мадам Д'Эмильер уже давно ищет тебя, — Жозефина указывает на угол, где, окружив себя горячительными напитками, расположилась влиятельная особа. — Лучше ее выслушать. Они продолжают понуро кивать и делать вид, что куда-то идут. — Какие грязные тут шторы, — бормочет женщина. — Ух, в темноте не видно. Она проворно подворачивает тканные волны, а Бык с Максвеллом стараются как можно быстрее ретироваться, чтобы не быть призванными к ответу за то, что большей частью оказалось на вельвете, нежели на руках. — Кажется, я поторопился с выводами, — говорит Бык, глядя на розовое от смущения лицо Максвелла. — Все-таки немного совести, не позволяющей беспринципно заниматься сексом посреди толпы людей, у тебя осталось. — Заткнись, — резко обрывает он. Несколько человек оборачиваются на хохот Быка, окрыленного такой реакцией. — Ты просто песня. — Чтобы я еще раз… — шепчет Максвелл, лихорадочно выискивая официанта с вином. Его собственный бокал так и остался на подоконнике, о чем он жалеет среди прочего. — Не думал, что это так позорно. — Опять он включил приличного мальчика, — сетует тот. — И что это значит? Больше никогда?.. — Никогда. — Ну-ну. — Ну-ну. Он ведет плечами, поправляя брюки в последний раз. И интрига. Он это любит. — Тогда моя информация бесполезна. — Какая еще информация? Бык улыбается, таинственно щурясь. Он выдерживает долгую паузу. Достаточную, чтобы Максвелл почувствовал себя неловко. — Вон там. Еще одна. Чистая. Шторка. Против воли Максвелл вскидывает взгляд на угол, куда он показывает. Он определенно потерял всю совесть. Или его тело. Глаза шально блестят, а щеки краснеют. Программа «приличный мальчик» все чаще стала барахлить. — Только быстро.